– Нет, не делай этого, – сказал я отцу.
– А я не для тебя хочу это сделать. Я сделаю это ради Эстер, – быстро проговорил отец.
Он понимал, что я чувствовал. Самая большая ссора у нас вышла, когда я узнал, что моя стипендия в Манхэттенской школе музыки вовсе не была стипендией. Отец тогда сидел в тюрьме. Он провел за решеткой целый год по обвинению в вымогательстве. Хотя и не был виновен. Я в этом убежден. Отец никогда не одалживал денег и не занимался подставным бизнесом. И в организации Сэла он не был боссом. Отец был ее хранителем и ни разу не получал на руки чистого чека. Сэл платил ему наличными. А вот налоги отец оплачивал небрежно и со своим незаявленным доходом оказался легкой мишенью. Но он не стал никого сдавать, чтобы снять с себя обвинение в вымогательстве.
На выпускной я навестил отца в тюрьме. Он был очень горд мной, сокрушался, что пропустил такое мероприятие, и ждал подробнейшего рассказа. Но я себя чувствовал на тюремном свидании крайне неловко. А еще я злился на то, что вместо отца на церемонии в актовом зале хлопали в ладоши бабушка Нонна, тетя Тереза и дядя Сэл. «Я не хотел его там видеть». – «Дядя Сэл тобой очень гордится». – «Это по его вине ты здесь». – «Дядя Сэл – семья. Ты это знаешь». – «Он семья, кровь, но ты печешься о нем. А он о тебе нет. Почему так, па? В семье должны быть все на равных». – «Он печется обо мне, заботясь о тебе, – парировал отец. – Кто, как ты думаешь, оплатил твою учебу в этой модной школе? Твою комнату, питание, книги, вещи? Кто, как ты думаешь, выплачивает ипотеку за мою квартиру, пока я здесь? Это все Сэл!» – «Что?» Отец моргнул, его плечи поникли. «Я сам получил стипендию!» – вскричал я в ужасе. «Бенни…» – «Я не получил стипендию?» – прошептал я. «Да… ты ее получил. Но Сэл – крупный жертвователь. И он сделал так, чтобы школьный совет понял, чего он желает взамен». Меня чуть не стошнило. «Ох, Бенни, – вздохнул отец. – Таким людям, как мы, стипендию не дают. И неважно, насколько ты талантлив, сынок. Мы из той касты людей, которым приходится платить за возможность оказаться в таких учреждениях, как твоя школа». Я закрыл лицо руками. «Мне не следовало тебе это говорить. Просто я не хотел, чтобы ты думал о дяде Сэле плохо. Я не хочу, чтобы ты плохо о нем отзывался». – «Как ты мог так поступить со мной?» – спросил я; слова жалобным шепотом просочились сквозь мои пальцы.
Я любил школу. Пахал как папа Карло. И преуспел во всех отношениях. У меня появились хорошие связи. Я играл кое с кем из лучших музыкантов в мире. Сочинял. Гастролировал. Я даже научился дирижировать и руководил оркестром на последнем курсе. И вот все оказалось разрушено. Испорчено. Я не понимал, чего достиг сам, а что было мне куплено.
«Я не нуждаюсь ни в чьем покровительстве, папа. Я хочу пробиться в жизни сам. Хочу сам все заслужить». – «Он всего лишь помог тебе поступить. Но учился ты сам. И сам заслужил свой диплом. А я заслужил каждую монету в этом пожертвовании Сэла». Мысль о том, что это отец заслужил плату за мое обучение, показалась мне еще хуже. Перед глазами всплыла окровавленная рука Джино – жуткий призрак из детства. Я работал в «Ла Вите» с 10 лет; не знаю, почему мне никогда не приходило на ум, что это лишь благодаря моей фамилии. Возможно, потому что я не делал больше, чем делали другие. В 10 лет я мыл посуду, в 12 убирал со столов, а с 15 играл на пианино, когда музыканты отлучались на перерыв. Я был рослым для своего возраста, и люди думали, что я старше. А те, кто был осведомлен лучше, лишнего не болтали. Вдобавок я не имел проблем с законом и не подсел на наркоту. Уж отец и Сэл об этом позаботились. Ребенком я видел больше женских сисек и ягодиц, чем следовало, но только со стороны. И уж точно не участвовал ни в каких оргиях. По крайней мере, в клубе.
Я бросил работать в «Ла Вите» в тот день, когда отец вышел на свободу. Прихватив с собой «подпорченный» диплом и задействовав все накопившиеся к тому моменту связи, я играл для всех и везде. Жил на чемоданах, строчил и распевал песни и стучался во все двери. Но звездой стать не хотел. Возможно, это и помогло мне завоевать людские сердца. Я не мечтал ни о Голливуде, ни о Бродвее. Мне не нравились ни собственный голос, ни отражение в зеркале. Мои мечты были куда скромнее и не отличались разнообразием. Я хотел музыки, а не хаоса в своей жизни. Я был счастлив на банкетке для фортепиано и не испытывал потребности стоять у микрофона. В индустрии кичливых самозванцев и когда-то блиставших, но растерявших былую славу артистов, наркоманов и нарциссов я выделялся талантом и надежностью. Точнее, безотказностью. И я никогда не козырял именем Сэла. Последние восемь лет я был просто Бенни Ламентом. А не сыном своего отца. И не племянником Сэла Витале. И я сделал себе имя исключительно на том, что умел и мог делать. Те, кто знал о связях моей семьи, помалкивали. Если эти связи и давали мне какие-то преимущества, то я о них не просил, и люди не ставили мне их в укор. Правда, кто-то растрепал об этом Берри Горди из «Мотаун Рекордз», но это был не я.
– Почему ты так печешься об Эстер Майн, па?
– Я уже тебе объяснил.
– Нет. На самом деле объяснения от тебя я так и не услышал.
– Бо Джонсон был мне другом, – произнес отец.
Он отодвинул от себя тарелку, как будто больше не мог съесть ни кусочка. Вот и весь его аппетит.
– Я повидался вчера с Энцо. Проходил мимо его спортзала, решил зайти и застал его там. У него на стене до сих пор висит твоя фотография. И фотография Бо Джонсона. Признаюсь, сходство с ним Эстер очевидно.
– А вот эти фото, я думаю, ты не видел. – Отец вытащил из внутреннего кармана пальто два снимка и положил их на стол между нами.
На одном из них были запечатлены отец и Бо Джонсон. Они стояли, приобняв друг друга за плечи и изображая кулачный бой свободными руками. На другой фотографии Джонсон был снят вместе с женщиной – настолько же изящной и белокожей, насколько темным и мощным был Бо. Она стояла рядом с ним – очень модная и элегантная: черное вечернее платье, перчатки, блестящие локоны и ослепительно сверкающие серьги.
– Черт, – прошептал я.
– Эстер – вылитая мать. Люди этого сразу не замечают, потому что Мод была белой, а Эстер нет. Но, раскрой они глаза пошире, они бы увидели сходство.
– Никогда не влюбляйся не в ту женщину, – пробормотал я.
– Что? – нахмурился отец.
– Ничего. Просто так Энцо сказал, – буркнул я; при взгляде на Бо Джонсона и Мод мне сделалось грустно. – Она действительно покончила с собой?
– Я не знаю. По слухам, да. Но она хранила множество людских секретов.
– А ее тайна кому-нибудь известна?
– Какая тайна?
– Кто-нибудь знает об Эстер?
– Я никому не говорил. Только тебе рассказал. Но, думаю, кое-кому об Эстер известно, – пожал плечами отец. – Только никто ничего не говорит. По крайней мере, мне.
– Семья не пыталась повесить смерть Мод на него? – указал я на Бо Джонсона.
– Они намекали, будто он виновен в том, что она умерла. Но не прямо. И никаких обвинений против него выдвинуто не было. Бо оказался прав насчет ребенка. Эстер была для Александеров обузой. Полагаю, они допускали, что ее забрал Бо, знали, что она его дочь. Или просто порадовались, что и Бо, и их внучка исчезли.
– Кто-то должен был знать правду о ребенке!
– Ее замяли. Люди, конечно, всякое болтали, но это были только домыслы. И в итоге все решили, что Мод Александер покончила с собой, а Бо Джонсон сбежал. И жизнь продолжила идти своим чередом. По ходу… никто в действительности не стремился докопаться до истины в этой истории.
– Даже Бо Джонсон?
– Бо был до смерти напуган. И бессилен что-либо предпринять.
– А Эстер знает, кто она? Я имею в виду… она называет ребят из своего бенда братьями.
– Я не в курсе, Бенни. Возможно… Ее вырастила Глория Майн. Она заменила Эстер мать… Да и что бы это ей дало? Бо больше нет. Ее матери тоже. Все в прошлом.
– Энцо сказал, никто не знает, что случилось с Бо. Как ты думаешь, Сэл знает?
Отец вскинул глаза и посмотрел прямо на меня. Потом провел рукой по губам, как будто хотел удержать слова в глотке, и покачал головой:
– Нет. Я не знаю. Не знаю. Но это не дает мне покоя. Это всегда… меня беспокоило.
– Зачем ты носишь их с собой? – постучал я по столу пальцем возле двух фотографий.
– Я достал их вчера утром, когда ты уехал. Возьми их. – Отец подвинул снимки ко мне. – Я подумал, может, ты передашь их ей…
– Я? Ты подумал, что я мог бы передать их Эстер? – переспросил я в изумлении.
– Ну да, – кивнул отец.
– Папа! – рассмеялся я, не веря собственным ушам. – Ты хочешь, чтобы я передал эти снимки Эстер? И что я ей скажу? «Привет! Мне безумно жаль твоих родителей. Жизнь – дерьмо. Но вот тебе песня»?
– Нет, – покачал головой отец, – конечно же, нет. Просто… пусть они хранятся у тебя. Может, когда-нибудь ты отдашь их ей. Когда узнаешь ее получше.
– Но я не собираюсь с ней сближаться. Я собираюсь пойти в «Шимми» в четверг и познакомиться с ребятами из ее группы. Намереваюсь написать для них песню и попытаюсь протолкнуть их в эфир. В качестве одолжения тебе, па… и из уважения к Бо Джонсону. И только! Потом я умываю руки.
Отцу мой ответ не понравился. Он снова потер губы.
– Ты говоришь точь-в-точь как я. Именно это я сказал Бо.
– Ты ждешь, чтобы я облегчил твою боль из-за чувства вины? Все только ради этого?
– Какие громкие слова! – огрызнулся отец. – Нет. Речь не о моем чувстве вины. Просто мне хочется, чтобы кто-то был в курсе. Мне полегчает, если я буду знать, что кому-то еще известна эта история. Его история. Ее история. Только и всего. И ты не делаешь мне одолжения, задира! Эта девчонка умеет петь. И ты будешь счастлив, если с ней сработаешься.
– Я знаю массу людей, которые умеют петь. – Я не солгал, но в то же время покривил душой. Эстер была особенной, и отец это понимал.
– Петь-то они умеют, но не так, как она. Эстер непременно добьется успеха. Она станет звездой. Вот увидишь. И ты будешь благодарен своему старику за то, что он свел тебя с ней, – помахал пальцем у моего лица отец. – Ее имя и голос будут у всех на устах. Помяни мои слова.