животных, филлоколинзовщину, экс-хипповых работодателей, заживо погребенных в роке, ученых-антропологов, трезвых сатиров, торчков на витамине С, гладиаторские игры, рейверские оргии и нацистские митинги… Хайль! Хайль! Revol, Revol, lebensraum-kultur kampf-raus-raus-fiia-ffla и ди-джей пластиночкой шу-шу-шу-шу-упс…. от импро-. визированных клозетов, пиццы на брудершафт, гашиша взасос и Центрифуг на выданье до томных ночных костров в мусорных баках, мелких поножовщин, сумбурных лерепихонов… на которых выведет вас — Лучший в мире «Carls». Он вечен. Люди и музыка преходящи. Come on, mothhaf…AAAAAAAU!!!
— Ты уже уходишь? А она знает?
— Я оставил ей телефон… Ей, тебе, Чин, Айрн… Ненавижу прощаться.
— Stay cool, Hawk. Be good, man.
— До скорого.
Карнавал издавал последние всхлипыванья как-будто невзначай изнасилованной барышни. И те, кто еще вчера в неистовстве бились в облаках пыли, расписываясь на водной глади открывшегося Хаоса: «Здесь были… Джэкки и Микки… Фауст в ребро, гомункул запазухой!», — теперь старались убраться прочь, оставляя на истерзанной траве блестящие капли воспоминаний.
ПРОДНА (в смысле Эпи)ЛОП
Не надо ломать голову. Это не вы придумали рок-н-ролл. Выбраться просто. «Легко выйти, но трудно войти», — сказал омар, когда его недоварили. Девять утра. Контроль застревает в переполненном вагоне. Денег ни у кого нет, штрафовать некого. Локоть к локтю, плечом к плечу — на хуй, хуй, начальник. Клэпхэм, туалеты, пересадки, мелкие засадки… Сливая усталость скомканных тел. Не человеком жив туалет, а человек туалетом. Паддок Вуд. Набил сумку ворованными яблоками. Душ в местности общественно полезного труда, ночь, не раздеваясь, на матрасе в каменном сарае. Снова утро тяжелого месяца. Кукурузные хлопья с молоком, кислые яблоки на закуску, jelly на запарку, румын-очкарик, хроническое загаживание кухонной п…ы. Поезд до Эшфорда… Ваш билет? Я — из Рединга, с фестиваля. О’кей, сиди спокойно… Забастовка железнодорожников в три дня. Восемь часов пешком до Кентербери. Пешеходных дорожек нет, приходиться изворачиваться… тропами пилигримов. Уворачиваюсь от машин, вжимаясь в колючий кустарник. Заимствую продукты из лавки на бензоколонке. Shit-хайкинг. Темные очки, берет, кожаная куртка, майка с черепами, армейские штаны и ботинки. Никто не останавливается. Это не пьянодружелбный английский Север, это жлобский Юг. Но, черт с ними, вперед, вперед, напролом… Крем Марго кушать.
— Ты Алекс? Я жена Марка, только что приехала… Он сейчас подойдет. Что будешь пить? Водку? Виски?
Молчание баранов.
Репортаж был написан за ночь… Лежа у стерео-системы в огромном холле на полу. Три бутылки «Риохи» и скрипичный концерт Скрябина. Потом надевал наушники» включал диктофон и расшифровал десятки голосов. Никаких стимуляторов. Чистый адреналин изнывающего Ида» бьющего раскаленнным копытом в волосатую грудь тлеющего Эго на пепелище лукавого графоманства» сдобренного легким похмельем. Выходил в гараж» читал вслух под лампой… Четыре части, разных, как два пениса кенгуру — один для будней, другой для праздников — член репортажно-вступительный, фаллос алькольно-хулиган-ский, костостой наркотическо-эпатажный, хер музыкальнолитературный, плюс ро&рпскскриптум и Симфония № 6 Глена Бранки на сон грядущий, минут на сорок. Шесть утра. Тишину викторианского дома расхуячил телефонный звонок из Москвы… Молча выслушал — еще одна похоронка. Костлявая бродит за несколько тысяч миль рядом со мной, вырубая почему-то исключительно подруг. Заказал билет на самолет. Как это все некстати. Еще один звонок. Сантрин поймала меня за минуту до выхода. <Я улетаю, увидимся когда-нибудь». В черепно-мозговом тумане, дописывая текст скорописью и меняя поезда, дотащился до Чаринг Кросс. Стрэнд, джаз, вежливая негритянская обслуга и бумага, одним шелестом своим услаждавшая ягодицы. На Би-Би-Си прорвало трубу, водакапает откуда-то сверху, главный вход перекрыт. Снаружи никого. Прочь! Прочь! Что я, Бьорк, в самом деле…
Спортивной походкой ко мне приближался подтянутый Лео Фейгин.
— А, вот и вы, здравствуйте. А где Сева?
— А Сева, здравствуйте, по-моему, проспал. Я ему только что звонил.
— Проспал! Не может быть! Ха-ха-Ха! Вы меня простите, я тороплюсь на запись.
Тарадиридам, бурелом. Эйчеловаман, метадон. Вот и он.
— Привет! Ну что, все в порядке? Как съездил?
— Ни встать, ни сесть, а можно только съесть.
— Тогда пошли съедим чего-нибудь, что Би-Би-Си Он послал. Ты же знаешь, корпорация теперь похожа на богатого, умирающего родственника — прежнего уважения уже нет, но все шаркают ножкой…
Запись перевалила уже за полчаса. Я комкаю, жую слова. Сева деликатно машет рукой — не останавливайся, не извиняйся, фигачь дальше. Наконец…
— Да, тут нужно читать, как Качалов. А ты, старичок, то ли не выспался, то ли свой текст не уважаешь. Журнальный вариант, тяжелый случай. И что это у тебя такое — текст по обеим сторонам листа. Ладно, мне надо интервью еще записывать, а я уже опоздываю. Вернусь в четыре. Садись вот здесь и бумаги не жалей, только чтоб речь лилась потом, как из графина, чистая… Я терпеть ненавижу пленку резать. Одна фраза выходит одновременно фальцетом, дискантом и басом.
Четыре часа. Сева возвращается слегка раздраженный — его оштрафовали за стоянку в неположенном месте. Запись делается слету — первая часть репортажно-вступительная для Би-Би-Си оскопленная и диалог в расчете на две передачи делаются за сорок минут.
— Вот здесь подпиши, для наших архаровцев из бухгалтерии. У меня наличными есть двадцатка, а остальное они пришлют по почте. У тебя, ведь, чувствую, нема золотого запасу?
— Да, вылетаю завтра рано утром. Может, пристрою там эту фишку.
— Ну что ж, старичок. Люди там в журналах серьезные, шутить не любят. Хотя, попытка не пытка, большому кораблю большой облом или наоборот. Звони, когда будешь на лондон-щине… Из здания сумеешь выйти?… Ну, пока…
На улице моросил дождь. Шлепая по лужам, я брел в сумерках на вокзал. Куда? Зачем лечу? Отметиться на похоронах? Снова зависнуть между двух стран, жить вне закона безо всякой надежды выбраться обратно? Обивать пороги редакций первый раз в своей жизни? Бы кто? Да уголовник, знаете ли… Вот помню, когда нас обложило ФБР и прочие гондоны на Хумарбумбе, старый Пабло, подыхая, прошептал: «На кого же ты меня променял, идиот. На рюмку хорошего коньяку и понюшку казенного Чарли?» Да, пора кончать с рок-н-ролль-ным разпиздяйством и переквалифицироваться в упра… И тут в голову цинично ворвалась мыслишка. Я не буду обивать пороги. Перенесем разпиздяйство на более высокий уровень.
Посмеемся над всей журналистской лабудой одним фактом своего существования. Амба, баста, инфузория-туфелька… Табань! Главный Редактор! Главный Редактор пока неизвестно чего… Но какая мечта, какая идиллия! Ведь это значит: орангутаны, шимпанзе, бродячие висельники, алчные кредиторы, приверженцы психоанализа, самовлюбленные бритые фотографы и скучающие девицы кончают в мелодии пронсягцихся мимо рейсовых автобусов… Полицейские сирены, исходя в судорогах, обволакивают тело в фосфорецируюгцем блеске своих внутренностей. На улице царит полная порнография.
Грязные улочки рядом с «Викторией», отражения собственных страхов нависают над Вами в неотвратимой скорби и печали, гадливо похихикивая в ехидной безысходности. Окна Роста с укоризной смотрят на продукты собственного производства, трудолюбивые и исполнительные, как медоносные пчелы, вскармливающие британское правительство. Вы ласково ощупываете тела стареющих проституток, гложимых тоской ностальгических чаяний по сортирам отдела по борьбе с наркотиками и других представителей изысканных ремесел. Изящные потрошения маленьких карманников не дают полной уверенности в печальном исходе Вам, их соратникам по профессии, ловцам кожаной мечты с хрустящими корочками. Мысль бьется в такт сердцебиению мочевого пузыря, в брызгах пенящихся волн, среди резвящихся дельфинов и депутатов русского парламента. Вы осмысляете ваше положение». А жизнь продолжает свое бесконечное бути в сверкающей харкотине картечи, пронизывающей грудь в Эдинбургском пабе и выпадающей дохлым моллюском на песок Брайтонского пляжа. В то время, как ваши друзья рукоплещут вспышками своих фотообъективов демонстрациям сиятельных гомиков и восточных красавиц, Вы кружитесь в экстазе руководящей работы.
Прочь, прочь отсюда все со своими гербами и крашеным железом… Только тот, кто своей рукой убил вепря, может показать его клыки. Начало новой фени? Я еще не решил, но все еще жив (и) против всех законов физики…
Кентербери. 4–5 Сентября 1994 года
ИНФО-ЕХНО
ВЗЛЕТ ЕХНО В?ОПЕ ЗРАЗАМИ ЧАСТНИКА7
6.35 утра. Гондон. Гетто. Фиолетовые сучья освещают сирого Будду и других священных лохов, насованных иа Генах упитанного табачным дымом Полосмешения. Тысяча переполненных химией елд двигаются в плевом рыт-ыме. Эту тину ложно блюдеть каждое воскрешенное утро, когда в четыре часа утра попы молодых злюдей сбираются перед зверями клумбы <Врейд>, чтобы до посудни пощупать на себе Марию Рыгма. Здесь можно встретить С. М. Кого-Угодно: квачей, адвокатов, моченых студентов консерв-а-то-рии (дурят, что бренный I.Q. во «Врейде» — самый высокий в Роликобритании) — все лоснятся к одному догу, имя которому — ЕХНО.
Феноменальный пах «Врейда» очень иносказателен. Попо-ядность ехно огромна не только в Дранглии, но и в Укропе, особенно в Деньгии и Кармании. Что же это такое — ЕХНО?
Само слово взывает к ссациям со скрежетом шестеренок и гулом запоров, но посвященные знают, что это ложное пукст-во. Ехно — лишь фрукт ехнологии, а поскольку ехнология изменяется в езде, почему бы ей не быть и в Ыке? Американцев поят немцами. Где же все-таки возникло это явление? Я думаю, что этот запор не имеет сусла. Еюю родилось в гашиши-нах и долго дремало, пока его не заблудили, и оно не начало свое поносное шествие по планете. Так что какая задница, что нажимает на кнопки — мерин-иканец, ненец или индуст?