Бабушка спряталась наверху, в своей спальне, и отказалась выходить, даже когда ее умолял под дверью Сэл. Отец заботился и присматривал за ней, а она его пережила. Как пережила и всех прочих своих защитников. Ее желание уединиться мне было понятно. По той же самой причине я спрятался за музыкой. Проходя мимо пианино, люди хлопали меня по плечу, и мне оставалось только кивать и играть дальше. Мне все равно им нечего было сказать. Я предоставил общаться с гостями Терезе и ее дочерям, приехавшим на похороны со своими мужьями и новорожденным ребенком Франчески. Родственники Терезы прилетели из Чикаго; я не видел их несколько лет. Брат Терезы, Фрэнк, здорово поднялся и управлял теперь компанией своего отца. Они с Сэлом почти весь день держались в стороне, беседуя о вещах, слышать которые мне не хотелось. Дом был переполнен родней, а я никогда еще не чувствовал себя таким одиноким.
Мы оставили обе двери – и парадную, и черный ход – открытыми, даже невзирая на холод. И организовали прощальную процессию так, чтобы поток людей тянулся через холл, мимо гроба в гостиной и выливался на кухню. К тому времени, как все попрощались с отцом, длинные столы ломились от еды. Мы сделали все что могли: накормили живых и оплакали мертвого. Жизнь и смерть идут рука об руку…
А еще я получил множество конвертов с наличными. Так уж повелось, что на свадьбы и похороны наши боссы, главари пяти могущественнейших семей, щедро раскошеливались. Костелло, Дженовезе, Бонанно, Гамбино, Профачи. Никто из них лично не явился на поминки, но они все прислали мне деньги. Их передали младшие боссы или рядовые солдаты, пожав со скорбным выражением лица мою руку. Я сунул эти конверты в нагрудный карман и поклялся их сжечь. Это было глупое решение. Я не мог исправить несправедливость или отомстить за смерть отца горсткой пепла. Да и кого я пытался обмануть? Мне следовало положить эти деньги в чемодан вместе с уже лежавшими там наличными. Сэл пообещал обо всем позаботиться. Вот пусть и заботится! Что бы это за собой не повлекло. А что теперь я? Ответ напрашивался однозначный: я осиротел. И неважно, что я был уже взрослым мужчиной. Я сделался сиротой! Перед глазами снова проплыли поминки матери. На них были те же люди. Те же запахи, то же неловкое смущение. Но после ухода мамы у меня оставался отец…
Я сидел тогда за пианино в лесу, состоящем не из деревьев, а людей – одетых в черное и сверкавших не сочными, красочными плодами, а натертыми до блеска ботинками. Но отец был рядом. Он был самым высоким, самым мощным деревом из всех. И когда я вскинул на него глаза – все выше, выше, выше, – я увидел его припухшие, покрасневшие веки. Он сделал шаг, присел на скамейку рядом со мной – спина сутулая, плечи сгорбились – и стал молча наблюдать за моими маленькими пальчиками, скользившими по клавишам. Я играл тихо, ударяя только по тем клавишам, которые были перед моими глазами. Семь нот – до, ре, ми, фа, соль, ля, си – и затем все сначала. В том же порядке. Я не перебирал, не пытался изменить тональность. А только слушал, ощущая, как отскакивали клавиши от пальцев. Хотя прикасался я к ним так мягко, что едва различал звуки за гулом голосов, то и дело прерываемым всхлипами и рыданиями. Кто-то плакал, искренне сожалея о смерти мамы. Кто-то – потому что думал, что так положено. Но я не плакал. Потому что тогда я не смог бы играть на пианино. И когда я прикасался к длинным белым клавишам, отец, вслушивавшийся в производимые ими звуки, выглядел менее грустным.
А на этот раз клавиши меня не утешали. И чуда они тоже не смогли сотворить – отец не присел со мной рядом на скамейку. Но я все равно не плакал. Я не хотел, чтобы люди на меня глазели. Я только кивал им и играл, ожидая, когда все закончится. И когда возле меня остановился Энцо и, стиснув мои плечи руками, зашептал мне на ухо, я лишь замедлил темп, но играть не перестал. Мне не хотелось поощрять ни его, ни кого-то другого.
– Бенни, я очень сожалею о твоем отце. Но я должен сказать тебе, парень, кое-что важное. – Энцо не повысил голоса, не снял рук с моих плеч, и пальцы замерли на клавишах. – Я видел сегодняшнюю газету. Там было фото твоего отца и реально хорошая, хвалебная статья о нем. О его боксерской карьере и тому подобном. Но там была фотография и другого парня.
– Другого парня? – переспросил я, не отрывая взгляда от рук.
– Да, того сукиного сына, что убил Джека, – пробормотал Энцо мне в самое ухо.
Вот тебе раз! Мертвый «никто»…
– Я узнал его, Бенни, – продолжил Энцо. – Этот тот самый парень, который приходил ко мне недавно в спортзал и расспрашивал о Бо Джонсоне. Тот парень, который сказал, что собирается написать статью о нем и твоем отце.
Несколько человек заметили, что музыка прекратилась, и повернулись ко мне. Я сыграл несколько аккордов – тихо, медленно, – и любопытные взгляды сменили направление.
– Уверен, что он наврал. Я сразу так подумал. Уж больно он смахивал на стукача. Или копа. Не знаю, Бенни, что все это значит. Но я решил тебя предупредить. Будь осторожен, парень!
Ток-шоу Барри Грея
Радио WMCA
Гость: Бенни Ламент
30 декабря 1969 года
– Возможно, Бенни, наши слушатели не в курсе, что ваш отец был убит, – говорит Барри Грей.
– Да, он был убит.
– Согласно доступным полицейским отчетам, это была попытка проникновения в дом, ваш отец встал на пути у грабителя.
– Да, именно так сказано в полицейских отчетах.
– У человека, убившего вашего отца, имелась судимость, – давит Барри Грей.
– Да. И у моего отца тоже. Два плохих парня поубивали друг друга. Для полиции очень удобная версия.
Никто не лишился из-за этого сна, – сквозь зубы цедит Бенни Ламент.
– Поговаривали, будто это было организованное преступление. Заказное убийство.
– Я слышал и такую версию, – уже ровным голосом отвечает Бенни, и Барри Грей меняет тему.
– Все случилось так быстро и одновременно. Группа «Майнфилд» прорывается в эфир. Радиостанции крутят «Мне не нужен ни один парень», слушатели без ума от этой песни. Она становится хитом в одну ночь. И в это же время вашего отца убивают. Что творилось у вас в голове? О чем вы тогда думали, Бенни?
– Для меня все разом рухнуло, все пошло наперекосяк. Я не знал, кому доверять. Единственный человек на всем свете, которому я доверял, умер. И Эстер тоже никому не доверяла. Ни мне. Ни себе. Но нам ничего другого не оставалось, как держаться вместе. Что-либо менять было слишком поздно.
– И что же вы сделали?
– Я сделал единственную вещь, до которой смог тогда додуматься. Я сделал то, чего никогда не думал, что сделаю.
– Что же это?
– Я обратился за помощью к семье.
Глава 12Друзья, как мы
Тяжелее всего в ту первую неделю мне далось тягучее, медленное течение времени, заполнить которое у меня никак не получалось. Я ходил. Я спал. Плохо. Я ел. Принимал душ и садился – только для того, чтобы взглянуть на циферблат и посчитать, сколько еще часов мне нужно чем-либо занять до того, как я снова лягу в постель, займусь беспокойным сном, пробужусь, поем, приму душ и… опять присяду, чтобы проверить время.
В комнатах было чересчур тихо. И в отличие от первых дней после кончины мамы, пианино меня не утешало, а клавиши не манили. Я играл, но все песни вращались вокруг отца, вокруг вещей, которые он мне говорил или делал, вокруг всего, чем он меня разочаровывал, и того, как он меня любил. Многие строки, приходившие на ум, были из песен, уже написанных. Их предал когда-то бумаге не я, а Другой человек. Но за каждой из этих строк следовало мое – личное – воспоминание. Например, о том, как я впервые музицировал в «Ла Вите». Я так отчаянно старался произвести на публику впечатление, что целых пять минут наигрывал одну и ту же фразу из Дебюсси и не понимал, что все это время Терренс жестами сигнализировал мне: «Прекрати!» Гости клуба хотели танцевать, а я их практически усыпил. Отец тогда громко захлопал и закричал: «Это мой сын!» И из уважения к нему люди в зале тоже захлопали. А вот Терренс разжаловал меня на целый год, обязав развлекать одиночных гостей, которые засиживались в клубе после закрытия. Я тогда сильно разозлился на отца – решил, что он принудил публику к аплодисментам. Возможно, так оно и было. Но отцовская гордость за меня была неподдельной, и он всегда, без колебаний, поддерживал мое страстное увлечение музыкой. Хотя… именно это и напрягало меня больше всего.
Сам я гордости за своего отца не испытывал. И его внимания, участия или одобрения не искал. Напротив, я дал ему ясно понять, что не желал иметь ничего общего с семьей, которую он выбрал, и идти по тому же пути, по которому пошел он. И вот теперь я сидел в доме, созданном отцом для меня, – парализованный собственной нерешительностью и тоской, в полном непонимании, как пережить его уход и что делать дальше. Телефон звонил непрестанно, и каждый день я получал новые посылки – цветы, лакомства, записки от людей, знакомых с отцом. Джерри Векслер позвонил мне в воскресенье утром, выразил сочувствие и передал соболезнования от сотрудников «Атлантик Рекордз».
– Я пытался связаться с вами всю неделю, Ламент, – сказал Джерри. – Я не смог это сделать до похорон. Когда все произошло, меня не было в городе, но я хочу, чтобы вы знали: я жутко расстроен известием о смерти Джека. Он всегда был ко мне очень добр.
– Вы ему нравились, Джерри, – пробубнил я.
Никто не знал, что говорить по поводу смерти отца, а меньше всего я. И я ограничивался несколькими стандартными фразами, чтобы успокоить тех, кто пытался утешить меня. Впрочем, в случае с Джерри я не погрешил против правды.
– Мне тоже нравился Джек, – признался Джерри, и его голос прозвучал очень искренне. – Послушайте, я знаю, у вас не сложилось в «Атлантике»…
– Я не держу зла, Джерри.
– Это хорошо… хорошо, – повторил он. – Но я тут подумал… – Джерри понизил голос, как будто вспомнил об осторожности, и мне пришлось, прижав трубку к уху, напрячь слух.