Я видел, как по щекам его текли слезы, но мне они казались капельками черного барана, сбегавшими по темным щекам. В этом теле была душа мистера Хексуорта.
Не произнося ни слова, я повернулся к двери, вышел, ощупью спустился вниз по ступенькам, вышел на улицу, и обнаружил себя стоящим на паперти церкви Файвелла.
– Кажется, с меня довольно, – пробормотал я.
Я поплотнее закутался в свое меховое пальто и уже готов был идти, как вдруг заметил хорошо знакомую мне фигуру мистера Фотерджила, двигавшегося по дорожке от калитки.
Я хорошо знал этого старого джентльмена. Ему было около семидесяти. Худощавый, лысоватый, с впалыми щеками. Холостяк, живший в маленьком собственном доме. Он обладал приличным состоянием, был вполне безвредным, но эгоистичным. Он гордился своим поваром и винным погребом. Всегда хорошо одевался и был аккуратен до чрезвычайности. Я частенько играл с ним в шахматы.
Я собрался было бежать к нему навстречу, но меня опередили. Мимо меня проскользнул его старый слуга, Давид. Давид умер три года назад. Мистер Фотерджил тогда опасно заболел тифом, и слуга не отходил от ни днем, ни ночью. Старый джентльмен, насколько я слышал, во время болезни отличался раздражительностью и требовательностью сверх обычного. Когда же болезнь отступила, и он был на пути к выздоровлению, ею заразился Давид, слег и через три дня его не стало.
И вот теперь слуга, приблизившись к своему прежнему хозяину, прикоснулся к своей шапке и тихо сказал:
– Прошу прощения, сэр, но вам не разрешено войти.
– Не разрешено? Но почему, Давид?
– Мне и вправду очень жаль, сэр. Если бы мой ключ мог помочь вам, я бы с радостью его вам отдал; но, сэр, в вас слишком много черного барана. Вам поначалу следует от него избавиться.
– Я не понимаю, Давид…
– Извините, сэр, что мне приходится вам говорить это, но вы никогда никому не сделали ничего хорошего.
– Но разве я не платил тебе так, как было условлено?
– Да, сэр, конечно, сэр; но вы платили мне за те услуги, которые я оказывал вам.
– И я всегда давал деньги, когда ко мне обращались с просьбой о помощи…
– Да, это правда, сэр, но это потому, что к вам обращались, а вовсе не потому, что испытывали сочувствие к нуждающимся, к больным и страдающим.
– Уверен, я в жизни никому не сделал ничего плохого.
– Это правда сэр, как правда и то, что вы не сделали никому ничего хорошего. Еще раз прошу прощения, что мне приходится это говорить.
– Что ты имеешь в виду, Давид?.. Я не могу войти?
– Нет, сэр, у вас нет ключа.
– Но, черт побери, что мне делать? До каких пор мне околачиваться здесь, снаружи?
– Видите ли, сэр…
– В этой сырости, холоде и темноте?
– Вам ничто не поможет, мистер Фотерджил, до тех пор, пока…
– Пока что, Давид?
– Пока вы не станете матерью, сэр!
– Что?
– Близнецов, сэр.
– Проклятье, но это невозможно!
– Но это так, сэр. Пока вы не вскормите их.
– Я не могу этого сделать. Даже физически это невозможно.
– Но это должно быть сделано, сэр. Мне очень жаль, но другого пути нет. Салли Букер готовится разрешиться от бремени, и роды будут очень тяжелыми. Врач сомневается, что все окончится благополучно. Но если вы согласны войти в нее и стать матерью…
– И вскормить близнецов? О, Давид, мне понадобится мужество и решительность…
– Мне не хочется этого говорить, мистер Фотерджил, но мне вас жаль, если вы откажетесь.
– Неужели никакого другого пути нет?
– Нет, сэр.
– Но я не знаю, где она живет.
– Если вы окажете мне честь, сэр, и возьмете меня за руку, я отведу вас к ней.
– Это ужасно… Даже жестоко, по отношению к старому холостяку. Родить близнецов? Ужасно…
– Необходимо, сэр.
Я увидел, как Давид протянул руку своему бывшему хозяину, и повел его с кладбища, через улицу, в дом Сета Букера, сапожника.
Я был так заинтригован судьбой моего приятеля, и мне так хотелось увидеть результат, что я последовал за ними в дом сапожника. Тот находился в маленькой комнатке на первом этаже. Сет сидел возле огня, закрыв лицо руками, раскачиваясь и стеная.
– Ах, Боже мой! Моя дорогая! Что я буду без тебя делать? Ты самая лучшая женщина, которую я встречал на своем коротком жизненном пути.
Наверху раздался шум. Рядом с роженицей находились врач и акушерка. Сет поднял голову и прислушался. Затем бросился на колени перед столом, за которым прежде сидел, и стал молиться.
– О, Господь, сущий на небесах! Пожалей меня, пощади мою жену. Кто я без нее? Никто! Ведь я не умею даже пришить пуговиц к своей рубашке.
И в этот самый момент наверху раздался слабый писк, который, усиливаясь, перешел в крик. Сет поднял лицо; оно было залито слезами. В наступившей тишине послышался звук, похожий на щебетанье воробьев. Он поднялся на ноги, нетвердой походкой подошел к лестнице и облокотился на перила.
Из комнаты на втором этаже вышел врач, и принялся неторопливо спускаться по лестнице.
– Все хорошо, Букер, – сказал он. – Поздравляю – у вас два прекрасных мальчика.
– А моя Салли… моя жена?
– Она справилась. Я боялся за нее, но она справилась.
– Могу я к ней подняться?
– Не сейчас, минуты через две. Как только младенцев вымоют.
– Значит, моя жена в порядке?
– В полном, Букер; с рождением близнецов она как будто бы приобрела новую жизнь.
– Слава Богу! – губы Сета задрожали, лицо исказилось, он, казалось, вот-вот расплачется.
Наверху открылась дверь, показалась акушерка.
– Мистер Букер, вы можете войти. Ваша жена хочет увидеть вас. Поздравляю, у вас прекрасные близнецы.
Я последовал за Сетом и вошел в комнату роженицы. Скромно обставленную, с выбеленными стенами, безупречно чистую. Счастливая мать лежала в постели, ее бледное лицо покоилось на подушке, но в глазах светились невыразимые любовь и гордость.
– Поцелуй их, Букер, – сказала она, кивнув на две маленьких розовых головки, видневшиеся рядом с ней. Но муж сначала прикоснулся губами к ее лбу, и только потом поцеловал каждого ребенка.
– Ах, разве они не прелесть! – воскликнула акушерка.
Радость, любовь, какое-то возвышенное торжество – были написаны на лице матери; а глаза, смотревшие на детей, были глазами мистера Фотерджила. Никогда не видел я такой экспрессии в них, даже когда, за игрой в шахматы, он восклицал: «Шах и мат!»
Я знал, что последует дальше. День и ночь мать будет жить для своих близнецов; и с каждой каплей материнского молока, которым она будет их кормить, душа мистера Фотерджила будет освобождаться от черного баран. Задерживаться здесь не имело смысла. Я вышел на улицу и услышал, как часы пробили час.
– О, Господи! – воскликнул я. – Что скажет моя жена?
И я быстро, как только мог, направился к дому. Придя, я увидел, что Бесси не спит.
– Почему ты не спишь? – спросил я.
– Но, Эдвард, дорогой, – отвечала она, – как же я могу уснуть? Я немного полежала, но когда услышала о случившемся с коляской, сразу поднялась. С тобой все в порядке?
– Немного кружится голова, – сказал я.
– Дай-ка я посмотрю… У тебя горячий лоб. Ложись, я поставлю тебе холодный компресс.
– Погоди, Бесси, я кое-что должен тебе рассказать.
– Никаких историй, расскажешь ее завтра утром. Надо будет послать за льдом к рыботорговцу для твоей головы.
В конце концов, я рассказал жене историю обо всем, что видел на паперти Файвелла в канун Святого Марка.
И теперь жалею об этом, поскольку каждый раз, стоит мне сказать ей слово поперек или поступить вопреки ее желанию, она говорит:
– Эдвард, Эдвард, боюсь, что в тебе еще слишком много черного барана.
17. Счастливое избавление
Мистер Бенджамин Вулфилд был вдовцом. Он носил траур в течение двенадцати месяцев. Однако, этот траур был чисто внешним, и никак не отражал истинное состояние его чувств; дело в том, что он не был счастлив в семейной жизни. Он и Кесия совершенно не подходили друг другу. Закон Моисея запрещает впрягать в один плуг вола и осла; трудно было представить себе более неподходящую для семейной жизни пару, чем Бенджамин и Кесия.
Она принадлежала к плимутским сестрам, а он, – как она сообщала ему всякий раз, когда он позволял себе почитать игривый роман, повеселиться, покурить, отправиться на охоту или выпить стаканчик вина, – к несчастным грешным обывателям, заботящимся исключительно о земном.
В течение нескольких лет было сделано все для того, чтобы мистер Вулфилд почувствовал себя морально неполноценным изгоем, чуждым облагораживающего влияния религии. Кесия приглашала в дом и на обед тех, кто разделял ее воззрения, и в этих случаях не жалела усилий на сервировку стола, заботилась о том, чтобы гости не испытывали недостатка в еде и напитках. В такие дни мистер Бенджамин, присутствуя за столом, чувствовал себя не в своей тарелке, поскольку темы разговоров выходили за рамки его интересов и касались вопросов, в которых он был абсолютным профаном. Он пытался заинтересовать гостей Кесии другими темами; он понимал, что футбол, скачки, крикет – были табу, но предполагал, что такими темами могут стать внутренняя и внешняя политика. Вскоре он понял, что ошибался, что эти вопросы интересовали гостей только в том случае, если были связаны с исполнением или неисполнением какого-нибудь пророчества.
Когда же мистер Бенджамин, в свою очередь, приглашал к обеду своих старых друзей, их ожидала холодная баранина, запеканка из мяса с картофелем и пудинг из тапиоки. Но даже это можно было бы вытерпеть, если бы миссис Вулфилд не сидела во главе стола туча тучей, не произнося ни слова, время от времени тяжело вздыхая.
Истек год траура; мистер Вулфилд переоблачился в светлый костюм, ограничившись небольшой черной повязкой вокруг левой руки в знак траура. Кроме того, он начал искать того, кто мог бы вознаградить его за те прожитые годы, когда он чувствовал себя подобно мальчику для битья.