— Каковы результаты научных исследований? — вопрошал неугомонный Пол.
— Встал, хочется сесть. Сел, хочется встать.
— Так ты пробежись. Авось полегчает.
Рассекая промозглый ветер помчался к воротам. Вбежал внутрь.
* * *
Так вот оно какое, поле после боя?
Справа — Comedy Stage. Огромный телеэкран. Народ, распивая напитки, смотрит «Бешеных Псов» Тарантино. У дискотечных палаток танцуют по несколько десятков рейверов. Нет, это не для меня. Для такой муз-зы я слишком глумлив и измучен пивом. Вот «Счастливых Понедельников» послушал бы с удовольствием…
— Мы стали играть хохмы ради. В этой стране, когда сидишь на пособии, музыкой начинаешь заниматься от скуки. Поэтому-то в Англии каждый пятый — музыкант. И каждый второй из иих лабает тип-топ. Только потом, когда мы добились успеха, я стал вымуживать слова. Сам не понимал, чего пою, а все вокруг говорили: «Ну дает, парень!» (Шон Райдер, экс-Нарру Mondays, ныне Black Grape).
Под ногами шуршали отходы прогресса, оставленные про-грессорами и не бог весть какими разгульными профессорами — ковер из сплюснутых банок, пластиковых бутылей и прочей мотни. Подошел к главной сцене. Ночь трудного вечера. Группа чуваков со стеклянными глазами сосредоточенно наблюдала за разборкой аппаратуры. Внезапно оживились. «Вот он, мужики, догоняй!» И все рванули навстречу испитому человеку в продранной черной коже. Сам не заметил, как оказался вовлеченным в быстрый бег.
— Он, это кто? — спросил я, энергично размахивая руками.
— О’Нил, гитарист Undertones!
«Фыоить!» — присвистнув, поддал ходу. И резко остановился. Вспомнил, что у него недавно погиб сын. Поворот на сто восемьдесят градусов. Впитывая обрывки разговоров прошел мимо Melody Maker Stage.
— Madder Rose — это что-то. Да, брат, скажу я тебе…
Ваш-шу Маш-шу душу в корень с ррразъедритской силой, о
них-то я и забыл! Хотя, одновременно с Primal, изящная Мэри Лорсон смотрелась бы, как прекрасная дама в подвенечном платье посреди настоящего борделя, сборища забулдыг и подозрительных мудозвонов. Сомнабулические гитары, пост-торчко-вая элегия Rose никак не вязалась рядом с энергичными, напыщенными «Скримовцами» и сочными девками на подпевках.
Меня интуитивно занесло влево. Crap Stage. Неужели опять рейв? Вроде, нет. У сцена сгрудилось с три сотни человек. Мой прохудившийся нос явственно почувствовал запах жареного. И все-таки, лажанули мы здорово. Надо было приезжать за день, идти на поле, договариваться с мужиками в торговых рядах о ночевке и чувствовать себя спокойно, как Овод на расстреле. Бегло оглядел ребят с «Чепуховой Сцены». Travellers, мать их так раз так, New Age, черт возьми!
Выскочил из ворот. У информ-пункта, где на досках были развешаны сотни объявлений, типа: «Лиззи, буду стоять на Shed Seven у сцены в правом углу. Жду не дождусь, когда снова смогу подержаться за твои…» Огромный тент. Очередь прозрачных персонажей за горячим бульоном. На полу лежали люди и шкуры людей. Несколько шагов в сторону и — наскочил на полицейского.
— Да, сэр, нехорошие, нехорошие дела творятся в Соединенном Королевстве…
— Что?! — брови бобби удивленно взметнулись вверх.
— Взять тех танцовщиц напротив. Сколько они платят правительству за то, что прилюдно трахают белого медведя.
— Что?!
— Оптический обман, сэр. Общество защиты животных от животных приносит вам свои решительные извинения.
И я растаял в темноте.
— Ба, Вадимус! Какими судьбами, старый?
— Так как-то вот.
— Есть возможность попасть внутрь. Я сейчас зондирую обстановку, налаживаю международные связи с британскими раздолбаями.
— Как у тебя с деньгами?
— Интересный вопрос, как сказал граф Де Ла Фер Мент французскому королю. Десять баксов до Конца Света. А у вас, глаз-ватерпас, что, сгорел лабаз?
— Майку вот фестивальную купил на память.
— Майка — вещь серьезная. Ничего, сколько раз так было.
Кажется все, конец, а потом… россыпи Голконды. Ты извини за вчерашнее, старый. Может возьмешь мой спальный мешок?
— Ладно, замяли. Я у самаритян надыбал одеял.
Аня дремала, привалившись к стеночке. Рядом елозил какой-то мелкий засранец, обреченно повторявший: «Друзей потерял, сумка у них, травы нет, курить нечего*.
— На сигарету, дурик. Только не скули. Здесь остров потерпевших фестивальное крушение. Публика нервная. Достанешь нытьем, в рожу вцепиться могут. Старый, я на разведку…
— Хорошо.
Когда вернулся через два часа, тент был закрыт изнутри. Снаружи никого.
Накатило легкое подобие грусти. Прочь! Прочь! Что я, Бьорк, в самом деле…
— Я — наполовину ребенок, а наполовину — шестидесятилетняя бабушка, которая вечно беспокоится, что вы не надели теплых носков и шарфик (Бьорк).
И снова Crap Stage. На нее мог выйти любой. Делать, что в голову взбредет, петь, плясать, показывать задницу, наговаривать рэпперские частушки. Отличившимся немедленно выдавали джойнт. Зрители в долгу не оставались, если кто не нравился, закидывали пивными банками. Периодически на сцену вылезала группа Geek Love с зеленоволосым саксофонистом, лабала пару вещей (немыслимый панк-фанк), и уползала обратно в длиннющий автобус, стоявший вплотную к сцене. Народу прибывало. «Ну, кто следующий?* — риторически вопрошал «ведущий*. Выскочил огромный парень с дрэдлокс.
— Хэй-хэй, чуваки. Что со мной сегодня случилось в этом городе! Стою на вокзале, вижу указатель: «Направо — прокат машин и кассы аэропорта». Иду направо. Прокат машин есть, касс аэропорта нет.
— А на что тебе кассы? Улететь захотел?
— Нет. Просто интересно откуда в Рединге взялся аэропорт, хотя его там в помине не было. Вышел из лифта. Прокат машин есть, касс аэропорта нет. Спросил у женщины, как пройти к аэропорту. Посоветовала спуститься на лифте с одиннадцатого на первый этаж. Спустился. Касс аэропорта нет, прокат машин есть. Снова поднялся наверх. Бог есть, касс нет. Вниз. Дьявол есть, Джона Мейджора нет. Вверх. Ничего нет, даже крыши… Вниз. Ниже только звезды…
Тут вылез еще один.
— Не верьте этому придуруку! Его, как Фридриха Ницше, закормили барбитуратами. Как кто? Фридрих? Музыкант один немецкий, играл со Штокхаузеном. Так у него сестра была стерва. Упекла его в психушку. А он кричит: «Я — поэт, рожден в вине! Дионис во плоти! Выше закона!» А она шмяк его тросточкой по голове… Сидит Фридрих на полу, а под ним лужа растекается… Волей к жизни. Но этот козел волосатый катался в ебанном лифте целых три часа. Насилу вытащили.
И оба сиганули прямо на головы благодарной аудитории. Вверх взметнулись десятки искушенных рук. Тут же к «Ницше» подскочила девица, обняла, ощупала честь, помяла достоинство и потащила в сторону. «Йе!» — орали в толпе.
— Чуваки, — надрывался ведущий. — Через час Ди Джей «Голый» устроит вам…
— Ланч? — не сдержался я.
— Нет… Почем фунт лиха.
Своими подслеповатыми глазками я узрел рядом с автобусом столик И немедленно засеменил в ту сторону. На столике расставили бутылки с текилой, водой, положили лимоны, печеньице.
— О’кей, чуваки. Походи — налетай. Shot5 — фунт!
Так-так. Сколько можно?
— Я никогда не хотел умереть. Может вы и назовете этот образ жизни деструктивным, но на самом деле это не так. Ничего нет в жизни лучше, как возрождаться из пепла. Помню однажды утром проснулся, а «Валюма» то и след простыл. И сердце: «Тук! Тук! Тук!» Я лежал и думал: «Ну что, мудила, так и будем, стучать или как?» (Эван Дандо, Lemonheads)
Подвалил вплотную.
— О! Сразу видно… Положительно агрессивный мужчина приперся на огонек.
— Хорошо, что не гермафродит…
— И не сперматозоид, — подхватил я.
Так и познакомились.
* * *
Здесь не было места скуке — неукротимые в своей ярости люди бросали гранаты, кололи штыками. Над этим гвалтом царил неумолкаемый звон колокольчика, потрясаемого неутомимой рукой председателя. На всем вскоре лежал холодный покров неосвещенной солнцем росы.
В. Гаршин,
Рединг, 28 августа. Ночь.
Чин, Джереми, Стив, Джимми, «Голый», Марк, еще один Стив — из коммуны travellers. Весной и летом разъезжают по стране, Европе, кочуя по фестивалям. Играют везде, где придется. После концертов устраивают рейв-party. Зимой отсиживаются в Лондоне, зависая в одном из центровых сквотов на Финчли-Роуд. Играть музыканты «Гнусной Любви» предпочитают в пабах Кэмдена — самого рок-н-ролльного района столицы — рейв для них не более чем шутка. «Музыку привык делать этими вот руками», — повторял Чин. — Рейв? Нуда, приятные вибрации для безработных, бездумные… Но состояние — главное, вот мы и вставляем ее под конец программы «Глобального ерундизма, отрыва и пофигизма». Но я — все-таки музыкант, хоть и бродяга. И своя голубая мечта у меня тоже имеется. Но тсс… Это, бля, тайна, не под текилой будет сказано. А что, в России безработные тоже висят на рейвах?
И тут я подавился лимоном, зайдясь в приступе гомерического хохота, переходящего в скрежет зубами.
— Ну, уморил… Я только представил себе…Ха-Ха-Ха… Чувак, в России, все это — самая мода для… Ну да, для безработных… Только по-вашему, детей из upper-class или upper-mid class. Не ниже. Вся снобистская публика только там. Они приезжают на родительские бабки в Лондой и исходят соплями по всему, что с их точки зрения круто или модно. Потом возвращаются и начинают пудрить мозги. А там и альтернативно-комнатные критики рады стараться — хлеб отрабатывают, козлодои удойные. Настоящая наша беда — все в умные построения и пафосные слова обращать, как-то обзывать, заключать в схемы. Это, как ни крути, с образования халявного началось. Все за чужой счет. И оттуда эта муда концептуальнофилософская… Она на всех уровнях, начиная с политики, кончая авангардом. И по-моему, на русской почве из этого вырастет самый голимый fookin’ self-indulgent. Для вас здесь, в Рединге, скажем… Да, неважно. Здесь все родное, музыка дуг шой исходит. Если музыканту нечего сказать, так его и слушать никто не будет. Помяни мое слово, еще годик — и в Москве будут все эти клубы, и ваши доктора Паттерсоны и Наташи Атлас повалят туда гурьбой, потому что в Англии эта волна уже сходит. И все эти детишки будут валом на них переть* клубиться до озверения, покупать экстази у всяких интеллект туальных wankers, писать на брудершафт в своих культурных салонах и страшно гордиться собой. А копни их — ползают только по верхам, внутри пустота — живые зомби с раздутым и лоснящимся брюхом самомнения. Если бы они не зиали жалости ни к себе, ни к другим — я бы гордился ими. Но жалось ти к себе у них хоть отбавляй — публика трусливая и предо* тельская — очко торгует человеком, человек торгует своим очком. Знаешь самое первое правило русской психологии? Нет? Чтобы никому не было лучше, чем мне! Ничего на хрен не и%* менялось! От всех их словечек — гениальный-замечательный-стильный-великолепный-настоящий-альгернативный-инди-видуальный-фасбиндер-техно-херцог-мартенс-джармуш-, миксы — тарантино-клубы-маккена-койл-керуак-наркотики —.