отов, которые и так все схавают, что им предложат. Просто они не Johnsons, в какие бы одежды они не рядились. А если они не Johnsons, то они — Shits. Ох уже мне этот великий нетленный образ премудрого Барыги- Просветителя!
«А все же не отвертелся от виселицы — его вздернули в Корсо-Касле, как собаку, сушиться на солнышке.» рядом с другими. Да! То были люди Робертса, и погибли они потому, что меняли названия своих кораблей». (Джон Сильвер бочке из-под яблок.)
Какие-то журналисты радостно написали про публикацию книги Томпсона, как про «Наш ответ на бомбардировки Югославии»… Все это глупости, и вы, друзья, этим журналистам не верьте. Вспомните слова Рауля Дьюка о журналистике, как «о потайном входе в отхожее место жизни». Не было никакого ответа… «Проглотил аист лягушку, сунул клюв в задний проход и говорит. “Циркулируй, сука!”» И как любил повторять Дядя Билл: «Keep your eyes on the prize!» Небольшая пакость Главному Копу, пользуясь выражением Ангелов Ада, еще не дает оснований для патетических заявлений о неких мифических ответах на повсеместные бомбардировки Shits человеческого сознания. С тем же успехом, например, можно сокрушаться о гибели в Белграде очередного «истинного друга русского народа» (газета «Завтра»), якобы злодейски уничтоженного агентами НАТО, и не понимать, что «истинный друг» был простым криминальным боссом, сделавшим себе состояние на торговле бензином и наркотиками, и был выведен в расход соперничающей группировкой. Вскоре после публикации «Страха и Отвращения» мне позвонил Александр Тарасов, один из наших лучших некорректных авторов. «Вот, пытался пробить рецензию на Вегас в журнал «Знамя»… Но ты же понимаешь, редактор там либеральный прозападник и не захотел печатать рецензию на анти-амери-канскую книгу», — сообщил он. «Хуйня, — сказал я. — Надо было ему объяснить, что Томпсон — самый Американский из всех Американских писателей, признанный стилист в современной американской литературе, и к тому же настоящий патриот. Другое дело, что его патриотизм не имеет ничего общего с аморфной позицией» так называемым Путем «нации самодовольных, но вечно чем-то напуганных тупиц». Он создавал идеальный образ существования во враждебном ему лично мире» ЕМУ ЛИЧНО» а не всяким там радикалам из Беркли» осевшим позже на престижных профессорских ставках» или твердолобым консерваторам» воюющим по сути с тем своим будущим» наглядно представленным отдельно взятой рожей Рональда Рейгана» бессмысленно пускающей теперь слюни себе на пижаму. И Американская Мечта для Томпсона не пустой звук и не повод для насмешки. Надо лишь понять» что эта его Мечта не имеет ничего общего с «Путем старых и злых». Он всегда отстаивал только одну вещь — «privacy»» и агония Американской Мечты лично для него — трагическая потеря нацией этой самой «privacy»» чувства личной обособленности» когда кучка злобных ублюдков у власти никогда не оставляет тебя в покое» кастрируя твою самость в гадюшнике иллюзорных условностей своих якобы высоко моральных принципов».
Один английский журналист» пришедший на презентацию «Страха и Отвращения», мрачно сказал мне, жалуясь на отсутствие хорошей дури у безмазовых клубных разъе-баев:
— В войну ваши солдаты бросались с гранатами под танки, а сейчас не могут взорвать какого-то жирного обезумевшего бастарда с его оравой продажных подонков. Эх, был бы сук, а петля всегда найдется…
— Доберманы не говорят, а державный орел-ягнятник пропал в сортире, — ответил я.
— Что? — он удивленно вскинул брови.
— Против них нет улик. Но их нет и против меня. Конечно, надо все быстрее кончать. Сегодня же.
♦ * *
— Склеп завален. Мне одному не справиться. Я уже пробовал.
— Может быть, позвать других?
— Например?
— Ерофеева, еще кого-нибудь.
— Нет! Предпочитаю бандитов. Легче сговориться, дешевле и наверняка не продадут.
Мальчики напряженно прислушивались, боясь пропустить хотя бы одно слово.
«Не знаю, насколько Томпсон был изначально заинтере-сояван в Ангелах Ада, — заметил как-то один американский критик. — Но его подход в корне отличался от всего, что предлагала тогдашняя журналистика. Вместо того, чтобы погрязнуть в изложении популярных фактов из истории Ангелов Ада, он предложил новый скорректированный издевательский репортаж-препарацию домыслов истеблишмент-медиа, он писал о том, что они означали лично для него, и как они затронули его жизнь. Презрев так называемую журналистскую объективность, он написал эту книгу через призму своего «Я» и умудрился остаться по-своему объективным». Чтобы понять, как и почему Томпсону удалось написать, по признанию самих Ангелов, «единственную правдивую вещь, когда-либо написанную о них», надо начинать рассказ не с того момента, как в 1964-м, Бирни Джарвис (в книге выведен под именем Притэма Бобо), бывший Ангел Ада, а тогда репортер Chronicle, привел безработного журналиста в мастерскую Ангелов в южном Сан-Франциско и представил его им. Общественная истерия (или истерия общественной морали (Moral Panics)) вокруг outiaw-мотоциклистов была в самом разгаре, и тема уже вовсю эксплуатировалась прессой, настолько преуспевшей в создании сверхдемонического рекламного имиджа Ангелов Ада и других стоящих «вне закона» клубов, что во время объявленных байкерами Пробегов «города по всей стране с нетерпением ждали вторжения, надеясь, что их изнасилуют и разорят». Идея книги о «низшей форме животных», об «армии грязных волосатых насильников иа мотоциклах» давно витала в потной атмосфере офисов различных издательств — фактически это был социальный заказ, и его надо было выполнять. Америка, по словам Томпсона, «плодила массовое беззаконие и отчуждение с конца Второй Мировой Войны». И это была «не политическая вещь, а ощущение новых реалий, крайней необходимости, гнева и иногда отчаяния в обществе, где даже верховные власти, судя по всему, хватаются за соломинку*. Параллельно во многом искусственной «моральной революции*, о который так любили рассуждать американские интеллектуалы, в реальность стремительно ворвался «легион молодых трудоспособных людей*, чья неиспользованная энергия неизбежно должна была найти деструктивную отдушину. Требовался «иной род безумия и насилия*, новый подход. «Многие были призваны, но немногие избраны*.
Как ни парадоксально, Хантер Томпсон всю свою жизнь ненавидел и до сих пор ненавидит журналистику. Имидж известного журналиста чудовищно тяготил его еще в шестидесятые. То, что для него началось, как своего рода эксперимент, потому что он «больше ничем другим не мог заняться, кроме как писать*, вскоре превратилось на какое-то время в главное препятствие на пути к «настоящему писателю*. Создавая своим образом жизни инфернальный хаос, из которого как из рога изобилия извергались его самые важные формулы, используя саморазрушение как топливо, «необходимое зло*, для «достижения успеха в обществе с удручающей нехваткой outlaw*, он по сути дела писал главы всего одной книги, растянутой на десятилетия — от «Последней Драки в Городе Толстых* пятидесятых до «Добро пожаловать в тюрьму* девяностых (см. «Песни Обреченного*). Прекрасный ответ на вопросы «Как* и «Почему* «отчаянный южный джентльмен* пришел к теме Ангелов Ада, и уже отталкиваясь от нее вскоре достиг культового статуса «рок-звезды*, и единственного в своем роде «Безумца Вне Закона*, на которого никто так и не смог найти управу, можно найти в объемистом томе его писем — «Гордая Автострада*^ 1955-го по 1967-й). Здесь есть все, что иужно, чтобы поймать дух и времени, и человека, и всех тех, кого он так или иначе встретил «на пиру насилия и страсти, и непрерывной революции*.
Извращенное остроумие, бесконечное мошенничество, чрезмерные излишества, огромная самоуверенность, выворачивание наизнанку своего израненного недооцененного эго и идиопатический гнев «праведного* outlaw, по признанию друга Томпсона» писателя Уильяма Дж. Кеннеди, авто* ра романа «Ironweed» (удостоенного в восьмидесятые Пулитцеровской премии) — все это уже окончательно сформировалось в не по годам развитом воображении Хантера в Пуэрто-Рико, в Сан-Хуане, где он, задыхаясь от отвращения, зарабатывал себе на хлеб журналистикой. И этот джентельменский набор он использовал в те дни, чтобы пробить себе дорогу в литературу, «маршируя под ритм своего барабана». Дуглас Бринкли, редактор «Гордой Автострады», замечает, что Хантер культивировал тогда в себе образ Американского Адама, фигуры, которую критик Р. Льюис определял, как «индивида-одиночку, полагающегося только на свои силы и самодостаточного, готового к конфронтации со всем, что его ожидает, и использующего при этом свои собственные уникальные врожденные способности». Писатели, во многом повлиявшие на двадцатилетнего Томпсона, никогда не принадлежали к какому-нибудь литературному движению или элитному клубу, не были достоянием «книгомесячных салонных дам», и по идиоматическому выражению «гнали своих лошадей» — Эрнест Хемингуэй («…правда я не хотел быть на него похожим или чтобы меня с ним сравнивали. Он то, как раз, гнал быков» — Х.С.Т), Джек Лондон, Генри Миллер. «Хороший писатель стоит над всеми движениями, — писал Томпсон. — Он и не лидер, и не последователь, а только блестящий белый мяч для игры в гольф, летящий в лузу преодолевая сопротивление ветра». И не случайно, что в 1960-м Томпсон переехал на какое-то время в Биг Сур — он хотел быть рядом с Миллером, чью иконоборческую откровенность и решительность, «гнев праведного outlaw», ставил выше всех остальных. Слово outlaw — буквально «стоящий вне закона», или «отверженный» — одно из важнейших в мифологии Томпсона, как и выражение «страх и отвращение», его реакция на существование в обществе и культуре потребления, «сточной канаве, дамбе с таким количеством протечек, что ни у какого закона не хватит пальцев их заткнуть». Outlaw выражает отнюдь не социальную позицию — это состояние души, отношение к миру, которое не выразить никаким переводом (поэтому во многих случаях оно оставлено в переводе «Ангелов Ада» так, как оно есть). В наш лексикон давно уже вошли слова «фрик», «джанки», «трип», а раз вошли они, то непременно войдет и «outlaw». Так можно сказать о каждом, «у кого есть и кто с этим, и если ты сам не врубаешься, то никто тебя не врубит», — как заметил в «Джанки» «literary outlaw» Уильям С. Берроуз. «Лучше править в аду, чем служить в раю», — говорит лидер outlaw- байкеров в фильме «Ангелы Ада на Колесах» (в котором, кстати, промелькнул и Томпсон).