6. В ответ раздалось дружное похрюкивание.
— Ну как, брат? — Джимми предвкушал новую историю.
— Ты знаешь, я всегда думал, что тараканы похожи на гоночные машины. Но в пять утра преследуемый зверь утомится совершенно, выбьется из сил и ляжет окончательно или, вернее сказать, упадет.
Джимми все понял и отстал. Не успел я залезть в спальный мешок, как просто провалился… И никаких снов. Взмокший пулеметчик с ходу рванул пулемет, нажал на спуск, и счет разом изменился. «Ну и устал же», — сказал он нараспев.
Низкое солнце из-под глянцевой листвы пробивалось между корявыми стволами. Оно приготовилось впервые танцевать Золушку. Так начался новый день. В нем корчились, жарились, валились без чувств студенистые вещества, неуловимые глазу.
А.Н.К. Толстой
Рединг, 28 августа, 9 утра.
В дверях рейверского автобуса курился навоз, переполняя воздух крепким и прелым запахом, бодрил и вставлял. Там же в дверях лежал производитель продукта Крокодил, типичный интеллигент с Ист-Эндской помойки, распевая песню The Doors «Hello, I Love You». «Приходил я к ней с бутылкой шампанского, цветы дарил, розы… Слушал музыку, классическую… Уходил, обменявшись легким поцелуем и крепким кру-копожатием. А потом! Приходил пьяный монтер Волька, хаммм… И ебал ее».
Аккуратным и точным поджопником вышедший на крыльцо Марк скинул Крокодила на траву. Тот с воем унесся к главной сцене. Кэтти принесла ведро воды и стала драить палубу.
Ох уж мне эти дети! Дочка и сын Кэтти все утро развлекались тем, что связывали ноги спящим под огромным тентом, натянутым от автобуса до ограды. Хорошо, что не привык прыгать с постели по первому свистку. Приподнявшись, с похоронным выражением лица вытащил тесак и распорол путы детского безобразия. Вставший мгновением раньше Джимми едва не приземлился в догоравший костерок. Чин взглядом Александра Македонского при Гавгамелах обозревал окрестности и полчища друзей. Пока я завершал процесс — из лужицы напился, умылся, освежился, — он неожиданно заявил:
— Брат, не забудь, ты с нами сегодня ночью играешь.
— ???!
— Сам же вчера обещал.
— Ах да, я и забыл. О’кей, где бас, разомну пальцы…
Пока поигрывал гаммы и арпеджио, в соседней палатке
Стив с таким шумом развлекался с Джэкки или наоборот, что всякое желание разминать пальцы у меня пропало. На худой конец, стану дирижером, а вы, полагаю, в курсе — хороший дирижер, передавая мысль композитора, делает сразу двадцать дел, успевает даже почесаться и мух отогнать с блестящей лысины.
— Это ничего. — задумчиво протянул Чин, поглаживая бородку. — Бот на Гластонбери устроили душ, где никакого разделения полов не было. Ничего подобного я за свою жизнь не видел: душ функционировал и днем, и ночью… Ты же знаешь каково под экстази при жаре в тридцать градусов. Причем любопытное экономическое наблюдение — если наутро в палатках раскупаются презервативы и соки, значит — фестиваль проходит под £, если аспирин, он — пивной.
— Нечто подобное было у аборигенов Океании, по-моему, на Маркизских островах. Раз в три месяца, а то и в полгод а, оргия на три дня. А потом, кто рыбца ловить, кто на охоту… И никаких тебе фрустраций.
— Курить будешь?
— Старый, сегодня утром я устраиваю себе отдых. У меня такие принципы. Поразмыслить надо, зачем, к примеру, «Т]ранс-Гло6ал Андеграунд» использовали в конце своего действа песни иракской республиканской гвардии, а Наташа Атлас клялась и божилась, что никто больше после этого не будет слушать Red Hot.
(Мир на земле в такие дни становится реальностью. Никто ничего не воспринимает серьезно. Мы — это мир, мы — дети, едим пончики, только иногда чуть-чуть перебарщиваем. Наташа Атлас. Trans-Global Underground)
— По твоим глазам не скажешь, что у тебя сегодня отдых.
— Старый, я ничего не делаю от звонка до звонка. А если и позволяю себе чрезмерно много, то делаю это ради достижения своих практических целей, вот как хочешь, так и понимай. Часто загоняю себя в бутылку, довожу до такого состояния, что окружающие тычут пальцами и говорят: «Нет, он долго не протянет. Совсем деградировал. На нем можно ставить крест». А мне это и нужно, я потом на бешеной скорости проламываю все преграды. И тем, кто что-то там говорил, уже нечего сказать, да это и бесмысленно — я для них просто недося-таем, мгновенно перешел на другой уровень и исчез. А они так и остались там, бомбят по пустому месту или занимаются своими делами. Но это, как в у-шу — стиль «пьяницы» — противник теряет внимание, ослабляет защиту — и все, конец, даже не успевает понять, что — покойник.
Чин вдруг чрезвычайно этим заинтересовался. Мне пришло в голову, что он недавно закончил колледж.
— Да, но здесь, в Англии, защитные рефлексы ослаблены до невозможности… Все привыкли к халяве, множество сидят на пособии из принципа…
— Так оно и должно быть — легкость, прозрачность, ля-ля-тополя. Я здесь поэтому и чувствую себя в своей тарелке. Ничего не надо доказывать, спорить. Просто разговор за пинтой пива и that's it, разошлись как в море корабли. Только за этим у тебя должен быть стальной панцирь, броневой кулак. Здесь музыкантов полстраны, а добиваются успеха единицы. И этот успех — тот же прорыв к халяве, только высочайшего уровня. Ты же понимаешь, зарабатывать на хлеб музыкой или письмом — особая форма честного мошенничества. А сейчас, в этом потоке информации, мульти-медиа, интернете и прочей нужной мудотени личное самоутверждение никого не колышет. Как сказал Уорхол, каждый будет знаменит на пятнадцать минут. А дальше — вся жизнь. Сейчас требуется иной род безумия и насилия… Пошли, короче, завтракать…
Сели за импровизированный стол, сколоченный из ящиков.
— Ты сегодня раз в десять спокойнее…
— Ну а набор экстазов-то на что…
— Набор чего?!
— Объясняю. Совместное творение с одним господином, втюхивавшим русским бандитам по телефону конференции на Багамах — универсальный набор экстазов или Родословная Экстаза. Есть экстаз породистый, есть сторожевой, служебный, есть декоративный, чисто комнатный, охотничий, ну там, на крупного зверя или дичь… Что у нас там дальше… Ага… Экстазы бывают дворовые, особенно у негров на улице, гончие или борзые, экстазы-убийцы, бешеные экстазы…
Продолжать не имело смысла… Чин подавился бобами.
— Тебе, брат, не репортажи писать, а психоделическим комиком работать…
— А что ты хочешь, gonzo-joumalism в действии и тогда, при ловле камбалы рыбакам случается вытаскивать на крючки морского кота — эдакий вид электрического ската. Вот помню, когда я писал свой первый роман «Морские Ренегаты*, то работал у Пабло Эскобара экспедитором. Забираем, короче, мы товар на Хумарбумбе, а тут военные вертолеты как…
И тут в автобус вошла Сантрин…
t •
Fuckin’ hell! Матка-бозка! В ячейке сети за все эти годы запуталось около сотни скумбрий, но попалась так же и очень странная, не виданная мною доселе рыбка. У меня язык моментально отсох. «В глазах светилось неизъяснимое словами изумление, и лицо вдруг вспыхнуло горячим чувством*,—отдает девятнадцатым ехнутым веком, но почти в кассу.
— Сантрин, это Алекс, наш друг. Родом из России, живет здесь. То ли болгар, то ли ирландец, похож на якутского метиса, но это неважно… Он сегодня с нами играет.
— A-а, это тебя ребята прозвали «Hawk*.
— Первый раз слышу…
— Как есть самощуствие? — спросила она тут по-русски.
Я ошалел. От позвоночника к гениталиям пронеслась теплая волна. Сразу понял, что меня ждет, но не подал виду. Через считанные минуты мы уже трепались, как старые добрые друзья. Сантрин ругала американцев за пошлость вообще, Вудсток'94 в частности, утверждала, что самые стоящие там люди — музыканты из Лос-Анджелеса и «Ангелы Ада*, говорила, как ей все надоело, и она хочет уехать в Индию, но нет денег… Я же в тон пожаловался на отсутствие домашних тапочек, и мы расхохотались.
Сантрин — из семьи русских эммигрантов первой волны, родилась в Париже («Ночные прогулки вдоль Сены, вокзал Сен-Лазар, шлюхи в подворотнях, разврат в Булонском Лесу и нищие с площади Сен-Сюлытс*, — пронеслось у меня в голове, но я благоразумно промолчал), учится в художественном колледже на оформителя, играет на гитаре в тяжелых фанковых и хардкоровых командах. По-русски говорит так, что мы сразу перешли на английский.
— Кайфовые здесь, ребята, — сказала она. — Ломовой год. Вся музыка и здесь, и в Штатах, ютившаяся по клубам, дорвалась до рынка. Нас теперь просто больше. Это прорыв, кто бы чего ни говорил. Столько разной музыки, тут тебе и рейвы, и фанк, и панк — все, что угодно… Немного обидно, что в следующем году, по-моему, все встанет на коммерческие рельсы. Все группы с инди-лейблов купят большие компании. Мне вот чувак из организаторов сказал, что на Рединге*95 будут уже три сцены, и цены вырастут раза в два. Только Гластонбери на порядок лучше, а ведь есть езде и закрытая чума — грибные фестивали только для своих… Но сейчас такая завязка — самоубийство Кобейна, британская гитарная волна, марши протеста против CJB… Только примут его в сентябре, сколько бы мы не маршировали (спустя год, приехав в Рединг снова, я понял, насколько она попала в точку, но тогда это не имело значения). Я этот год никогда не забуду. Ты, говорили, репортаж пишешь?
— Я так думал три дня назад. А сейчас это осталось где-то во мраке Эрнста Неизвестного. Ни строчки еще не написал, а запись передачи через несколько дней.
— Ну, этому горю помочь ие трудно. У тебя pass за сцену есть?
— Молитвами Чина все есть. Даже диктофон.
— Тогда пошли, Hawk, — и она потянула меня за рукав кожанки.
* *
За сценой, на гостевом поле, приближенные К избранным чинно, но шумно распивали дорогие напитки, обмениваясь свежими сплетнями. Происходившее за пределами этого оазиса их мало интересовало, они уже видели столько, что просто выполняли свой особый ритуал общения… Отдельными стайками бродили журналисты, фотографы и группиз, нападавшие на расслабленных музыкантов как разъяренные пираньи. На большой сцене сегодня — чемпионат мира по тяжело* му року. Сантрин разбиралась в физиономиях лучше меня и тащила все дальше, так что лица мелькали передо мной, как световые вспышки «Машины Мечты». Она указывала цель, мы пристраивались, вдаряли по халявному пиву, и я начинал щелкать диктофоном.