. Человеком образованным, воспитанным и понимающим толк в прекрасном. Он был старше Марты на десять лет, и внимание его льстило восемнадцатилетней девушке. Финнеган просил ее руки и получил ее. Джон и Алиса были вполне довольны. И Роберт оценил редкостную способность Финнегана к серьезным и взвешенным рассуждениям на темы, далекие от обычных застольных бесед. Свадьба состоялась в мае, и молодые уехали на два летних месяца – каникулярных в судебной системе – путешествовать по Европе.
Северная Африка, сказочные страны Магриба стали профессиональным интересом молодого историка. Роберт Кавендиш опубликовал в серьезных научных журналах несколько статей об эпохе султана Ахмада II аль-Мансура. И статьи эти вызвали интерес специалистов. Британский музей пригласил его стать хранителем коллекции арабских раритетов. Теперь Роберт Кавендиш мог жениться. Они обвенчались, сняли дом в тихом районе и зажили жизнью обеспеченных лондонских горожан.
Первое время Роберт рассказывал жене о новых приобретениях музея, об экспедициях в пустыне, тяжеловесных египетских пирамидах и изящных арабских минаретах. Она выслушивала его, не перебивая, но и не поддерживая разговор. Убедившись, что он закончил, говорила несколько слов о погоде, хозяйстве или общих знакомых и удалялась в свой будуар или на кухню. Роберт оставил разговоры об интересных предметах за пределами семьи – жена была хороша собой и неглупа. Они не ссорились. Иногда приглашали к обеду или на чай его коллег по университету и музею. Тогда беседа была оживленной и увлекательной, и дамы принимали в ней приятное, вполне уместное участие. И Элинор умела сказать за столом что-то милое и забавное. Но наедине они говорили мало.
К удивлению мужа, в отношениях интимного свойства Элинор оказалась куда более пылкой, чем он мог ожидать от дамы ее круга и воспитания. Иногда – и поначалу это его изумляло и забавляло – она сама была инициатором телесной близости. Разумеется, Роберт никогда не обсуждал этого аспекта супружества с отцом, но оставался в убеждении, что порядочная женщина покоряется своему долгу, и обязанность хорошего мужа и семьянина – не докучать ей более необходимого. Однако в постели он чувствовал, что не надоедает ей, а, напротив, она сама ласкает его тело, целуя не только лицо, и, доведя его до потери всякой сдержанности, возбуждается и приходит в экстаз, как вакханка или (и такое иногда мелькало в уме) дама полусвета. Но Роберт не был в претензии. Его тянуло домой. Он знал дни, когда она не могла отвечать его притязаниям, и нетерпеливо дожидался их окончания. В иные ночи они соединялись по два и три раза. Утром, собираясь на службу, он видел, что она заснула, не успев снова надеть сорочку и чепец. Ее тело было почти открыто его взгляду и манило вернуться в постель, но Роберт был человеком долга и к десяти часам всегда должен был находиться в служебном кабинете. Он выпивал чашку кофе, брал цилиндр и трость и выходил на лестничную клетку. Разумеется, он стеснялся горничной и надеялся, что жалованье ее, чуть не в полтора раза большее, чем то, на которое могла рассчитывать малоопытная служанка, побудит ее не рассказывать подружкам, в каком виде просыпается госпожа. Однако, когда Элинор забеременела, изменившееся тело жены, ее тугой живот с вызревающим внутри человеческим зародышем стали вызывать если не брезгливость (Роберт искал другое, более достойное слово), то осторожность, опасение что-нибудь повредить. Врачи и благопристойность требовали прекратить супружескую близость, но Элинор бесилась даже от намека на это, и Роберт выполнял свои обязанности как умел.
Теперь он дольше задерживался в музее, а дома начал писать рассказы о приключениях лондонского сыщика. Когда рассказов набралось больше десятка, он сложил листы в папку, упаковал в оберточную бумагу, перевязал ленточкой и отправил с камердинером мистеру Томасу Лонгману с личным письмом. Лонгман прочел рукопись и попросил Кавендиша наведаться в его контору. Разговор был приятным. Быстро выяснилось, что они оба выпускники Хэрроу, и это сблизило их, как если бы у них были общие тетушки. Они пили отличный коньяк и беседовали о раскрытии преступлений, литературе, истории, музейном деле и Северной Африке. Лонгман понравился Кавендишу чрезвычайно. Издатель сказал, что напечатает сборник рассказов, хотя и не может предложить за рукопись значительной суммы. Кавендиш отмахнулся от обсуждения гонорара и сказал, что если бы искал заработка, то мог бы читать лекции по истории арабского мира в университете.
– У вас увлекательные рассказы, – ответил Томас Лонгман. – Читателями будет интересно, но, кажется, вас самого они не увлекают.
Роберт расхохотался.
– Вы правы, – сказал он. – Я пишу и не хочу отказаться от этих приятных часов, когда на бумаге появляется то, чего не было еще минуту назад: люди, события, обстоятельства… Но мне остро не хватает желания описывать пейзажи, погоду, перелетных птиц, звездное небо, закаты, перекличку соек-пересмешниц и гулкие звуки шагов в туманное утро на окраине Ислингтона.
– Ясно, ясно, – улыбнулся Лонгман. – А что вы скажете об описании базаров Касабланки? Садов Марракеша и восхода над Долиной Царей? Напишите роман о том, что вас действительно увлекает, и, если он будет таким великолепным, как я предчувствую, вас ждут гонорар и слава.
С этого момента жизнь Кавендиша переменилась. Он по-прежнему был хранителем бесценной коллекции и вел небольшую исследовательскую работу, но теперь ценил свою службу в основном за то, что она давала возможность два-три раза в году выезжать на Ближний Восток и в страны Магриба.
Когда сыну исполнилось три года, жена родила ему дочь. Он любил детей, ежедневно заходил в детскую, с удовольствием играл с ними и отвечал на детские вопросы, но центром притяжения для него был кабинет со стопками бумаги, остро отточенными гусиными и новыми, металлическими перьями, с толстыми томами на английском, французском и арабском языках и рукописями, которые рождались ночами и занимали большую часть его внимания. Его романы действительно были удачными, и фамилия Кавендиш становилась известной в литературном мире.
В первый раз он очнулся от своего литературного морока, когда умер отец. Это произошло неожиданно, и Роберт был глубоко опечален. По наследству он получил магазин и первый этаж дома, где тот располагался. Второй, жилой, этаж достался тете Алисе – она прожила в нем полжизни и теперь осталась в одинокой, но красивой и устроенной по ее собственному вкусу дорогой квартире. Марта получила свою долю наследства еще раньше – в качестве приданого, которое она принесла своему мужу. В завещании отец просил ее взять из дома и магазина любые вещи, которые ей дороги и любимы. Марта забрала чайник с японками, беседующими в саду у павильона. Она тысячу раз рассматривала этих женщин и полагала, что та, которая сидит на циновке, поджав ноги, хозяйка. А две другие, роскошно одетые в многоцветные кимоно и оби и со сложными прическами, поблескивающими драгоценными заколками, ее придворные дамы, подающие госпоже кувшинчик саке.
Второй раз Роберт отвлекся от своих рукописей, когда жена покинула его, сбежав с флейтистом из Королевского симфонического оркестра. Он удивился и вынужден был погрузиться во множество хлопот: дети, содержание сбежавшей жены, развод… Но никакой личной досады, ревности и огорчения не испытал. Теперь он сам давал распоряжения экономке и указания гувернантке. Тетя Алиса частенько навещала их, и Марта тоже стала частой гостьей в их доме. Она как раз выбрала школу для своего старшего мальчика и уверила Роберта, что это хороший, тщательно продуманный выбор и для его сына, да и двоюродным братьям будет гораздо легче свыкаться с незнакомой обстановкой вдвоем.
Отправив сына в школу, Кавендиш продал отцовский магазин со всем его содержимым и понял, что он не то что богат – об этом не было и речи, – а просто не стеснен в средствах. Тогда он покинул должность хранителя в музее, оставив за собой малооплачиваемое, но почетное место консультанта по арабским раритетам, и стал профессиональным писателем. Сюжеты, персонажи, судьбы, вплетенные в историю, влияющие на нее и ею же формируемые, роились в его голове день и ночь. Будучи человеком организованным, он уважал распорядок дня и положил себе работать не долее, чем до шести часов, оставляя вечера для семьи и общения с друзьями. Но иной раз вставал и ночью, чтобы записать какую-нибудь черточку внешности своего персонажа, которую отчетливо увидел между явью и сном. Спал он неважно, и доктор не рекомендовал нарушать ночной покой работой. Но жены, которая не позволила бы такого беспорядка, рядом не было. Да он и не собирался жениться. Пару раз в месяц он посещал милую учительницу музыки, оплачивал ее квартиру и охотно делал ей недорогие подарки. Она не была страстной и умелой в любви, но любила его рассказы, кажется, больше, чем его тело, и чувствовала себя счастливой, считая, что принадлежит (хотя и частично) великому человеку.
С годами Роберт стал чаще откликаться на просьбы прочесть лекцию перед какой-нибудь избранной аудиторией. Он рассказывал о жизни Мухаммеда или о великих войнах халифов с лжепророками, о египетских пирамидах – он не был египтологом, но публику страшно интересовали мумии, и его информированности в этих вопросах с лихвой хватало, чтобы удовлетворить любознательность начитанных дам или старшеклассников Итона. Такой способ общения с людьми показался Кавендишу интересным. Он был светским человеком и мог, разумеется, поддерживать беседу в обществе, однако избегал приемов, насколько это было возможно. Он скучал на званых обедах: неторопливое поглощение нескольких перемен блюд, сопровождаемое таким же неторопливым обсуждением дебатов в парламенте и замужества внучек Виктории утомляло и раздражало его. Иногда его просили рассказать о литературе или диковинках Востока, но на то, что приличия позволяли сказать в рамках table-talk, хватало всего несколько предложений. Далее вежливость требовала, чтобы говорили другие гости и на другие темы… Поэтому лекции стали доставлять ему все больше удовольствия, и по примеру мистера Марка Твена он поручил секретарю организовать турне и проехал по пяти университетским городам, читая в каждом университете по две лекции об истории и культуре мусульманского мира.