Настоятель в женском платье так и скачет на песке,
Я гляжу на это дело в древнерусской тоске.
А над удолбанной Москвою в небо лезут леса,
Турки строят муляжи Святой Руси за полчаса,
А у хранителей святыни палец пляшет на курке,
Знак червонца проступает вместо лика на доске,
Харе Кришна ходит строем по Арбату и Тверской,
Я боюсь, что сыт по горло древнерусской тоской.
Дубровский
Когда в лихие года пахнет народной бедой,
Тогда в полуночный час, тихий, неброский,
Из леса выходит старик, а глядишь — он совсем не старик,
А напротив, совсем молодой красавец Дубровский
Проснись, моя Кострома, не спи, Саратов и Тверь,
Не век же нам мыкать беду и плакать о хлебе,
Дубровский берет ероплан, Дубровский взлетает наверх,
И летает над грешной землей, и пишет на небе —
"Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь — солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас…."
Он бросил свой щит и свой меч, швырнул в канаву наган,
Он понял, что некому мстить, и радостно дышит,
В тяжелый для Родины час над нами летит его ероплан
Красивый, как иконостас, и пишет, и пишет —
"Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь — солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас…."
Инцидент в Настасьино
Дело было как-то ночью, за околицей села,
Вышла из дому Настасья в чем ее мама родила,
Налетели ветры злые, в небесах открылась дверь,
И на трех орлах спустился незнакомый кавалер.
Он весь блещет, как Жар-Птица, из ноздрей клубится пар,
То ли Атман, то ли Брахман, то ли полный аватар
Он сказал — "У нас в нирване все чутки к твоей судьбе,
Чтоб ты больше не страдала, я женюся на тебе."
Содрогнулась вся природа, звезды градом сыплют вниз,
Расступились в море воды, в небе радуги зажглись.
Восемь рук ее объяли, третий глаз сверкал огнем,
Лишь успела крикнуть "мама", а уж в рай взята живьем.
С той поры прошло три года, стал святым колхозный пруд,
К нему ходят пилигримы, а в нем лотосы цветут.
В поле ходят Вишну с Кришной, климат мягок, воздух чист,
И с тех пор у нас в деревне каждый третий — индуист.
Истребитель
Расскажи мне, дружок, отчего вокруг засада?
Отчего столько лет нашей жизни нет как нет?
От ромашек — цветов пахнет ладаном из ада,
И апостол Андрей носит Люгер-пистолет.
Оттого, что пока снизу ходит мирный житель,
В голове все вверх дном, а на сердце маета,
Наверху в облаках реет черный истребитель,
Весь в парче-жемчугах с головы и до хвоста.
Кто в нем летчик — пилот, кто в нем давит на педали?
Кто вертит ему руль, кто дымит его трубой?
На пилотах чадра, ты узнаешь их едва ли,
Но если честно сказать — те пилоты мы с тобой.
А на небе гроза, чистый фосфор с ангидридом,
Все хотел по любви, да в прицеле мир дотла
Рвануть холст на груди, положить конец обидам,
Да в глазах чернота, в сердце тень его крыла…
Изыди, гордый дух, поперхнись холодной дулей.
Все равно нам не жить, с каждым годом ты смелей.
Изловчусь под конец и стрельну последней пулей,
Выбью падаль с небес, может станет посветлей…
Черный брахман
Когда летний туман пахнет вьюгой,
Когда с неба крошится труха,
Когда друга прирежет подруга,
И железная вздрогнет соха,
Я один не теряю спокойства,
Я один не пру против рожна.
Мне не нужно ни пушек, ни войска,
И родная страна не нужна.
Что мне ласковый шепот засады,
Что мне жалобный клекот врага?
Я не жду от тиранов награды,
И не прячу от них пирога.
У меня за малиновой далью,
На далекой лесной стороне,
Спит любимая в маленькой спальне
И во сне говорит обо мне…
Ей не нужны ни ведьмы ни судьи,
Ей не нужно ни плакать ни петь,
Между левой и правою грудью
На цепочке у ней моя смерть.
Пусть ехидные дядьки с крюками
Вьются по небу, словно гроза —
Черный брахман с шестью мясниками
Охраняет родные глаза.
Прекращайся немедленно, вьюга,
Возвращайся на небо, труха.
Воскрешай свово друга, подруга,
Не грусти, дорогая соха.
У меня за малиновой далью,
Равнозначная вечной весне,
Спит любимая в маленькой спальне,
И во сне говорит обо мне,
Всегда говорит обо мне.
Великая железнодорожная симфония
Я учился быть ребенком, я искал себе причал,
Я разбил свой лоб в щебенку об начало всех начал.
Ох, нехило быть духовным — в голове одни кресты,
А по свету мчится поезд, и в вагоне едешь ты.
Молодым на небе нудно, да не влезешь, если стар.
По Голгофе бродит Будда и кричит "Аллах Акбар".
Неизвестно где мне место, раз я в этой стороне,
Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.
Есть края, где нет печали, есть края, где нет тоски.
Гроб хрустальный со свечами заколочен в три доски
Да порою серафимы раскричатся по весне.
Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.
В мире все непостоянно, все истлеет — вот те крест.
Я б любил всю флору-фауну — в сердце нет свободных мест.
Паровоз твой мчит по кругу, рельсы тают как во сне,
Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.
ЛИЛИТ, 1997
Если бы не ты
Когда Луна глядит на меня, как совесть:
Когда тошнит от пошлости своей правоты —
Я не знаю, куда б я плыл — я бы пил и пил,
Я бы выпил все, над чем летал дух, если бы не ты
Когда жажда джихада разлита в чаши завета,
И Моисей с брандспойтом поливает кусты,
И на каждой пуле выбита фигура гимнаста —
Я бы стал атеистом, если бы не ты.
В наше время, когда крылья — это признак паденья,
В этом городе нервных сердец и запертых глаз
Ты одна знаешь, что у Бога нет денег,
Ты одна помнишь, что нет никакого завтра, есть только сейчас.
Когда каждый пароход, сходящий с этой верфи — «Титаник",
Когда команда — медведи, а капитаны — шуты,
И порт назначенья нигде, я сошел и иду по воде;
Но я бы не ушел далеко, если бы не ты.
Из Калинина в Тверь
Я вошел сюда с помощью двери,
Я пришел сюда с помощью ног.
Я пришел, чтоб опять восхититься
Совершенством железных дорог:
Даже странно подумать, что раньше
Каждый шел, как хотел — а теперь
Паровоз, как мессия, несет нас вперед
По пути из Калинина в Тверь.
Проводница проста, как Джоконда,
И питье у ней слаще, чем мед;
И она отвечает за качество шпал,
И что никто никогда не умрет…
Между нами — я знал ее раньше,
Рядом с ней отдыхал дикий зверь;
А теперь она стелет нежнее, чем пух
По пути из Калинина в Тверь.
Машинист зарубает Вивальди,
И музыка летит меж дерев;
В синем с золотом тендере вместо угля —
Души тургеневских дев.
В стопудовом чугунном окладе,
Богоизбранный (хочешь — проверь),
Этот поезд летит, как апостольский чин,
По пути из Калинина в Тверь.
Не смотри, что моя речь невнятна,
И я неаутентично одет —
Я пришел, чтобы сделать приятно,
И еще соблюсти свой обет.
Если все хорошо, так и Бог с ним:
Но я один знаю, как открыть дверь,
Если ты спросишь себя — на хрена мы летим
По пути из Калинина в Тверь
Дарья Дарья
Дарья, Дарья, в этом городе что-то горит,
То ли души праведных, то ли метеорит;
Но пусть горит, пока я пою,
Только не спрашивай меня, что я люблю —
Говорящий не знает, Дарья, знающий не говорит.
Ван Гог умер, Дарья, а мы еще нет;
Так что Дарья, Дарья, не нужно рисовать мой портрет:
Ты можешь добиться реального сходства
Или феноменального скотства —
Ты все равно рисуешь сама себя; меня здесь нет.
Бог сказал Лазарю — мне нужен кто-то живой.
Господь сказал Лазарю — хэй, проснись и пой!
А Лазарь сказал — Я видел это в гробу;
Это не жизнь, это цирк Марабу,
А ты у них, как фокусник-клоун, лучше двигай со мной
А здесь из труб нет дыма и на воротах печать;
Ни из одной трубы нет дыма, и на каждых воротах печать.
Здесь каждый украл себе железную дверь,
Сидит и не знает, что делать теперь —
У всех есть алиби, но не перед кем отвечать.