– Мы поговорим об этом позже, мама, – ответила Мадлен.
Когда выкупанный и причесанный Ариэль в нарядной пижаме заснул в своей кроватке под журчание сказки, Мадлен рассказала матери про обрезание. Элизабет вздохнула.
– Пожалуй, не буду говорить Лестеру, – решила она. – Дело это интимное. Кроме жены Ариэля, никого не касается. Да и она, думаю, не окажется внакладе? Как считаешь? У тебя есть опыт.
Мадлен чуть порозовела и хихикнула.
– Если Давид тебя просил, устоять было невозможно, я понимаю, – заключила мать.
Роды прошли легко. Девочку назвали Лиспет.
Давид оперировал очень успешно и, хотя не получил еще высшего научного звания, пользовался большим авторитетом. Пациенты часто называли его профессором, и поправлял их только он сам. Медсестры слегка улыбались и отвечали: «Профессор примет вас в четвертом кабинете через полчаса».
Двадцать восьмого июля 1914 года, в день рождения Лиспет, когда ей исполнилось два года, Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Об этом кричали под окном газетчики, разносившие по улицам специальный выпуск Freie Presse. У Давида и Мадлен был праздничный обед. Нарядные дети друзей и соседей бегали по дому, и Лиспет торопилась за ними, не выпуская из рук своей первой большой куклы – подарка бабушки с дедушкой. А взрослые за столом говорили, что политическая атмосфера напряженная и мало ли что может случиться. Арье рассказывал дамам о Франко-прусской войне, в которой сам не принимал участия, но помнил ее. Несмотря на все ужасы той войны и на то, что Страсбург из французского города стал немецким, жителям Эльзаса была предоставлена возможность сохранить французское гражданство и переехать во Францию. Семья Айнгорн выбрала свою собственность, немецкий порядок, послушание закону и кайзера Вильгельма.
– Если что-нибудь случится, Давида мобилизуют? – тихонько спросила Мадлен у свекра. – Может ли такое быть? У него на ближайший месяц уже назначено восемнадцать операций.
– Не знаю, Ленели, – ответил Арье. – Боюсь, если начнется война, глазные болезни не заинтересуют вермахт. То есть больных, может быть, и не призовут, но молодых врачей вряд ли оставят в тылу. Не будем пока отчаиваться, подождем.
Глава 5. Берман
Берл Берман родился в январе 1900 года в небольшом, но не бедном местечке Орынин. Может статься, если хорошенько подумать, Орынин было лучшим из всех местечек за чертой оседлости. Две с половиной тысячи евреев, почти половина всех жителей, и пять больших синагог. Конечно, великой ученостью местечко похвастать не могло, те, кому нужны были советы знаменитых хасидских мудрецов, ехали в Меджибож или даже в Вижницы ко двору великого чудотворца ребе Хагера, но хедеров[32] в Орынине хватало. В Талмуде сказано: «Где нет муки, там нет и Торы». Так с мукой здесь был полный порядок: три мельницы, все три еврейские, мололи зерно с восхода солнца и до заката с маленьким перерывом на минху[33]. И если по всей Украине евреи говорили: «Он, конечно, не Ротшильд, но…», то в Орынине в роли Ротшильда выступал Гутгерц, купец первой гильдии, построивший на речке Жванчик большой кожевенный завод. Но не с одного же завода кормились евреи – им принадлежали все одиннадцать бакалейных лавок местечка и оба склада аптекарских товаров, так же как ровно шестьдесят ремесленных мастерских. И жены орынинских хасидов были не из простых. Разве они только и могли, что принарядиться перед субботним выходом в синагогу, зафаршировать щуку и сварить цимес на меду? Нет, приготовленные их умелыми ручками варенья, в особенности из райских яблочек, продавались не только в магазинах колониальных товаров Каменец-Подольска и Проскурова, но и за границей. Из австрийских Черновцов приезжали оптовики за этим вареньем и сливовым повидлом, что варилось из особенной сливы, росшей в окрестных садах.
Сказать, что в городе вовсе не было бедных семей, нельзя, ведь у каждого своя судьба. Но хорошая девушка, даже из бедной семьи, знала, что приданое на свадьбу местечко ей соберет. Ведь именно для этого при Кредитном товариществе был основан специальный благотворительный фонд. И братик ее, за которого отцу нечем платить меламеду[34], научится, чему следует научиться еврею, за общественный счет.
Отец Берла был мельником, хозяином одной из трех местных мельниц, а мама хорошо известна соседкам как женщина мудрая и щедрая, готовая помочь советом, миской муки или полудюжиной яиц. У Береле было еще три брата и сестра. И, разумеется, множество двоюродных. С одним из них, Ициком, сыном отцовского брата Йосифа, Берл был особенно дружен. Благополучная, уважаемая семья. В 14-м году Берл закончил учение в хедере, но в ешиву[35] не поехал – вокруг шла война, мать не хотела отпускать сыновей неведомо куда. В будни дети помогали на мельнице и по хозяйству, возили мешки с зерном и мукой, работали на огороде, ухаживали за коровой и курами. Дома в заказанном местному столяру шкафу стояли толстые, с золочеными корешками книги Талмуда. По субботам после синагоги отец и сыновья занимались: читали и рассуждали о смысле прочитанного. Премудрость давалась с трудом, но свой долг по отношению к Учению они выполняли. С началом войны жизнь стала беднее, поблекла. Некоторые семьи осиротели. Мололи меньше зерна. Не на каждую субботу мать резала курицу. В декабре 17-го года из Каменец-Подольска в Орынин приехали три студента и девушка-курсистка. Восстановили с местной молодежью сгоревший амбар и открыли там Народный дом. Учили русскому языку, рассказывали про звезды, про древнюю историю. Вечерами устраивали танцы. В Народный дом ходили и девушки. Открыли кружок кройки и шитья. Курсистка Маня даже привезла из Каменца свою швейную машинку. Постепенно с идиша переходили на русский. Казалось, гораздо красивее. Ицик в открытую ухаживал за Маней, а Берл познакомился с Басей. Она была воспитанной барышней из почтенной небедной семьи, так что, когда братья рассказали матери, что Берл гуляет с Басей по вечерам, она только заулыбалась и шепнула: «Гут глик!»[36]
Студенты рассказывали обо всем. Говорили удивительные вещи: что Бога нет, что можно есть любую пищу, а в субботу писать или шить на машинке. Все это было весело и нравилось молодым. Но отец Берла сказал, что студенты приезжают и уезжают, а еврею надо оставаться евреем. И мама, подумав, решила, что добра от всех этих передряг не будет и Берлу, как старшему, надо уезжать в Америку. Они обручились с Басей и дали друг другу клятву ждать встречи, даже если это займет годы. Отец собрал все с должников, продал золотой браслет жены и дорогой настенный ковер, взял недостающие деньги в долг и договорился со знакомым контрабандистом, что Берла перевезут в Бухарест и сделают ему там приличные документы. Контрабандист был человеком надежным, дальним родственником габая[37] синагоги. Берл простился с родными и сразу после Йомкипура[38] уехал строить для семьи новую жизнь.
Контрабандист не обманул. Он действительно провез парнишку ночью через границу и спустя несколько дней выправил ему фальшивый, но совсем как настоящий румынский паспорт. К тому же он устроил Берла на пару месяцев поработать учеником кровельщика. К декабрю благодаря крайней бережливости, ночевкам на складе черепицы и остатку денег, взятых из дома, Берл сумел скопить на дорогу до Гавра, куда добирался через измученную войной Европу три месяца. В Гавре в синагоге его приняли как родного. Организация помощи евреям принимала беженцев и старалась помочь им перебраться через океан. Впервые за много месяцев он смог как следует вымыться, помолиться в канун субботы и поесть горячей и вкусной субботней еды. Хала была как дома. А кугл[39], хоть и содержал незнакомые специи, был горячим и сытным. Хозяин дома держал аптеку и предложил мальчику пожить у него несколько дней, пока не найдется дешевое трюмное место, которое община сумеет оплатить. И следующую субботу он провел в этом прекрасном доме, а в воскресенье уже поднялся на борт и спустился в трюм. Ему был предоставлен соломенный тюфяк, а также трехразовая еда, которая варилась тут же самими пассажирами на нескольких керосинках. Днем разрешалось подниматься на нижнюю палубу, и Берл стоял там, глядел на океан, пока не приходила его очередь варить похлебку или мыть миски и ложки. Он познакомился с несколькими еврейскими семьями, совершавшими тот же путь. Ближе всего сошелся с семейством Бройдо из Винницы, совсем рядом с Орыниным: отец, мать и четверо ребятишек. Отец, могучий чернобородый портной, шил ермолки, картузы, суконные ушанки и кепки. Говорил бодро: «Ничего-ничего! И в Америке никто с непокрытой головой не ходит! Картузы нас везде прокормят…» Ничего мясного или молочного в рацион трюмных пассажиров не входило, вся еда – морская рыба, каши и немного картошки – относилась к пище дозволенной и тревоги не вызывала. В дождь, когда выйти на палубу было нельзя, мама Бройдо рассказывала Берлу, как она печет субботнюю халу. Отчего-то она повторяла свой рассказ несколько раз, и Берл думал, что, будь у него мука, яйца, дрожжи и мак, он бы уже, пожалуй, спек не хуже нее.
Через девять дней пароход причалил к Элис-Айленду. Смутно соображая от волнения, Берл вместе с другими эмигрантами прошел в большой регистрационный зал, показал свои настоящие документы и был зарегистрирован как Берл Берман, еврей из России, девятнадцати лет. Глазных болезней, парши, хромоты, чахотки и кожной сыпи у него не обнаружили. Один чиновник дал ему фанерные треугольнички и ткнул в картинку, на которой был нарисован кораблик, сложенный из таких треугольников. Уставший, потрясенный и недоумевающий, Берл сложил дощечки, как на картинке, и чиновник что-то написал в его карточке, после чего ему разрешили выйти на лестницу. На широкой площадке стояла доброжелательная, спокойная женщина. Она сказала на идише, что левый пролет ведет к парому в Нью-Йорк, а правый – к кассам на железную дорогу. Не раздумывая, Берл повернул налево. У него был адрес общежития для молодых евреев в нижнем Ист-Сайде на Второй авеню. На пароме он простился с семейством Бройдо, и брат госпожи Бройдо, встречавший свою родню, посадил его на конку и сказал кондуктору, где его высадить. Так Берл прибыл в Нью-Йорк.