Прошло всего лишь несколько дней, и облегчение ушло. Тогда Дэвид ощутил вину за свое довольство тем, что не нужно больше делать всего, на что их обрекала болезнь мамы, и это чувство не покидало его долгие месяцы. Оно становилось все острее. Дэвиду уже хотелось, чтобы мама по-прежнему лежала в больнице. Будь она там, он мог бы каждый день навещать ее, даже если бы пришлось раньше вставать по утрам, чтобы закончить домашнее задание. Ему было невыносимо думать о жизни без нее.
В школе тоже стало труднее. Дэвид начал избегать друзей еще прежде, чем наступило лето, и теплые ветерки рассеяли их, словно семена одуванчиков. Ходили слухи, будто всех мальчиков эвакуируют из Лондона и в сентябре они начнут учебу в деревне, но отец пообещал, что Дэвида туда не отправят. Он сказал, что теперь они остались вдвоем и им надо держаться вместе.
Отец нанял даму по имени миссис Говард поддерживать в доме чистоту, а также готовить и гладить. Дэвид заставал ее, возвращаясь из школы, но миссис Говард была слишком занята, чтобы с ним разговаривать. Она занималась на курсах противовоздушной обороны, заботилась о собственном муже и детях, и у нее не оставалось времени на болтовню с Дэвидом или расспросы о том, как он провел день.
Около четырех миссис Говард уходила, а отец Дэвида никогда не возвращался с работы в университете раньше шести, а то и позже. Так что Дэвид оставался в пустом доме в обществе радио и своих книг. Иногда он сидел в спальне, которую когда-то делили мама и папа. Ее одежда по-прежнему висела в одном из гардеробов: платья и юбки выстроились такими стройными рядами, что, если как следует прищуриться, можно было принять их за живых людей. Проводя по ним пальцами, Дэвид вспоминал, как они шуршали, когда в них ходила мама. Потом он откидывался на подушку в левой части кровати, где она обычно спала, и старался положить голову туда, где покоилась ее голова, – место, заметное по чуть более темному вытертому месту на подушке.
Этот новый мир был слишком тягостным, чтобы с ним совладать. Дэвид старался изо всех сил. Он придерживался своих ритуалов. Он продолжал считать. Он соблюдал все правила, но мошенничала жизнь. Этот мир был совсем не таким, как мир на книжных страницах. В том мире добро вознаграждалось, а зло наказывалось. Если ты не сходил с тропы и не забредал в чащу, ничего с тобой не случалось. Если кто-то заболевал, как старый король в одной сказке, то его сыновья отправлялись блуждать по свету в поисках живой воды, и хотя бы один из них оказывался достаточно храбрым и достаточно честным, чтобы жизнь короля была спасена. Дэвид был храбрым. Мама была еще храбрее. Но в конечном счете храбрости оказалось недостаточно. Этот мир за нее не вознаграждал. Чем больше Дэвид думал об этом, тем меньше ему хотелось оставаться частью такого мира.
Он по-прежнему выполнял все ритуалы, хотя не столь тщательно, как прежде. Довольно было дважды коснуться дверных ручек и водопроводных кранов, чтобы получить четное число. Он старался вставать по утрам с левой ноги и так же ступал на лестницу в доме, что, впрочем, было нетрудно. Дэвид не очень понимал, что еще может случиться, если он перестанет придерживаться своих правил. Вдруг это повредит отцу… И, возможно, этими своими обрядами он спасает ему жизнь, даже если не удалось сохранить мамину. Теперь, когда они остались вдвоем, лучше не рисковать.
И вот тут в его жизнь вошла Роза – и начались припадки.
Впервые это случилось на Трафальгарской площади, когда они с отцом отправились кормить голубей после воскресного обеда в «Народном кафе» на Пикадилли. Отец сказал, что кафе скоро должны закрыть, и Дэвид огорчился, потому что считал его просто потрясающим. Мама Дэвида была мертва уже пять месяцев, три недели и четыре дня. В тот день в кафе вместе с ними пришла женщина. Отец познакомил ее с Дэвидом. Ее звали Розой, она была очень худая, с длинными темными волосами и ярко-красными губами. Ее одежда выглядела дорого, в ушах и на шее сверкали золото и бриллианты. Она утверждала, что ест совсем мало, хотя разделалась с курицей, и еще осталось место для пудинга. Дэвиду Роза сразу показалась знакомой, а потом выяснилось, что она работала администратором в той «не совсем больнице», где умерла мама. Отец рассказал Дэвиду, что Роза очень-очень хорошо ухаживала за мамой, хотя, подумал Дэвид, недостаточно хорошо, чтобы уберечь от смерти.
Она пыталась разговаривать с Дэвидом о школе и его друзьях, о том, чем ему нравится заниматься по вечерам, но Дэвид едва отвечал. Ему не нравилось то, как Роза смотрит на отца, и то, что она называет его по имени. Ему не нравилось то, как она касается отцовской руки, когда тот говорит что-то смешное или умное. Но прежде всего ему не нравились старания отца быть с ней смешным и умным. Это было неправильно.
Когда они вышли из ресторана, Роза взяла отца под руку. Дэвид шел чуть впереди, а они, похоже, были этим довольны. Он сомневался, происходило ли это на самом деле или он сам себе так внушил. Когда они дошли до Трафальгарской площади, Дэвид молча взял у отца мешочек с зерном и стал кормить голубей. Те послушно ковыляли к новому источнику пропитания. У них были пустые и глупые глаза, а перья запачканы городской грязью и копотью. Отец и Роза стояли невдалеке и о чем-то беседовали. Думая, что Дэвид не видит, они быстро поцеловались.
Вот тогда все и случилось. Только что Дэвид вытягивал руку с тонкой полоской зернышек на ней, и пара довольно крупных голубей склевывали зерна с его руки, а через секунду он уже пластом лежал на земле с отцовским пальто под головой, любопытствующие зеваки – и случайный голубь – смотрели на него сверху, а над их головами летели пышные облака, словно пустые пузыри для слов персонажей в комиксах. Отец сказал, что он потерял сознание, и Дэвид решил, что так оно и было. Только вот теперь у него в голове звучали голоса и шепоты, хотя прежде никаких голосов и шепотов там не было. А еще у него появились ускользающие воспоминания о лесистом пейзаже и волчьем вое. Дэвид слышал, как Роза спрашивает отца, не может ли она чем-нибудь помочь, а тот отвечает, что всё в порядке, что он сам отвезет Дэвида домой и уложит в постель. Отец остановил такси, чтобы доехать до их машины. На прощание он сказал Розе, что позвонит ей.
Вечером, когда Дэвид лежал в своей комнате, шепоты в его голове соединились с голосами книг. Когда самые старые из историй пробудились от дремы и принялись искать себе место, он зажал уши подушкой, чтобы заглушить их болтовню.
Кабинет доктора Моберли располагался в одном из одинаковых домов, стоявших в ряд на усаженной деревьями улице в центре Лондона. Там было очень тихо. Полы устилали дорогие ковры, на стенах висели картины с кораблями в море. Пожилая, абсолютно седая секретарша сидела за столом в приемной, шуршала бумагами, печатала письма и отвечала на телефонные звонки. Дэвид устроился на большом диване рядом с отцом. В углу тикали старинные напольные часы. Дэвид и его отец молчали – в основном из-за стоящей в комнате гробовой тишины, такой, что любое сказанное слово услышала бы дама за столом. Вдобавок Дэвиду казалось, что отец на него сердится.
После Трафальгарской площади случились еще два припадка, каждый новый длиннее предыдущего. Они рождали в сознании Дэвида все более странные образы: замок с реющими на стенах флагами, лес с кровоточащими сквозь кору деревьями и промелькнувшую фигуру, сгорбившуюся и жалкую, движущуюся сквозь тени странного мира и словно выжидающую чего-то. Отец показал Дэвида их семейному врачу, доктору Бенсону, но тот не мог понять, что случилось с Дэвидом. Он послал его к специалисту из большой больницы, который светил Дэвиду в глаза фонариком и осматривал его череп. Доктор Бенсон задал ему несколько вопросов, а потом еще подробнее расспросил отца, в том числе о маме и ее смерти. Дэвиду велели подождать снаружи, пока они беседуют, и когда отец вышел, он выглядел очень сердитым. Вот так они оказались в приемной доктора Моберли. Он был психиатром.
У стола секретарши прозвенел звонок. Кивнув Дэвиду и его отцу, она сказала:
– Он может войти.
– Иди, – сказал отец.
– Разве ты со мной не пойдешь? – спросил Дэвид. Отец покачал головой, и Дэвид понял, что тот уже разговаривал с доктором Моберли. Наверное, по телефону.
– Он хочет, чтобы ты был один. Не беспокойся. Я буду ждать тебя здесь.
Дэвид вслед за секретаршей прошел в кабинет. Тот был больше и роскошнее приемной, с мягкими креслами и кушетками. Стены были уставлены книгами, хотя и не такими, какие читал Дэвид. Ему показалось, что он слышит, о чем говорят между собой эти книги. Дэвид почти ничего не понимал, но они говорили о-ч-е-н-ь м-е-д-л-е-н-н-о, будто сообщали нечто важное или обращались к кому-то совсем уж глупому. Некоторые книги сварливо спорили друг с другом, как спорят по радио разные эксперты, стараясь подавить друг друга интеллектом. От этих книг Дэвид почувствовал себя неловко.
Маленький человек с седой шевелюрой и седой бородой сидел за старинным столом, казавшимся слишком большим для него. Он носил прямоугольные очки с золотой цепочкой, чтобы не потерять их. Шею у него туго перехватывал черно-красный галстук-бабочка, а костюм был темный и мешковатый.
– Милости просим, – сказал он. – Я доктор Моберли. А ты, должно быть, Дэвид.
Дэвид кивнул. Доктор Моберли предложил ему сесть, затем пролистал лежащий у него на столе блокнот, подергивая себя за бороду, пока читал то, что у него там написано. Закончив, он поднял глаза и спросил у Дэвида, как тот себя чувствует. Дэвид ответил, что хорошо. Доктор Моберли спросил, уверен ли он в этом. Дэвид ответил, что более или менее уверен. Доктор Моберли сказал, что отец Дэвида о нем беспокоится. Он спросил Дэвида, скучает ли тот без мамы. Дэвид не ответил. Доктор Моберли сообщил, что его беспокоят приступы Дэвида и им вместе надо попытаться понять, что за этим кроется.
Он дал Дэвиду коробку с карандашами и попросил нарисовать дом. Дэвид взял простой карандаш, тщательно нарисовал стены и трубу, добавил несколько окон и дверь, а напоследок принялся за маленькие изогнутые плитки на крыше. Он весь погрузился в процесс вырисовывания черепицы, когда доктор Моберли сказал, что этого достаточно. Он посмотрел на картинку, а потом на Дэвида, и спросил, не возникло ли у него мысли воспользоваться цветными карандашами. Дэвид объяснил, что рисунок еще не закончен и, уложив черепицу, он собирался раскрасить ее красным. Доктор Моберли о-ч-е-н-ь м-е-д-л-е-н-н-о, как некоторые книги из его библиотеки, спросил Дэвида, почему для него так важны эти плитки.