Позднее обнаружилось, что все это великолепие — и фижмы, и шлейф, и воротник, и глупые буфы — снимаются. В ресторане Оксана осталась в немного слишком прилегающем и низко декольтированном атласе, а тюрбан размотали и превратили в странного вида фату, более напоминающую измятое полотенце. Перо брошкой прицепили сбоку, и оно изысканно ниспадало на шею и декольте, пышной водорослью колыхалось во влажной, горячей стихии дыхания и флюидов (если не сказать испарений), почти зримо поднимающихся от тела новобрачной, — было жарко. В самом деле, второй этаж «Невского», где сняли ради свадьбы большой зал, моментально нагрелся и вскипел шампанским и бурным оживлением вокруг накрытых столов.
— Йося! Йося! Иди уже знакомиться! — раздался визгливый крик позади растерявшейся в водовороте гостей Авроры. — Йося — это Иосиф Михайлович Полубоевой, мой муж, а я — та самая Фрида Наумовна из Днепропетровска. И как вам Оксаночкино платье? Его шили в театральных мастерских, а бриллиантики — это моего покойного двоюродного деда, киевского аптекаря, спасенные, — я сама нашивала. Разве ж можно? Давайте вашу коробочку. Там сервиз, да-а? Поставим на особый столик, куда подарки сносят. За ним приглядывают. Мало ли тут всяких ходит?
— Простите? — только и сказала Аврора, вцепившись в локоть Михаила Александровича.
— Мне вас Вадик показал. Сам он занят, шампанское с Соломоном пьет. А Рувимчик так и не приехал. Дела у него! Какие у него дела? Языком чесать у него дела! А ведь это он их сосватал, вы знаете? Мне Вадик рассказал. Ну! Идите же за стол — кушать! Все должно быть очень вкусно. Я и Рахиль с Сонечкой сами присматривали здесь на кухне, так присматривали, что шеф-повар уволился. И хорошо. А то бы он наготовил! Мы современные люди, не то что тот же Изя: не смотрим, кошерное, не кошерное. Было бы вкусно и чисто. И музыка будет под названием вокально-инструментальный ансамбль «Биробиджан-два». Почему два? Спросите — не знаю. А тамаду мы сегодня прогнали, он напился. Тамадой придется быть Соломону. Он — ничего, веселый, но всегда один и тот же анекдот рассказывает. Знаете? Пришел мессия на землю. Весь народ встречает, ликует, один рабби Шмуклер деньги считает. Ждал мессия, ждал, пока рабби деньги сосчитает, не дождался и сам идет к рабби. «Рабби Шмуклер, — говорит, — вот уже я. Сколько вас можно ждать?» «И кто бы говорил, господи?» — отвечал рабби Шмуклер, не отрываясь от денег. Вы хорошо себя чувствуете или наоборот?
Последний вопрос адресовался явно Авроре, побледневшей от головокружения, вызванного духотой, громким нестройным гулом и гостеприимством Фриды Наумовны. Аврора, наконец, осознала, что перед нею родители Оксаны, и ответить постаралась настолько любезно, насколько была в состоянии:
— Все замечательно, Фрида Наумовна. Мы счастливы познакомиться. — И незаметно пихнула ногой Михаила Александровича, призывая его подтвердить ее слова.
— Да, да, — очнулся Михаил Александрович. — Очень. Очень, знаете.
— Йося! Йося! — залилась Фрида Наумовна. — Что же ты молчишь, как неживой? Проводи папу и маму Вадика к столу, поближе к детям. Там место оставлено. Выгони Изю, если он туда уже уселся.
— Ах, так вы — мама и папа Вадика! — ожил неживой Йося, и печать мучительных раздумий сошла с его библейского чела. — А я-то все думал, кто бы это мог быть? Так я рад, я счастлив! Если вам вдруг понадобится гинеколог, так вот он я!
— Йося, — с ноткой недовольства заметила Фрида Наумовна, — все и так знают, что ты гинеколог. Ты и на свадьбе будешь выполнять свои профессиональные обязанности или ты на них сегодня наплюешь? Пора уже кричать: «Горько!»
Сидя за свадебным столом, Аврора пряталась в тени огромного букета белых, в лентах и бантах, хризантем, вдыхала их камфарный аромат и только этим да глотком шампанского была жива. Вадим находился совсем рядом, за букетом, но казалось — за темными лесами, за высокими горами. Он был своим в этой веселой и добродушной, но слишком бурной, жаркой и пряной стихии, он был уместной изюминкой в этом круто замешенном тесте. Что касается Авроры, то она, по контрасту, чувствовала себя росой, безвкусным дистиллятом, который быстро и незаметно испаряется на жаре, высыхает бесследно или оставляя смутные ореольчики размытой пыли. И плохо ей было. Хуже некуда. Особенно худо стало после того, как начали громко называть главные подарки: жемчуга для невесты, платиновые, с бриллиантами, запонки для жениха, югославский мебельный гарнитур. Машина, новейшие «Жигули». Ключи от двухкомнатной квартиры на Петровской набережной, съемной квартиры, проплаченной на два года вперед.
Ключи от квартиры. Вот так. Аврора-то думала, что Вадим с Оксаной будут жить с ними. Она внутренне противилась этому, боялась, что ее лишат привычного комфорта и уютного беспорядка, который поселился в доме вместе с креслом-качалкой и китайской розой. Но ей и в голову не приходило, что может случиться по-иному, и теперь, вместо того, чтобы вздохнуть с облегчением, обиделась на весь свет, лишенная прав и влияния на собственного сына. Она беспомощно взглянула на мужа. Очень было похоже, что Михаила Александровича одолевают те же мысли. Плечи его опустились, глаза потухли, и его упругая аура, которую всегда хорошо чувствовала Аврора, потекла тоскливым киселем с плеч к коленям.
— Миша, — жалобно шепнула Аврора, — хорошо бы домой. Там Франик один и может начудить. Последний раз он в тазу костер из газет жег. И ведь отказался идти на свадьбу, словно чувствовал, что. Он всегда чувствует. Миша, давай чем-нибудь отговоримся и уйдем.
— Плохим самочувствием отговоримся, — вяло пожал плечами Михаил Александрович, — чем еще? Тем более что это правда.
Исчезновение родителей жениха прошло почти незамеченным и никого особенно не заинтересовало. К тому же грянул с эстрады залихватскими скрипками «Биробиджан-два», и хрустальные висюльки на люстрах, и лепестки богатых букетов, и перекрахмаленная бахромка скатертей, и бомбошки на занавесях, и чаевые в карманах официантов, и хорошо поддавший Соломон Соломонович (соло) заплясали под «Семь сорок». Веселая свадьба получалась.
Михаил Александрович и Аврора Францевна вышли из ресторана на Невский проспект и, не сговариваясь, миновали расположенную тут же станцию метро «Маяковская», от которой так удобно было бы добраться до дому. Пожалуй, только сейчас они оба вдруг осознали в полной мере, что встретились после долгой разлуки, что снова вместе вопреки невзгодам и напастям и что все, к сожалению ли, нет ли, не может быть совершенно по-прежнему. И тревожно от того, что непонятно, как относиться к наступившим изменениям, всерьез или легко, наводнение ли это или же просто надоедливый мелкий дождь, такой дождь, при котором не знаешь, открывать зонт или сойдет и так.
Аврора Францевна поняла, что супруг не намерен делиться с ней чем-то очень важным, случившимся с ним в Ливии. В том, что это важное случилось, она нисколько не сомневалась, потому что почти сразу после его возвращения, после объятий, сбивчивых взаимных расспросов, после не слишком успешно обновленного опыта любви она нащупала глубоко в его сердце неизвестный ей чуланчик, накрепко запертый на ключ, а ключ, вероятно, был заговорен и похоронен на дне морском или в недрах Ливийской пустыни.
Ей было горько поначалу, но вскоре она заметила, что и самой ей стоит некоторых усилий рассказывать во всех подробностях о том, что не нашло своего отражения в письмах, да и слов не находилось, чтобы поведать о муках зрелого материнства. Нет таких слов, и не должно их, наверное, быть. Поэтому, решила Аврора, следует смириться с внешне никак не выраженным, потаенным преобразованием их с Михаилом отношений, как с пропущенной не на месте петлей в вязании. Но возможно, эта несчастная петля послужит началом нового ажурного, головокружительно изящного рисунка. Так хотелось ей думать, но вера в это пока не родилась, не проклюнулась, а лишь страстно ожидалась.
Они молча, рука об руку, шли по осенней мороси, сквозь сумрак раннего вечера, мимо уютно освещенных и привычных в своей безвкусице витрин. Мимо вклинившегося бочком «Военторга», мимо крутых ступенек «Народных промыслов», мимо убогих, дымных и суетливых тайн «Сайгона», мимо высушенного краба, рыбачьей сети и консервных банок в витрине рыбного на углу Рубинштейна, над черной Фонтанкой под копытами клодтовских коней, а потом перешли на другую сторону и сели в троллейбус у стеклянной стены Елисеевского. Прогулка оказалась совсем короткой, потому что Аврора внезапно и сильно устала в оживленной воскресной толпе.
Дома было прохладно, сыровато и тихо. Кое-какие вещи, оставшиеся без надзора в суете последних дней, подобно кошкам, сами нашли себе место и лежали, свернувшись клубками, на стульях и креслах, которые тоже, казалось, разгуливали самостоятельно по дому в поисках подходящего уголка.
Франик не иначе как решил прикинуться для разнообразия ангелом небесным и ничего особенного не натворил, а сидел в своей комнате с «Золотым горшком» Гофмана. То, что уроками он в очередной раз пренебрег, ясно было и ежу, но Аврора не стала устраивать допроса с пристрастием, она рада была воцарившейся в доме тишине и покою. Она поставила чайник на огонь и поспешила переодеться в домашнее: нарядный костюм, пропахший праздничными яствами, мешал бесповоротному возвращению домой.
Чай остывал в любимых разномастных кухонных чашках, курабье крошилось и сыпалось между пальцев, сыр на фарфоровой дощечке плавился и подсыхал под низко спущенным абажуром.
— Дети уходят, Миша, — решилась прервать молчание Аврора. — Они нас бросают, и мы с тобой остаемся одни. Как с этим смириться? Все рвется. Рвется моя семейная паутинка. Плела я ее, плела, а такая непрочная оказалась. Или износилась от времени?
— Вернутся они, — не очень уверенно ответил Михаил.
— Вот не знаю. Мальчишки — безжалостные существа. И глуповатые по молодости. Они-то думают, что мы будем вечно живы и здоровы. Я хочу сказать тебе, Миша, что уже созрела для внуков. И не смейся. Мне в бабушки пора, пока я еще достаточно сильная. И я обижена на мальчишек, что они по недоумству своему лишают меня такой естественной и одной из последних больших радостей в жизни. Олег — бродяга по сути своей, странствующий рыцарь в поисках себя самого, где ему о детях думать? А Вадька… распрохвост!