ностью разделяет их любовь к этой истории. Было выпущено всего 125 экземпляров ограниченного тиража, и мне всегда было обидно, что еще больше читателей не смогли увидеть прекрасную работу Энн. Данная версия «Книги потерянных вещей» исправляет подобную ситуацию.
Второй момент, по которому мы пришли к единому мнению, заключался в том, что обложка должна остаться прежней. Старая пословица советует не судить о книге по ее обложке, но это верно едва ли не для всех вещей, кроме книг. Как читателей, нас частенько тянет взять книгу с полки именно потому, что наше внимание привлекла обложка. Я подозреваю, что волшебная иллюстрация Роба Райана на обложке «Книги потерянных вещей», кропотливо вырезанная из бумаги, и была главной причиной, по которой многие читатели изначально взялись за роман. Она оказалась просто идеальным дополнением к его сюжету, и я по-прежнему в долгу перед Робом за то, что он поставил свой гений и воображение на службу моему скромному творению.
«Книга потерянных вещей» нашла своих читателей, как говорится, из уст в уста – благодаря любви и энтузиазму читателей, книготорговцев и библиотекарей. Это книга о любви к книгам, и мне нравится думать, что те, кто любит книги, увидели на ее страницах отражение самих себя. Глубокая привязанность, которую выразили к ней читатели, и добросердечность их комментариев касательно нее остаются самыми счастливыми впечатлениями в моей писательской жизни.
Однако в каком-то смысле это уже и не совсем мой роман. Наверное, он перестал быть только моим, как только читатели начали его читать. Если это так, то это верно и для всех произведений художественной литературы. Намерения автора в значительной степени сходят на нет, как только книга попадает в руки к читателю, поскольку читатель сделает из нее то, что захочет. В этом-то и прелесть любого романа: как я уже упоминал, он не является чем-то неизменным и незыблемым, а всегда обретает характер своего читателя. Это настолько же зеркало, насколько и стекло.
Поэтому я ступал словно по тонкому льду, снова заглянув в эту книгу. Перечитывая текст, все-таки кое-что заменил – но только лишь потому, что какой-нибудь повтор цеплял глаз или же я замечал небольшую ошибку, которую лучше было исправить, чем оставить как есть. Хотя на самом-то деле взялся я за это с намерением изменить всего лишь одно конкретное слово, и это мое намерение имело прямое отношение к сути того, что я пытался сказать в этих строках об отношениях между книгами и их читателями, да и к сути самой «Книги потерянных вещей».
Несколько лет назад мне довелось выступить с речью в одном книжном магазине в Мичигане. Магазин организовал групповое чтение «Книги потерянных вещей», и было условлено, что я должен неформально пообщаться с собравшимися там читателями перед тем, как подписать экземпляры всем желающим. Одна молодая женщина, которая приехала на эту встречу со своим отцом, рассказала мне о том, как много значила для нее эта книга, особенно в подростковом возрасте, когда она пыталась примириться со своей сексуальной ориентацией. Она имела в виду, в частности, Роланда и предмет его поисков – молодого человека по имени Рафаэль: Роланд в глубине души знает, что того уже нет в живых, а когда убеждается в этом, хочет навеки остаться с ним. В романе нет никаких явных указаний на характер их отношений. Как и многое другое в книге, это остается за читателем или читательницей, которые могут сами выбрать свою собственную интерпретацию.
То, что сказала эта молодая женщина, оказалось очень интересно. У нее была проблема лишь с одним словом в книге. В решающий момент Рафаэль именуется «другом» Роланда. По словам молодой женщины, это было неподходящее определение – недостаточное, чтобы выразить ту любовь, которую они испытывали друг к другу. Это было не то слово.
И она была права. В своем желании предоставить читателю свободу интерпретации и внести двусмысленность, которая, по моему мнению, была необходима для того, чтобы роман сработал, я случайно выбрал слово, не имеющее веса. Эта женщина сказала мне, что правильным определением было бы «вторая половинка». В свою защиту могу сказать, что при описании отношений Роланда с Рафаэлем на нечто подобное не раз более чем прозрачно намекалось, но в решающий момент я споткнулся. Я согласился с ней: «вторая половинка» – куда более подходящее определение, и сейчас это «вторая половинка». В конце концов, книга обретает жизнь в результате совместных усилий писателя и читателя. Если она не заключена в единую форму для одного, то почему должна быть для другого?
Несколько лет назад, только еще начиная свой путь романиста, я написал рецензию на одну книгу для газеты. Это была рецензия, о написании которой я впоследствии пожалел, – довольно развязная и недобрая. Тот факт, что написанное попало в печать, вызвал у меня только стыд. И в конце концов я уже больше не мог уживаться с этим своим чувством вины и написал автору, о котором идет речь – и с которым поддерживал связь на протяжении многих лет, причем о той рецензии даже и речи не заходило, – чтобы во всем признаться и извиниться за статью. И получил в ответ крайне любезную и великодушную записку, в которой мне отпускались все грехи и отмечалось, что книга, о которой идет речь, – отнюдь не из тех, с которыми ее автор хотел бы быть похороненным. Мне тогда подумалось, что это прекрасный способ выразить отношение писателя к своей работе, и поэтому прибегну к нему здесь. «Книга потерянных вещей» – это книга, с которой мне не было бы стыдно быть похороненным – хотя, честно говоря, думаю, что предпочел бы, чтобы меня похоронили с книгой, которую я не писал и даже не читал.
Желательно длинной.
Это просто на всякий случай.
Джон Коннолли
Дублин, июнь 2016 года
Две сказки, действие которых происходит во вселенной «Книги потерянных вещей»
Первая из этих сказок (мой вариант «Золушки») была написана в благодарность Грэму Гласмену, сыну моего американского редактора. Грэм один из первых прочел эту книгу и написал мне о ней, так что, придав немного легкомыслия старой истории, я выразил ему свою признательность. «Крысиный король» же, в свою очередь, – куда более мрачное произведение, написанное специально для этого издания.
Золушка
Жила-была в стародавние времена одна прекрасная девушка, которую звали Золушка. Жила она со своим отцом, поскольку мать ее давно умерла, так что старик души в ней не чаял и вконец разбаловал. Никто не осмеливался сказать Золушке, что она вовсе не самая замечательная, самая совершенная, самая милая девушка, нога которой когда-либо ступала по земле, и поэтому Золушка твердо уверилась, что так оно и есть. Хотя была она, дабы особо не заостряться на этой теме, довольно противной особой.
А потом вышло так, что отец ее встретил женщину, на которой женился, а у этой женщины уже были две свои дочери, и все они стали жить с Золушкой и ее отцом в их большом доме на холме над городом. Так вот: обе дочери были далеко не столь же красивыми и столь же безупречными, как Золушка. Честно говоря, обе были совершеннейшие простушки, а у одной из них один глаз располагался чуть выше другого, отчего казалось, будто она стоит на небольшом уклоне. Другая сестра была малость полновата и себе на беду больно уж любила хлеб с вареньем, хотя душа у нее была такая же добрая, как и у ее сестры.
Золушка просто-таки терпеть не могла их обеих. Она завидовала тому, что они отнимали время у ее отца – время, не так давно посвященное исключительно ей, и ей очень не нравилось, что приходится делить его привязанность с кем-то еще, хотя любви у него хватало на всех. Золушка сразу же сочла своих сводных сестер дурнушками – на том основании, что если они даже и не совсем уж уродины, то, по крайней мере, уродливей нее, а все в этом мире относительно. Золушка без устали поносила двух этих жалких девиц, которые не были ни замечательными, ни совершенными, ни милыми и никогда такими не станут, или принижать перед отцом свою злую мачеху – которая ни в коей мере не была злой, а просто считала Золушку избалованным капризным ребенком и относилась к ней соответственно, когда та плохо себя вела.
Прошел целый год, в течение которого Золушка вообще не работала по дому, а только целыми днями потчевала подробностями того, насколько тяжко ей живется, всех, кто был готов слушать, – и в их числе были пекарь, сапожник и портной, которые трудились в том же здании, что и ее отец, и которые только и ждали, когда же кто-нибудь сочинит про них детскую считалку (пусть даже крыльцо в их доме было не златое, а царей с королевичами между ними и не было).
В конце концов терпение у ее домочадцев лопнуло, и они поставили вопрос ребром, хотя и представили Золушке некоторый выбор. Хотя вообще-то выбирать там было особо не из чего. Все работу по дому, от которой она отлынивала, оценили как минимум в неделю уборки, готовки и наведения порядка, и сказали ей, что если каждый день в течение полугода она будет делать чуть больше, чем с нее причитается, – или же полностью возьмет на себя все домашние обязанности ровно на неделю, – то ее долг перед семьей будет закрыт. Тут еще надо сказать, что вдобавок ей пришлось бы пропустить и бал у принца в наказание за свою лень и вредность – факт, побудивший Золушку затопать ногами, разрыдаться и вообще повести себя как самая настоящая матерая скандалистка.
В итоге она решила разделаться с этой своей задолженностью всего за одну неделю, поскольку была из тех девушек, которым ненавистна мысль о том, что придется каждый день приносить какую-то пользу в течение достаточно долгого времени. Хотя на самом-то деле она вообще почти ничего не делала, а просто сидела на кухне, стеная о том, насколько жестоко ее ужасная родня с ней обращается. По прошествии шести дней, в течение которых ее семья изо всех сил старалась не обращать на нее внимания, лишь наблюдая за тем, как копятся пыль и грязь, и питаясь пирогами, купленными у пекаря, случайно пролетавшая мимо фея-крестная услышала стенания Золушки и возникла перед ней на кухне.