– Мне это нравится, – кивнув, прошептал лифтер.
– Но мы не первые, Элрой, – сказала Эстер.
– Первые, кого я встретил. И надеюсь, вы не будете последними, – ответил он и запнулся, блуждая между нами взглядом. – Вы все еще хотите подняться на свой этаж, мистер Ламент?
Да, я хотел. Я хотел убраться подальше из этого Чикаго. Но я помотал головой.
– Нет. Выпустите нас, Элрой.
– Тогда желаю вам удачи. – Лифт открылся, и мы вышли из него – готовые как никогда.
Сэл сказал, что собрались все. И это не было преувеличением. Там были действительно все – человек шестьдесят, способных как возвеличить тебя, так и погубить. Я узнал двух актеров, одного политика и трех главарей мафии с их консильери. Все пришли с женами или… подружками. Спортивный обозреватель сидел с владельцем «Уайт Соке» и его новым питчером. А за угловым столиком, спиной к стене и с глазами, устремленными в зал, сидел еще один человек, которого я узнал. Высокий, худощавый, безукоризненно подстриженный, он сверкал залысиной на макушке. Маленькие круглые очки и эта залысина должны были бы его старить. Но нет. Они лишь придавали ему устрашающий вид. Я знал этого человека из газет и новостных репортажей: в последнее время он часто мелькал в новостях. А еще я видел его на фотографии в кабинете Сэла. За одним столиком с ним сидели еще два человека. Все трое пили вино со спокойствием избранных, сознающих свою неприкосновенность. Мое сердце упало, в груди снова забурлило неистовое желание сбежать из этого чертова сборища. В зале был Рудольф Александер…
Сэл двинулся нам навстречу, и толпа расступилась; десятки глаз забегали между нами и дядей, распахнувшим руки так широко, словно я был блудным сыном, наконец-то вернувшимся домой. Сэл еще не произнес ни слова, а уже воцарилась мертвая тишина. А потом кто-то постучал ложкой о бокал, сигнализируя: боссу есть что сказать. Скорее всего, сигнал подал Тони-толстяк, хотя я не различил его в толпе. Рука Эстер напряглась, но осталась в моей.
– Племянник! – громко приветствовал меня Сэл.
Зажав мое лицо руками, он восторженно облобызал меня в обе щеки. Сначала в одну, потом в другую, а я попытался не кривиться от боли. На лице дяди мелькнул гнев.
– Ты выглядишь дерьмово, – прошипел он.
Я не ответил. Я знал, что Сэл не ожидал от меня ответа. И я ничего не сказал ему об Александере. Сэл был прекрасно осведомлен о его присутствии, а для Эстер тогда это не имело значения. Сэл повернулся к ней, также громко назвал ее по имени и также расцеловал. Его губы лишь скользнули по коже Эстер, но руки погладили ее плечи. Это был сигнал собравшимся: Сэл одобрил мой выбор. По залу поползли шепотки, бормотанье и вздохи. Но причиной их был мой внешний вид, а не приветствие Сэла.
– Эстер и Бенни намедни поженились, – объявил дядя, взмахом рук потребовав всеобщего внимания.
Мы не стали его поправлять.
– Ия надеюсь, – продолжил Сэл, – что вы все поможете мне подобающе принять ее в семью.
– Тост! – крикнул кто-то. Наверняка Тони-толстяк.
– Тост, – весело повторил другой голос.
Официант бросился вперед с подносом с шампанским. Сэл подал нам бокалы, и Эстер неохотно отпустила меня, чтобы я смог взять бокал невредимой рукой.
– За Бенито и Эстер! Создавайте вместе прекрасную музыку и стройте вместе прекрасную жизнь. Я уверен, Джек бы вами гордился. И моя дорогая сестра Джулиана тоже. Да упокоятся они с миром.
– За Бенни и Эстер! – провозгласил Тони-толстяк.
Бокалы взметнулись вверх, со всех сторон посыпались пожелания счастья. Я залпом опустошил свой бокал, а Эстер, отпив несколько глотков из своего, отставила его в сторону, как будто сомневалась в его содержимом.
– Вам всем уже известно, что мой племянник – пианист. Но вы, возможно, не знаете, что дама его сердца – певица. И сегодня вечером… Бенито и его невеста согласились выступить для нас, – произнес Сэл, подтолкнув нас к фортепиано.
Инструмент стоял в углу зала: крышка поднята, банкетка выдвинута, клавиши в ожидании. Микрофонов не было (это не был официальный концерт), да они нам и не требовались. Публика затихла, любопытство стало осязаемым, и я скользнул на скамейку, а Эстер пристроилась около пианино, лицом к собравшимся. Я положил поврежденную руку на колено: работать предстояло лишь одной руке, а голосу Эстер звучать за двоих. Я вскинул на нее глаза и подмигнул. На губах Эстер промелькнула призрачная улыбка, и она расправила плечи.
– Как вы видите… у Бенни Ламента перебито крыло, – разнесся по залу голос Эстер, – но ты ведь все еще способен летать, правда, Бенни?
– Едва ли. Давай лучше прогуляемся, а, Эстер? Медленно и осторожно. – Мне не составило труда проговорить это страдальческим голосом.
Публика откликнулась смешками.
– Медленно и осторожно? Но это скучно, – состроила недовольную гримасу Эстер.
– Мы еще успеем повеселиться, Эстер, а сегодня будь ко мне снисходительна.
Смех стал громче, но я не шутил.
– Что-то медленное и… нетрудное, – вздернула голову Эстер. – Как вам это?
Я замер в ожидании, понимая, что моя певчая птичка играет на публику, но не сразу сообразив, к чему она подводит.
– Послушайте! – призвала всех Эстер и начала отбивать губами сердечный ритм: та-там, та-там, та-там.
– Вы его слышите? – спросила она гостей.
– Я его слышу, – сказал я, застучав рукой по бедру в унисон с ней.
– Выручайте нас, – потребовала Эстер от собравшихся, и те повиновались.
Сердцебиение превратилось в монолитную партию ударных, и тогда Эстер добавила голос.
– Я слышу твое сердце, мое стучит в ответ, – вступила она на идеальной высоте чистым, призывным голосом.
Эстер не стала ждать, когда я отвечу ей так, как обычно это делал. Она продолжила петь соло и исполнила весь первый куплет без всякого аккомпанемента, не считая бита вовлеченной публики.
– Не говори: «Прощай!». Лучше скажем друг другу «Привет!», – тихо пропела Эстер, и пальцы моей правой руки, удобно разместившейся на клавишах, начали извлекать аккорды в такт ритму.
– Ты со мной, Бенни? – спросила Эстер.
– Яс тобой, – ответил я, постаравшись, чтобы мой ответ расслышали все.
– Тогда давай споем это еще раз.
Мы спели песню от начала до конца. Так, как пели ее всегда в паре, взаимодействуя и поддразнивая друг друга. Так, словно нам было на все в этом мире наплевать. Песенка была простая и милая, не тяжелая для восприятия и не пробивающая на сильные эмоции. Публика нам похлопала. Но мы ее не взволновали и не возбудили. Я не видел Александера со своего сиденья и понятия не имел, заметила ли его Эстер, как, впрочем, и то, знала ли она, как он вообще выглядит. Когда аплодисменты стихли, Сэл бочком подступил к Эстер и, держа в одной руке бокал с золотистым ликером, второй приобнял ее за плечо.
– А я ведь когда-то знал мать Эстер. Мод Александер. Она тоже была потрясающей певицей, – признался он во всеуслышание.
Воздух в зале наэлектризовался.
– Какой это был голос! Какая женщина! – поднял бокал дядя Сэл. – За Мод Александер, да упокоится ее душа с миром…
К тосту присоединились всего несколько человек; их голоса прозвучали напряженно и неловко. Но Сэл невозмутимо продолжил:
– Сегодня с нами в этом зале присутствует особый гость. Отец Мод Александер и дед Эстер – мистер Рудольф Александер. Человек, который беззаветно любит свою страну и будет ревностно служить нашему новому президенту. Мы счастливы отметить это знаменательное событие вместе с ним. Мистер Александер, своим присутствием вы оказали нам большую честь. – Сэл снова поднял бокал, и весь зал поспешил его поддержать.
Не удержавшись, я повернулся, но так и не смог разглядеть Александера сквозь густой лес поднятых рук. Эстер окаменела. Мне оставалось лишь смотреть на нее – мое сердце бешено колотилось, рука затряслась. Мне захотелось убить – нет, даже не убить, а растерзать – дядю. Эстер на меня не взглянула.
– Спой нам что-нибудь еще, девочка, – проурчал Сэл. – Ты ведь недавно пообещала мне спеть по моей просьбе.
– Хорошо, – односложно откликнулась Эстер.
– Что-нибудь в честь твоей матери… и твоего… дедушки. Что-нибудь, что напомнит о Мод.
– Сэл, – тихо попытался возразить я, но мое недовольство, похоже, только подстегнуло Эстер.
– Я знаю только одну такую песню, – звонко и уверенно выговорила Эстер. – Она очень мелодичная. Это песня к Рождеству. Благословение на Новый год. Песня… мольба… дитя.
При словах «мольба… дитя» брови Сэла вздернулись, но он – как милостивый диктатор – наклонил подбородок, разрешив Эстер продолжить, а сам опустился в пустое кресло справа от нас и закинул ногу на ногу.
Черт возьми, Бейби Рут! Я понял, какую песню она имеет в виду. Я мог сыграть ее даже одной рукой. Аккомпанемент был простым, циклическим, строился на повторении музыкальных фраз, а я мог сделать его даже еще проще. Но я засомневался, сможет ли справиться Эстер. Она лишь покосилась на меня отстраненным взглядом, а ее ноздри раздулись, словно учуяли мои сомнения.
– Ave Maria, – запела Эстер, растягивая слова, чтобы я мог подстроиться и последовать за ней.
Ее низкий голос сочился медленно и уверенно. Эстер пела не на латыни и не в той тональности, в которой пела ее мать. Она пела не как вышколенное сопрано. Она пела как Эстер. Как женщина, бросающаяся с утеса, твердо знающая, что может летать. Я тихо начал аккомпанировать, хотя Эстер абсолютно не нуждалась во мне.
Ave Maria! Не страшна
Нигде с Тобою злая сила…
Не Ты ли, благости полна,
Гонимых, нас в горах укрыла!
И в этот поздний час мольбою К Тебе взываю я: внемли!
Будь нам охраною святою
И тихий сон нам ниспошли!
Ave Maria![21]
Эстер исполняла эту песню медленно. Намеренно медленно. Она вкладывала в слова всю боль отверженной, оклеветанной души. И весь ее триумф тоже. Эстер не была просителем, кроткой девой… Эстер пела как женщина, не нуждавшаяся в снисхождении, оправдании и помощи. Она не молила, она требовала. И не жаловалась, не сетовала, не роптала, а предостерегала. Я никогда не слышал песню Шуберта в такой трактовке. Эстер плакала без единой слезинки, и я аккомпанировал ей, охваченный благоговением. Когда она закончила, зал походил на могильный склеп.