Лестер и Оливер были в полном восторге от возможности ездить друг к другу. У семьи Бромли было поместье в Ричмонде, почти рядом с Ричмонд-парком. А Лонгманы снимали на лето коттедж в Милтон-Кинсе. Летние и пасхальные каникулы мальчики проводили вместе в одном из двух домов. А Рождество – дома, но с непременным приглашением то одной, то другой семьи в полном составе на Новый год – не ночью, ночью дети должны спать, а наутро первого января. Теперь семьи Лонгман и Бромли стали больше. У Лестера появились сестра Лили и брат Джеффри, а у Оливера – сестренка Элизабет. Разумеется, за эти годы сблизились и родители. Мистер Бромли по образованию был богословом и философом, но по тем же обстоятельствам, что помешали Томасу стать университетским ученым, ему пришлось заниматься своим поместьем: арендаторами, ремонтом церкви, надзором за работниками – у него был небольшой конный завод, – тысячами мелочей, необходимых для благополучия семьи, но отвлекающих от истинно важных и необходимых душе штудий.
В старших классах учителя настаивали, чтобы на лето приглашали и других, здоровых, сверстников. Нормальным считалось пригласить троих-четверых, из которых хозяин и только один из гостей не слышали окружающего мира. И Лонгманы, и Бромли старались выполнять рекомендации, но, когда гости разъезжались, Лестер и Оливер еще пару дней гостили друг у друга. Однажды в конце августа 1875 года мальчики вместе с семилетней Элизабет и ее гувернанткой гуляли в Ричмонд-парке. У пруда Пен Пондс юные джентльмены взяли лодку. Оба были участниками школьной команды по гребле, поэтому плавание по тихому пруду не представлялось приключением, но красота золотых кленов, тишина и листья на поверхности воды манили Элизабет, и она упрашивала мальчиков покатать ее на лодке, пока они наконец не согласились. Мисс Стилл осталась на скамеечке с книжкой – весь пруд был ей виден как на ладони. Прогулочная лодочка была маленькая – не больше чем на двух-трех человек. Оливер и Лестер сели рядом, каждый взялся двумя руками за весло, а Элизабет примостилась на носовой скамеечке. Уселась, расправив нарядные пышные юбки, в своей новой соломенной шляпке, украшенной букетиками искусственных цветов, бантами в тон ее юбки и даже одним небольшим фазаньим перышком. Особенно красивыми были поля шляпки, спускающиеся на лоб и виски, – зубчатыми и сплетенными искуснее, чем иные кружева. Мальчики гребли, сидя к ней спиной, поэтому Элизабет сняла шляпку и положила себе на колени, чтобы еще раз полюбоваться бантом и цветами. Легкий порыв ветра приподнял шляпку и аккуратно опустил на воду справа от лодочки. Лодка мерно двигалась вперед, а шляпка удалялась, и девочка, потянувшись изо всех сил за ней, с пронзительным криком упала в воду. Мисс Стилл видела все, но и ее крики тоже потонули в глубокой вечной тишине, окутывающей Лестера и Оливера. Когда Лестер оглянулся – а он все время поглядывал на Элизабет, она нравилась ему, – передняя скамеечка была пуста, а справа на взволнованную поверхность воды, метрах в трех за кормой, поднимались пузыри. Лестер прыгнул в воду сразу. Оливер почувствовал толчок, оглянулся и ничего не понял. В лодке был он один, мисс Стилл беззвучно кричала, встав со скамейки, а на воде не было никого. Через секунду он увидел, что Лестер вынырнул, держа двумя руками девочку и одними толчками ног продвигаясь к лодке. Тогда и Оливер прыгнул в воду. Они вдвоем втащили Элизабет на борт и влезли сами, едва не перевернув замечательно устойчивую лодочку. Девочка кашляла и отплевывалась, с волос текли ручьи. Мисс Стилл лежала на траве у скамейки – обморок, поняли мальчики.
– А шляпка? – спросила Элизабет у Лестера сипло, и он молча снова прыгнул в воду.
Шляпка тихо покачивалась метрах в десяти за лодкой. Она почти не намокла. Только ей одной и удалось остаться сухой после такой прогулки.
Выпускные экзамены оба мальчика сдали хорошо. Лестер – на высший балл, «отлично», а Оливер – по математике и латыни «хорошо», а по остальным предметам не хуже друга. Лестер был высок для своих шестнадцати лет, спортивен, немного сумрачен. После выпуска, когда школьная форма перестала навязывать однообразие, оказалось, что он придает одежде немалое значение, как и его отец. Оба были требовательными клиентами известного лондонского портного, и если Тома радовало, что мальчик похож на него, то Кэтрин только молча удивлялась, что ее блестящему сыну было не все равно, какого качества муар на подкладке его сюртука и какой формы фалды фраков. Сама Кэтрин носила то, что казалось красивым ее портнихе. А поскольку портниху нашел Томас, то и Кэтрин одевалась очень элегантно.
Колледж они избрали обдуманно: все-таки слушать многочасовые лекции и говорить самому Лестеру было трудновато. А математика увлекала и притягивала его, и обучение основывалось на формулах, написанных на доске, в книге или в тетради. Оливер выбрал своей специальностью экономику. Чтобы не разлучаться, оба поехали в Кембридж и сняли маленькую квартирку за пределами кампуса. У каждого была спальня и общая на двоих гостиная, которая служила заодно и столовой.
В воскресные дни то Лонгманы, то Бромли навещали иногда мальчиков, но, кто бы ни ехал, Элизабет брали с собой. Ей исполнилось тринадцать, и она была необыкновенно привязана как к брату, так и к спасителю своей шляпки. Мальчики окончили образование, когда обоим исполнился двадцать один год, а Элизабет – шестнадцать. Это была добрая, послушная девочка – отрада гувернантки мисс Стилл. Она чудесно играла, почти профессионально пела, любила поэзию и загородные поездки. На первых балах она произвела прекрасное впечатление на многообещающих молодых людей, но, когда Лестер попросил ее руки у мистера Бромли, она твердо ответила «да», не дав отцу вставить и слова. Что было не только непривычно, но почти и неприлично. Мать посмотрела на нее строго и сказала Лестеру, что они с мужем обдумают его предложение и дадут ответ в ближайшие недели. А Элизабет произнесла, четко артикулируя:
– Не волнуйся, Лестер! Я не выйду замуж за другого.
Свадьба состоялась в сентябре 1885 года, а 11 июня 1886-го у Элизабет родилась дочь Мадлен. Томасу было пятьдесят лет. Он обожал жену и всех трех своих детей, но Мадлен стала его отрадой. У Лили и Джеффри тоже были семьи, и Томас нежно любил и баловал всех своих внуков. Но Лестер, героический Лестер, несмотря на огромное несчастье, свалившееся на него еще до рождения, сделавшийся светским человеком, гражданином, ученым, мужем и отцом, был его гордостью и счастьем. Томас навещал семью сына несколько раз в неделю, гулял с девочкой и ее француженкой-няней, дарил ей невиданные платьица и башмачки, выписанные из Парижа, а 11 июня 1895 года подарил на день рождения куклу, сделанную на заказ знаменитым кукольным мастером и отличающуюся изумительным портретным сходством со своей хозяйкой.
Глава 2. Кавендиш
Мистер Джон Кавендиш был взволнован. У жены начались схватки, а он, будучи человеком уравновешенным и даже несколько флегматичным, абсолютно терялся, если его жена болела, плакала или рожала.
Пять лет назад, когда у них родился сын Роберт, Джон метался у закрытых дверей их спальни в негасимой тоске и слушал, приникая ухом к филенке, сначала сдержанные стоны Маргарет, потом ее крики. Джон потерял счет времени… а потом он услышал страшный крик. Такого звука его жена издать не могла. Дурнота поднялась от сердца к голове Джона, и он потерял сознание. Очнулся ничком на полу, его теребила кухарка. Колено ужасно болело, и на лбу выступила шишка. С большим трудом, опираясь на кухарку, он поднялся на ноги и понял, что из спальни слышит детский плач и удовлетворенные женские голоса. Не постучавшись, просто позабыв о самом элементарном приличии, он ворвался в спальню и увидел разоренную, страшную постель, на которой лежала потная, растрепанная, полуголая Маргарет с красным лицом и слабой улыбкой. Акушерка, наклонившись над столиком, что-то делала с крохотным, заходящимся в плаче младенцем. А теща, вытирая слезы, сказала ему укоризненно:
– Уходите немедленно, Джон! Как вам не стыдно?! Что с вашим лбом? Идите, идите! Слава богу, все хорошо. Мальчик!
И Джон, не посмев поцеловать Маргарет, поковылял к двери.
Роберт был хорошим мальчиком. Спокойным и любознательным. Маргарет читала ему сказки, учила рисовать и играть на пианино. Но когда обязательные занятия были окончены, любым игрушкам – а их у него было немало – он предпочитал антикварный магазин отца. Лестница вела из квартиры прямо в заднюю комнату, где стояли рулоны упаковочной бумаги и лежали на полках и столах еще неотреставрированные и невыставленные на продажу новые приобретения. Оттуда мальчик заходил в зал. Магазин Кавендиша пользовался известностью и не пустовал, но Джон радовался, что сын интересуется старинными вещами, и обыкновенно находил возможность на полчасика оставить посетителей на приказчика и рассказать Роберту что-нибудь интересное. Джон показывал сыну старинный медный кувшин из Дамаска, изукрашенный изящной резьбой и лалами, с величественной крышечкой на петлях и надменно подбоченившейся ручкой, фарфоровых фрейлин в кринолинах, которые приседали и посылали ему лукавые улыбки. Гейши на выпуклых боках японских ваз обсуждали его, хихикая и прикрываясь веерами. Добродушный Будда слоновой кости ласково ему улыбался, сложив руки на толстеньком животике.
Когда Роберту пошел шестой год, родители заговорили о двух интересных и пугающих вещах: впереди была подготовительная школа, и в семье ожидали еще одного ребенка. И то и другое казалось увлекательно и тревожно. В апреле он с няней отправился на несколько недель в Эпсом, там жили родители отца, и это они настояли, чтобы на время родов мальчик не оставался в городском доме.
Ему нашли приятеля – сына садовника, с которым они бегали наперегонки в саду и играли за большим кухонным столом, строя карточные домики или устанавливая вертикально ряд костяшек домино, которые от неосторожного движения падали один на другой, пробегая по столу ручейком. Иногда дед водил его на ипподром, и там они брали лошадь для деда и пони для мальчика. Дед делал несколько кругов галопом по тренировочной дорожке, а Роберт просто сидел на пони, которого вел под уздцы один из помощников конюха.