– Ну да, – согласилась Элизабет. – Но взгляни на ее кровать: здесь сплошь рванье, в то время как в сундуке лежит прекрасное постельное белье.
– Интересно, кому достанутся серебряный чайник, ложечки и деньги? – спросил Джейбиз.
– У нее нет ни единого наследника, кроме Роуз Хекст, но она терпеть ее не могла до самого своего последнего часа. Она сама так и сказала: мне не нужен никто из Хекстов.
– Это были ее последние слова?
– Самые последние; после меня она ни с кем больше не говорила.
– В таком случае, вот что я скажу тебе, Элизабет – наш моральный долг исполнить пожелание Тетушки Джоанны. Не следует делать того, чего она не хотела. И если она сказала, что не хочет иметь дела с проклятыми Хекстами, то нам, как честным людям, следует позаботиться об исполнении этого ее последнего желания и проследить, чтобы им ничего не досталось из того, чем она владела.
– Но к кому же, в таком случае, должно перейти все ее имущество?
– Посмотрим. Прежде всего, нужно устроить достойные похороны. Дела у Хекста идут не очень хорошо, и, думается мне, он не в состоянии позволить себе такие расходы. Будет по-христиански, Элизабет, если мы возьмем это на себя. Все-таки, мы ее ближайшие соседи.
– Да… Но последние десять – двенадцать лет я давала ей молоко и ни разу не взяла с нее ни пении, полагая, что она бедствует. А оказывается, у нее кое-что было, только она и не подумала заплатить мне. Это не совсем честно с ее стороны, поэтому, как мне кажется, у меня есть право на некоторую часть ее имущества, в счет молока; кстати сказать, я давала ей и масло.
– Хорошо, Элизабет. Прежде всего, мы возьмем серебряный чайник и ложечки, чтобы с ними ничего не случилось.
– Я еще возьму льняные простыни и наволочки. Почему она их не использовала, а довольствовалась тряпьем?
Когда жители Зеннора узнали, что Хокины взяли на себя все расходы по погребению, они сошлись на том, что Джейбиз и Элизабет самые щедрые и добропорядочные соседи из всех, кого они знали.
Миссис Хекст пришла на ферму, чтобы сказать – она готова взять часть расходов на себя, но миссис Хокин ответила:
– Дорогая Роуз, незадолго до смерти ваша тетушка сказала мне, что она не желает иметь никаких дел с Хекстами и взяла с меня торжественную клятву, что хоронить ее будем мы с мужем.
Роуз вздохнула и ушла.
Она не ожидала, что получит что-нибудь в наследство от тетки. Она никогда не видела того, что хранилось в дубовом сундуке. Насколько ей было известно, тетя Джоанна всегда жила в бедности. Но она помнила, что некогда старушка заботилась о ней, и была готова простить ей грубое обращение. Несколько раз она пыталась возобновить отношения, но ее двоюродная тетка неизменно отвергала эти поползновения. А потому она нисколько не была удивлена последними словами старушки, которые сообщила ей миссис Хокин.
И все же, не смотря на отсутствие общения и лишения наследства, Роуз, ее муж и дети, одетые в черное, присутствовали на похоронах в качестве самых близких родственников. Случилось так, что когда дело дошло до обряжения Тетушки Джоанны, миссис Хокин собиралась поначалу сшить ей саван из прекрасных льняных простыней, найденных в дубовом сундуке. Но – сказала она себе – будет непростительной глупостью испортить такое белье, – а где еще она сможет найти такое красивое и качественное? Поэтому она убрала их подальше, а саван сшила из тех грубых и потрепанных, но чистых, простыней, которыми Тетушка Джоанна застилала свою постель, поскольку покойнице – все равно. Было бы греховно, – потому что расточительно, – отдать червям и разложению прекрасное белье, которое Тетушка Джоанна так хранила. Что касается всего остального, тут экономии не было. Гроб был сделан из вяза, а не какой-нибудь сосны, в каких обычно хоронят бедняков; на крышке имелись украшения из белого металла.
На поминках было выпито много джина, съедено пирогов и сыра, – все за счет Хокинов. И разговоры среди присутствовавших, кто ел, пил и вытирал глаза, крутились вокруг их щедрости.
Мистера и миссис Хокин, слышавших эти разговоры, просто распирало от счастья. Ничто так не тешит самолюбие, как признание добродетельного бытия. Джейбиз вполголоса сообщил соседу, что другой, на его месте, наверняка сэкономил бы на похоронах, но только не он; он даже заказал надгробный камень с надписью, по два пенса за букву. Надпись содержала имя и дату смерти Тетушки Джоанны, ее возраст, и две строчки из ее любимого псалма, в которых говорилось о нашем временном пристанище на земле и вечном пристанище на небе.
Никогда Элизабет Хокин столько не плакала, как в этот день; она заливалась слезами, памятуя умершую, и радуясь от того, что говорят о ней с мужем их соседи. Наконец, короткий зимний день кончился, присутствовавшие на похоронах и вернувшиеся затем на ферму, чтобы присутствовать на поминках, разошлись по домам, и Хокины остались вдвоем.
– Это был замечательный день, – сказал Джейбиз.
– Да, – согласилась Элизабет, – пришло много народу.
– Из-за похорон Тетушки Джоанны мы выросли в глазах соседей.
– Хотела бы я знать, кто еще так расщедрился бы для бедной старушки, у которой нет родни; и кроме того, задолжавшей мне за молоко и сливочное масло за десять или даже двенадцать лет.
– Я слышал, – сказал Джейбиз, – что доброе дело не остается без вознаграждения, и это прекрасная пословица. Я ее, можно сказать, нутром чую.
– Должно быть, это джин, Джейбиз.
– Нет, это добродетель. Она горячее, чем джин. Если джин – это искры, то спокойная совесть – пламя.
Ферма Хокинов была маленькая, Джейбиз сам присматривал за скотом. В доме имелась только одна служанка, и никого из мужчин. Все имели обыкновение ложиться спать рано; ни хозяин, ни его жена, не имели привычки читать, и уж тем более склонности ради этого пустого занятия тратить масло по ночам.
В ночь после похорон, когда именно, она не знала, миссис Хокин проснулась и обнаружила мужа сидящим на постели и прислушивающимся. Небо было безоблачным, светила луна. Комната была вся залита лунным светом. Элизабет услышала шарканье ног на кухне, располагавшейся прямо под спальней.
– Там кто-то есть, – прошептала она. – Спустись и посмотри, Джейбиз.
– Понятия не имею, кто это. Должно быть, Салли.
– Это не может быть Салли, ведь чтобы попасть в кухню, ей нужно пройти через нашу комнату.
– Тогда, Элизабет, спустись и посмотри.
– Нет, Джейбиз, это должен сделать ты.
– А если там женщина? Как же я появлюсь перед ней в одной ночной рубашке?
– А если мужчина, грабитель? Я ведь тоже в одной ночной рубашке.
– В таком случае, нам лучше всего спуститься вместе.
– Хорошо, так и сделаем. Надеюсь, это не…
– Кто?
Миссис Хокин не ответила. Они с мужем встали с постели, на цыпочках прошли через комнату и спустились вниз по лестнице.
Двери внизу не было; спустившись по лестнице, можно было попасть сразу в кухню.
Они спустились очень осторожно, стараясь не шуметь, поддерживая друг друга, а когда лестница кончилась, боязливо заглянули в комнату, использовавшуюся одновременно как кухня, гостиная и столовая. Сквозь широкое низкое окно лился лунный свет.
Она увидели фигуру человека. Ошибиться было невозможно – это была Тетушка Джоанна, облаченная в саван, сшитый ей Элизабет Хокин из старой простыни. Старушка достала из шкафа тонкую льняную простыню, постелила ее на стол и принялась разглаживать костлявыми руками.
Хокины дрожали, – но не от холода, хотя дело и происходило в середине зимы, – а от ужаса. Они не смели войти, но и сил убежать у них тоже не было.
Затем они увидели, как Тетушка Джоанна снова направилась к шкафу, открыла его и вернулась с серебряными ложечками; она разложила все шесть на простыне и тощим пальцем пересчитала их.
Повернулась лицом к наблюдавшим за ней хозяевам, но на него падала тень, и они не смогли разглядеть ни его черты, ни выражение.
Снова вернулась к шкафу, достала серебряный заварочный чайник и поставила на стол. Она находилась теперь в конце стола, отблеск лунного света падал на ее лицо, и они увидели, что она беззвучно шевелит губами.
Запустив руку в чайник, Тетушка Джоанна принялась извлекать монеты, одну за другой, и пускать их катиться по столу. Хокины видели блеск металла и перемещавшуюся тень от монеты, пока та катилась. Первая монета остановилась в дальнем левом углу, вторая – рядом с первой; затем третья, четвертая – и так, пока все десять не оказались на столе. Следующие десять легли ровным рядом ниже первого; третий десяток – рядом со вторым. Все это время мертвая женщина шевелила губами, словно подсчитывая, но ни единого звука не было слышно.
Хозяева застыли, наблюдая за происходящим, пока вдруг не набежало облако и не закрыло луну.
Тогда, в ужасе, они повернулись и бросились вверх по лестнице; распахнули дверь спальни и забились в кровать.
Заснуть им так и не удалось. В полумраке, когда луна скрывалась за облаками, или при свете, когда вновь появлялась, они слышали одно и то же – звук катящейся по столу и затем падающей монеты. Неужели их было так много? Вовсе нет; просто мертвая старушка, по всей видимости, не уставала их пересчитывать. Когда наступало короткое затишье, хозяева могли слышать, как старушка перемещается к другому концу стола, после чего все повторялось снова.
Звуки прекратились незадолго до наступления рассвета; Салли зашевелилась у себя в спальне, и только тогда Хокин и его жена поднялись. Необходимо было спуститься вниз и посмотреть, в каком состоянии находится кухня, до того, как туда спустится служанка. Стол был пуст, монеты – в чайнике; он вместе с ложечками находился там, куда они сами поставили его. Кроме того, аккуратно сложенная простыня вернулась на прежнее место.
Будучи в доме, Хокины ни словом не обмолвились о виденном прошлой ночью, но когда Джейбиз работал в поле, Элизабет пришла к нему и спросила:
– Что ты думаешь насчет Тетушки Джоанны?
– Не знаю; может быть, это всего лишь сон.