Однако Господь сжалился. Однажды сестра Томаса прислала записку, в которой сообщала, что намерена в ближайшее воскресенье приехать к обеду в обществе одной своей подруги, с которой Томасу и Кэтрин будет весьма интересно встретиться. Разумеется, Лонгманы очень дружили между собой, и не было ничего удивительного в том, что Мэриэнн придет на обед без всякого приглашения и даже с подругой. Но что-то в тоне письма показалось Кэтрин необычным.
Мэриэнн пришла с дамой много старше ее самой, одетой довольно скромно, хотя и чрезвычайно респектабельно. Сестра Томаса представила гостье невестку и брата, который поцеловал ей руку. Дама, не ожидая, пока ее представят, сделала книксен и сказала:
– Меня зовут Мэри Кэмпбелл, и я весьма благодарна вам за приглашение.
Голос ее был глуховат, и слова она произносила несколько в нос, но манеры оказались вполне приятны, и обед прошел незаметно. Томас рассказывал о новых одаренных писателях и о том, как повлиял на литературу последний роман мистера Чарльза Диккенса «Наш общий друг».
Мисс Кэмпбелл слушала очень внимательно, не отводя глаз от лица рассказчика, ее пристальный взгляд даже немного смущал его. Когда он замолк, она высказалась о романе с большим одобрением, и анализ ее показался всем весьма незаурядным. За десертом Мэриэнн сказала:
– У мисс Кэмпбел весьма необычная биография. Она позволила мне рассказать ее вам. Если я ошибусь, она обещала меня поправить. Наша гостья родилась в семье лондонского лодочника (поэтому «Наш общий друг» так сильно задел ее воображение). Семья была очень бедна, но, когда все четверо детей заболели, мать настояла на том, чтобы вызвали настоящего врача. Доктор пришел и определил у всех очень опасное и заразное воспаление мозга. Два брата и сестра умерли, несмотря на микстуру, которую дал доктор. А двухлетняя Мэри выжила. Правда, она лишилась слуха, но счастливая судьба привела ее в Лондонский приют для обучения глухих и немых детей бедных.
Кэтрин уронила вилку, и она громко звякнула, едва не разбив тарелочку тонкого фарфора.
– Так вы ничего не слышите? – спросила Кэтрин звенящим голосом.
– Вы правы, – ответила мисс Кэмпбелл. – Я читаю по губам. Если говорят достаточно разборчиво, я понимаю речь почти без труда. Но если собеседник валлиец, или у него иностранный акцент, или, что еще хуже, заикается, я встречаюсь с серьезными трудностями. В нашем учебном заведении царило двуязычие: мы осваивали английский язык, читая по губам и обучаясь произносить правильные звуки и правильно артикулировать, но также мы обучались жестовому языку, в котором много удобного для общения между собой. Я почти тридцать лет преподавала в той же школе, но сейчас там царят коррупция и бессмысленная строгость, переходящая в жестокость. Я оставляю эту работу и ищу место гувернантки. Правда, я никогда не работала с малышами, но отчего бы не попробовать, если вы не против?
Кэтрин вскочила со стула, подбежала к Мэриэнн и обняла ее.
– Дорогая моя, дорогая! – шептала она. – У нас теперь есть надежда. Может быть, Лестер вырастет человеком, которому доступно общество. Может быть, он скажет «мама», и я смогу рассказывать ему сказку про Матушку Гусыню, пока он будет сидеть у меня на коленях. Может быть, я увижу, что он счастлив, что я не нужна ему поминутно, и я посмею родить и других детей.
Лицо Кэтрин было обращено к невестке, и мисс Кэмпбелл не видела, что она говорит. Но Томас не отрываясь смотрел на новую гувернантку.
– Не желаете ли пройти в детскую, познакомиться с Лестером? – спросил он. – А потом мы обговорим условия вашей работы и жалованье. И не стесняйтесь назвать сумму, которая позволит вам не только достойно жить, но и откладывать на старость. Если вы с Лестером понравитесь друг другу, мы с женой закончили страшную эпоху растерянности и отчаяния.
Несколько недель Мэри жила у себя на съемной квартире. Ей не хотелось терять независимость. Хотя в первый же день она убедилась, что малыш был замечательно обаятельным и доверчивым. Пошел к ней на руки охотно и заливисто смеялся, когда она щекотала ему ладошку, приговаривая:
«Десять негритят отправились обедать,
Один поперхнулся, их осталось девять…»
На каждом негритенке она загибала пальчик маленькой ладошки, и Лестер счастливо смеялся, когда все десять пальчиков оказались загнуты и щекотать осталось нечего. Она пощекотала внутреннюю сторону запястья, и он, радостно взвизгнув, положил ей голову на плечо.
Около месяца она приходила утром, а вечерами возвращалась к себе. Вместе с Кэтрин проводила весь день с ребенком, ходила с ними гулять, оттеснив няню, которая теперь занималась только стиркой, детскими супчиками и ночными пеленаниями. Потом, убедившись, что Лестер принял ее за свою, что он восприимчив и пригоден к обучению по оральной методике, она согласилась переехать к Лонгманам, обговорив заранее свободу отлучаться из дома, не спрашивая разрешения, и три выходных дня в месяц.
Теперь Кэтрин могла иногда уйти из детской и заняться другими делами, а то и вовсе выйти в город и пройтись по Тоттенхэм-Корт-роуд или по Пикадилли. Но она очень любила следить, как Мэри носит Лестера на руках, положив одну его ладошку себе на грудь, а другую – на свое горло, и поет во весь голос:
Baa, baa, black sheep,
Have you any wool?
Yes, sir, yes, sir,
Three bags full:
One for the master,
And one for the dame,
And one for the little boy,
Who lives down the lane.
Или сажает его на специальный детский стульчик, кладет ручку малыша на свое горло, а другую – на губы и говорит громко и четко:
– Мама.
После этого она кладет свою ладонь на младенческие губки и горлышко, и он, пытаясь подражать, двигает шейкой и открывает рот. Терпение мисс Кэмпбелл было безграничным, так что Лестер сказал слово, которое можно было принять за слово «мама», когда ему исполнилось пятнадцать месяцев. К трем годам он понимал по губам пять или шесть десятков слов. Знал, какого цвета каждый предмет, и с удовольствием, хотя и не очень отчетливо, называл цвета вслух, умел считать до десяти и обожал это демонстрировать. Врач, который наблюдал за ним, был в восторге.
Тогда Лонгманы решили, что могут себе позволить еще ребенка. Возвращение Тома в супружескую спальню после двухгодичного затворничества в кабинете было событием куда более счастливым, чем первая брачная ночь. Утром Кэтрин подарила Мэри Кэмпбелл золотую брошь – диск диаметром чуть больше дюйма с эмалевым ангелом (из тех, что расположены внизу картины Рафаэля «Сикстинская мадонна»). Окружность броши была покрыта маленькими бриллиантиками. Вещица была дорогая, досталась Кэтрин от покойной бабушки, но она рассталась с ней без всяких сомнений, а Мэри взяла с благодарностью и без колебаний. До школы оставалось четыре года – несметные труды и заботы, но никакого отчаяния.
Лонгман купил Лестеру пони и пару раз в неделю ходил с ним в парк, где ребенок поглядывал со своего седла на других детей. Он еще никогда не играл с ними, но уже испытывал интерес к их занятиям, хотя пока не осознавал, что они нормальные, а он глухой.
Мэри Кэмпбелл прожила у Лонгманов еще четыре года, а когда Лестер пошел в дорогую специальную школу, расположенную в Лондоне, но не позволяющую ученикам ночевать дома, за исключением двух воскресений в месяц, то первые полгода она жила с мальчиком в его комнате, что было не только разрешено, но и приветствовалось попечительским советом. Потом Мэри оставила работу и купила маленький домик в Ислингтоне, всего в девяти милях от Сент-Панкраса, так что ей было вполне удобно ездить по частным урокам к трем-четырем ученикам – глухим подросткам, которых она обучала английскому языку и литературе.
Когда прошли первые полгода обучения и все матери, няни и гувернантки, которые помогали освоиться в новой среде малышам, живущим в мире, лишенном звуков, покинули школу, жизнь Лестера совершенно переменилась.
Теперь каждый первоклассник спал в комнате с еще одним мальчиком. К каждой спальне первых двух классов была прикреплена горничная. Она помогала им одеваться и вовремя выходить на завтрак, купала их перед сном, заботилась об одежде, убирала комнаты и укладывала спать. Лестер теперь спал в одной комнате с Оливером Бромли. Мальчики были одного роста и даже похожи друг на друга, как братья, только у Оливера волосы были русые, прямые и жесткие, а у Лестера – золотистые и кудрявые, что доставляло и ему и горничной Дорис много хлопот после купания.
Еще до того, как ребята освоили в достаточной мере язык жестов, эти двое нашли общий язык и подружились на всю жизнь. И на уроках они сидели рядом, учителя не возражали. Главной задачей воспитателя, в особенности в младших классах, считался душевный комфорт маленьких узников тишины. Попечительский совет много лет назад принял решение, исключающее в этой школе всякие телесные наказания. Даже простой хлопок линейкой по пальцам рассеянного ученика считался грубым нарушением педагогической методики и мог закончиться если не увольнением учителя, то строгим выговором от директора. Для того чтобы дети не отвлекались, на всех уроках присутствовал надзиратель. В младших классах этим занимались добродушные пожилые дамы-волонтерки. Заметив, что кто-нибудь не смотрит на учителя или в тетрадку, они подходили к ребенку, клали ему руку на плечо и ласково принуждали заняться уроком. У детей старше одиннадцати лет надзирателями были мужчины. Они дотрагивались до руки невнимательного ученика и даже, если он был вертляв, непоседлив и задирал других, могли записать его имя в блокнот. По решению классного наставника такая вина наказывалась лишением сладкого на обед, а в крайнем случае – даже возвращения домой в конце недели.
В те дни, когда родители приезжали субботним вечером в школу забрать своих мальчиков на выходной, классный наставник беседовал с каждым, рассказывая об успехах и трудностях ребенка. С одиннадцати лет было рекомендовано приглашать на каникулы и даже на воскресенье кого-нибудь из соучеников. Педагоги считали необходимым показать мальчикам мир за пределами их собственной семьи и школы. Каждый ученик уже понимал речь по губам и сносно мог отвечать, поэтому в чужом доме (а тем более в доме родителей другого неслышащего мальчика) мог чувствовать себя спокойно.