Тотчас почувствовав неладное и разослав гонцов по соседним замкам и селениям, в первую очередь в Перпиньян, отец поспешил собрать городской совет.
В ожидании новостей и во избежание заразительных болезней совет, заседавший с полудня до полуночи, издал эдикт, предписывающий убрать с улиц города падаль, развести костры и, постоянно поддерживая огонь, окуривать город дымом ароматных и лечебных трав (окуривание, разумеется, надлежит проводить и внутри домов), а также звонить в колокола, ибо колокольный звон отгоняет зараженный воздух. Кроме того, эдикт предписывал изгнать из своих домов наложниц и запретить повсеместно игру в кости.
Наутро после оглашения эдикта к отцу подвели трех бродячих каботинов[56], только прибывших в город. Грязные, дрожащие, голодные и напуганные, они едва стояли на ногах. Поэтому, прежде чем начать расспросы (всех тревожило только одно – что означает этот недавний крысиный мор и не происходит ли нечто подобное у наших соседей?), отец приказал выдать им по ломтю хлеба и кувшину вина. И вот, наскоро утолив голод, они принялись за рассказ.
Музыканты объяснили, что в нашем городе они оказались случайно, так как, двигаясь вдоль побережья, держали путь в Перпиньян в надежде заработать там несколько монет. Два дня назад они уже почти достигли своей цели, как вдруг по дороге им встретилась повозка, стремительно удаляющаяся от города. Пыль от нее еще не успела осесть, как появилась вторая, за ней третья. Это насторожило каботинов. И вот наконец возница следующей повозки, придержав лошадей, прокричал им с козел, что в Перпиньян идти нельзя. «Над воротами уже вывесили черный флаг. Немедля поворачивайте обратно! Дальше, быстрее и позже», – донеслись до каботинов его последние слова, и повозка скрылась.
Выслушав музыкантов, собравшиеся притихли, не решаясь произнести вслух свои страшные догадки. Мы с братом, по юности не ведая, что это значит, во все глаза смотрели на отца. Тогда на его лице я впервые прочла растерянность и страх. Он привлек нас к себе и, опустившись на колени, велел последовать его примеру. Мы с Робером, как и все бывшие на площади, подчинились и, осенив себя крестным знамением, стали горячо молиться. Но тут посреди коленопреклоненной толпы я заметила высокую фигуру мажордома. С белым как полотно лицом он подбежал к отцу:
«Простите, что прерываю вас. Но я принес плохую весть, боюсь, она не терпит отлагательств. Ваша милость, я полагаю, это…»
Едва он успел произнести это страшное слово «peste»[57], как в церкви напротив громоподобно ударил колокол. Видно, звонарь только что забрался к себе на колокольню и во исполнение новооглашенного эдикта принялся за работу.
Так с колокольным звоном в нашу жизнь ворвалась чума. И первой ее жертвой стал старый Кловис, смотритель батюшкиной голубятни…
Сначала на теле появляется фурункул величиной с яйцо, искать его на шее следует за ухом или под мышками, а также в паху. Затем фурункулы множатся и чернеют. Кловис умер в адских муках, и агония его длилась не менее трех часов – так рассказал нам личный врач отца, при этом присутствующий. Его самого, прежде знавшего о чуме лишь по ученым книгам, испугал вид устрашающих зловонных бубонов, которые покрывали все тело больного, а вздуваясь, приносили несчастному еще большее страдание.
Вижу, что любезные мои слушатели притихли… – прервала свое повествование графиня и погладила руку Элинор.
– Ах! Бабушка! Как это ужасно… – воскликнула та, не находя более слов, чтобы передать свое волнение.
– Признаться, мне и самой тягостно останавливаться на всех бедствиях, что обрушились тогда на нас, – помолчав, сказала старая дама. – О! Как же переменился наш город в ожидании неумолимо надвигавшейся чумы. Болезнь будто нарочно притаилась и выжидала, упиваясь людским страхом, ибо, забрав первую жертву, она начала проявлять свое действие не сразу, но по истечении нескольких дней. Горожане словно обезумели от ужаса. Поэтому в одних домах шумело безудержное бесовское веселье, разгульные карнавалы, шутовские свадьбы, вино лилось рекой, и все собравшиеся предавались блуду – перед лицом смерти они желали насытиться мирскими радостями в последний раз. В других же домах слышались стенания, неистовые вопли и неумолчный плач. Сказывали, что какая-то обезумевшая мать в приступе рыданий задушила собственное дитя. А трактирщик, подговорив своих сыновей и вооружившись дубиной, отправился крушить дом еврея-ростовщика, заявляя, что это он отравил колодец и призвал на город чуму.
Но были и такие, кто не поддался страху и не потерял головы. Таких великие бедствия делают еще более рассудительными и здравомыслящими. Среди них, без сомнения, был наш отец, барон Гранфуа. По-прежнему не имея никаких вестей от нашей матушки и мучаясь неизвестностью, он продолжал исполнять свой долг сеньора. День и ночь в поддержание порядка он с верными ему вассалами объезжал дозором улицы города, пресекая кровавые драки и погромы. Многих невинных спасли они тогда от гнева простолюдинов. По приказу отца снарядили также команду лекарей и чистильщиков. Облаченные в кожаные плащи, перчатки и остроносые маски, клюв коих был наполнен фумигантами, они ходили по домам, помечая крестами те, где есть заболевшие, и оказывая посильную помощь людям, кто имел в ней потребу.
– Скажите, миледи, для чего служили эти фумиганты? – задал вопрос Бернар.
– Полагали, что фумиганты, иначе лечебные травы и ароматические эссенции, обладающие сильным запахом, способны отпугивать заразительную болезнь. Однако вездесущие чумные миазмы не знают барьеров, ничто и никто не может противостоять черному всаднику смерти. Количество заболевших росло с каждым днем.
Мы с Робером знали об этом, хотя были заперты в донжоне по приказу отца и не имели общения ни с кем, кроме няни Татуш. Через маленькие бойницы мы видели все, что происходит внизу, внутри городских стен. Видели, как клубится дым на обезлюдевших улицах. Видели, как с закатом солнца могильщики собирают тела умерших, которым нет числа, грузят их на телеги и вывозят из города. В один из этих тягостных дней к нам в башню поднялся отец. Лицо его было черно от копоти или, скорее, от горя. Он сообщил нам, что получил известие из Перпиньяна, где неделю назад скончались наши мама, бабушка и сестры, никто из тамошней родни не уцелел. С поникшей головой отец также добавил, что более ничего не сможет сделать для своего города и своих подданных:
«Помощь нужна живым, а не мертвым. Собирайтесь!»
Сраженные новостью, мы с братом застыли, не в силах пошевелиться.
«Если вы не поторопитесь, то черная смерть сожрет и вас! – вне себя закричал отец. – От чумы помогают лишь три волшебные пилюли: быстрее, дальше и позже. Бежать как можно быстрее и дальше, а возвращаться как можно позже!»
И вот, собрав небольшой скарб, мы с отцом, братом, Татуш и еще несколькими слугами бежали из Фуара. После долгой и трудной дороги нам наконец удалось найти приют в маленькой францисканской обители, затерянной в предгорье Пиренеев. Там мы оставались до холодов и счастливо избегли мучительной смерти…
Однако я вновь отвлеклась от событий того дня, – откинувшись на спинку кресла, произнесла графиня, – когда мы все вместе отправились на прогулку к старой мельнице. Сидя в повозке, мы пытались разглядеть сквозь туман двух всадников – кузена Анри и юного графа, но их силуэты уже скрылись где-то на той стороне Лебяжьего ручья…
25. Ревность
Москва. Наши дни
– Каталог должен быть готов через два месяца. Ты за него отвечаешь, с тебя в случае чего и спросим, – нежным голосом сообщила Поленову начальница и удалилась.
С трудом подавив желание запустить в нее степлером, Алик вернулся к компьютеру и уставился в монитор.
Он терпеть не мог работать в спешке и теперь очень нервничал, искренне полагая, что достойный выставочный каталог – а именно этого от него и ждали – в отведенные сроки сделать невозможно, хорошее дело должно отлежаться. Выставка-то, на минуточку, не где-нибудь, а в музеях Кремля будет проходить.
«Застывшее время. Часовые механизмы XV–XIX веков» – как издевка, высветилось на экране название совместного российско-итальянского проекта, к подготовке которого Алика привлекла Татьяна Стриж, подруга его бывшей жены и одновременно куратор выставки.
«Неужели она на самом деле не понимает? Вроде взрослая баба, не первый год в профессии. Два месяца – это не срок, а штурмовщина. Пойдут ошибки и ляпы, а на печати вылезет какая-нибудь уж совсем запредельная мерзость. Все знают, что чуда не произойдет, но делают вид, что не знают. Эх, правильнее всего было бы отказаться», – размышлял про себя Поленов.
Но, увы, при его нынешнем безденежье и долгах принципиальность была непозволительной роскошью. Поэтому приходилось сидеть в офисе по двенадцать часов без перерыва. А ведь бабья там понапихалось, как мух у варенья, и никто толком не знает, чего делать. Ассистентка при перепечатке текста допустила восемь ошибок, дама-фотограф прислала весь отснятый материал в ритуальной черной рамочке (интересно, кто ее об этом просил?!), а дизайнерша… нет, о ней лучше не вспоминать. И надо же было такому случиться – единственный нормальный дизайнер Паша, с которым Алик не раз работал и на которого так рассчитывал, укатил на какую-то Аюрведу чакры прочищать, будь они неладны.
Под вечер пришел долгожданный ответ от итальянцев. На все про все забугорная типография просила две с половиной недели. Что ж, в таком случае шанс есть. При условии, что он сам поедет в Италию утверждать цветопробы. Если, конечно, согласится Танька, хотя визу ему еще на прошлой неделе поставили…
С этими мыслями в половине десятого вечера Поленов вышел из офиса на Никольской и двинулся в сторону метро, но внезапно остановился, хлопнув себя по лбу, развернулся и пошел в обратную сторону.
Он вспомнил об Ольге. Вернее сказать, он про нее и не забывал. Даже сидя в офисе, в густой атмосфере истерики и безумия, думы о Колесниковой его не покидали. Из головы никак не выходила та глупая, невыносимо глупая сцена на даче. И Ольгино лицо. Какое у нее тогда было выражение! Выходит, правильно в часослове-то написано, что «наши тайные желания надлежит прежде хорошо обдумать и взвесить».