стых перчатках. Тогда он вернулся, поставил чемоданы на ступеньку и, мешая толпе, которая стремилась по лестнице вниз, взял руками ее лицо и стал целовать мокрые щеки, лоб, милый носик, волосы, шляпку – все, что попадало под трясущиеся губы. Они обнялись наконец, потом он подхватил чемоданы, и поток эмигрантов со всего света повлек их на паром и дальше с парома на набережную. Только свернув на улочку, где была привязана лошадь, они поняли, что галдеж сотен голосов больше не мешает говорить. Берл поставил чемоданы на тележку, снял с Баси пальто, ненужную шляпку и перчатки и сказал:
– Трефен мир Муся[42].
И они засмеялись.
До свадьбы Бася жила у мадам Бройдо. Берл договорился с ними заранее – нельзя незамужней ночевать у холостяка. В семье был новый горластый младенец, целый день стучала машинка, на которой хозяин строчил картузы, дети гонялись друг за другом, и не было ни минуты покоя. Бася за кровать и еду помогала хозяйке по дому, ходила в магазин, гладила белье, купала детей в лоханочке и ждала пятницы. Хлеб здесь не пекли – в домах не было печей, – а покупали в булочной готовый. Иногда, когда дети спали, она доставала из чемодана свадебное платье и фату и наряжалась невестой. Фаня Бройдо давала ей свои туфли на каблучках, и они репетировали, как Фаня поведет Басю под хупу[43]. На свадьбу нужны были деньги. Берл хотел, чтобы был букет цветов, и музыканты, и приличное угощение. Он даже придумал, чтобы пришел фотограф и сделал портрет. Чтобы дети и внуки – он не сомневался, что у них будет много детей и сотня внуков, – видели, каковы они были в день кидушин[44]. Кроме того, для семейной жизни нужна была вторая кровать. Для всех этих затей он нашел оптовых продавцов некоторых товаров и теперь покупал их намного дешевле. Он знал, в каких деревнях раскупят соломенные шляпки, а в каких кальсоны и простые бязевые рубашки. Где любят нарядные чашки с блюдцами, а где возьмут обыкновенные глазурованные кружки. У него было чутье на нужный товар и полное доверие покупателей. Уж если он говорил, что такие сумочки теперь носят, никто в этом не сомневался. В воскресенье в церковь фермерские жены приходили хоть с каким-нибудь да украшением, купленным у Берла: шляпка, шейный платочек, золоченый браслетик, хрустальные сережки или хотя бы заколки для волос с маленькими эмалевыми бабочками.
Свадьбу они сыграли сразу на Хануку. Вечером накануне Фаня отвела Басю в микву[45]. Две женщины одевались после окунания, и обе, услышав, что пришла невеста в канун свадьбы, растроганно благословили Басю и расцеловались с ней. Потом надели пальто и теплые платки (боже сохрани простудиться после миквы) и пошли домой. Вместе с баланит[46], неумолчно болтая о женихе, хупе и подарках, Фаня помогла Басе вымыться в тазике. Потом невеста спустилась по ступенькам в бассейн. Вода была холодная, но не ледяная, и баланит, став вдруг очень серьезной, неожиданно сильно нажала ей на затылок, вынуждая погрузить голову в воду, и потопила все всплывающие пряди распущенных волос.
После свадьбы Берл на некоторое время как бы стал гением. Играя в субботу во дворе с соседом в триктрак, он заранее говорил, какие выкинет кости, и всегда выигрывал. Молитвенник у него открывался на нужном месте хоть в новолуние, хоть в будний день. В расчетах он опережал любого кассира со счетами и заранее знал, что Бася приготовила на ужин. Они смеялись над каждым пустяком, и руки у него были горячие, как в лихорадке. К Пуриму[47] он несколько угомонился и стал больше похож на себя. Безумие долгого медового месяца оставило их. Тогда Бася сказала, что надо купить швейную машинку. Пока Берл добирался до Дувра, Бася в кружке Народного дома научилась отлично шить. Так что она могла покупать ситец и строчить платья, ночные рубашки, халаты и фартуки, которые обходились бы втрое дешевле, чем покупные. Берл задумался. Он должен был собрать двести долларов на билет маме и папе. Был долг в восемьдесят шесть долларов плюс интерес Фортнайту. Свадьба и покупка кровати тоже потребовали кредита в двадцать долларов. И держать жену в черном теле ему совсем не хотелось. Сам он мог питаться селедкой с хлебом, но теперь Бася готовила, нужны были две халы и полкурицы на Шаббат, керосин для готовки, крупа, кофе и молоко.
Он не ответил и уехал по деревням. Всю дорогу прикидывал так и эдак и не мог решиться ни на что. Вернувшись домой, Берл еще с улицы услышал стрекотание «зингера». Поразмыслив, он сначала отвел лошадь на соседнюю улицу, где снимал для нее сарай. Снял упряжь, не торопясь, налил воды в колоду, засыпал сена и пару горстей овса – для Муси он всегда привозил из деревни несколько мешочков ее лошадиных лакомств. Потом, так и не решив, как вести себя с женой, захватил пустые короба и пошел домой. Бася встретила его поцелуем. Значит, запретные дни закончились и жена уже была в микве. Он был страшно рад – соскучился за две недели. Они начали целоваться, и он забыл про деньги, и про ее непокорность, и про маму с папой. Когда они наконец поднялись, уже садилось солнце. Берл быстро вымылся к субботе и побежал на молитву. Вернулся он в уютный дом, где на окнах висели занавески, мерцали субботние свечи, на блюде лежали две халы, покрытые вышитой салфеткой, а кастрюля с бульоном сохраняла свое тепло под его старым тулупчиком. Да еще в углу посверкивала в свете свечей новенькая ножная швейная машинка, а возле нее на табурете лежала целая стопка фартуков и фланелевых ночных рубашек. Берл не нашел что сказать и решил не портить субботу, а поговорить с Басей построже завтра вечером.
Ночью их снова притянуло друг к другу. Потом он задремал и услышал сквозь сон:
– Машинку дали в кредит: восемьдесят центов в неделю на три года. А ситец и фланель купила Фаня. За это я буду обшивать ее семью бесплатно, когда им что понадобится.
Он вздохнул, еще раз поцеловал жену и впал в глубокий молодой сон.
Басины фартуки раскупались отлично. И рубашки. Кончался март 1921-го, ночью еще было холодно. Фермерские жены и дочери покупали теплые ночные сорочки с рюшами у ворота и по подолу. Такие продавались только в городе, в больших магазинах, куда и зайти было страшновато. И стоили они слишком дорого. А Бен Берман привозил эти изыски прямо на дом. Поэтому он распродавал свой товар еще в среду, а в четверг утром уже обнимал жену. Затея удалась. Они написали домой, чтобы родители готовились. Деньги будут уже скоро. Ответ огорошил: мама писала, что Йосиф Берман умер от сердечной болезни. Его похоронили рядом с дедом и бабушкой почти посередине кладбища. У Берла текли слезы, и он не понимал, что читает. Бася тоже плакала, но объяснила:
– Мама пишет, что не у ограды. Не как бедняка.
Ежедневный кадиш[48] читает Нюся, старший из оставшихся братьев. Берл не сможет этого сделать – он ведь в разъездах, – а кадиш скорбящего требует миньяна[49]. На мельнице почти ничего не мелют – нет зерна. Но остался огород, и картошка, слава богу, еще есть. Луку даже столько, что они немножко продают. Нехама обручена с шорником, но год траура – нельзя жениться. А с другой стороны, как же Рейзл уедет, не пристроив дочку? Надо обдумать. Письмо было спокойное и рассудительное, но сплошь закапано слезами.
Берл отправился в очередную поездку, спрятав письмо от мамы в карман жилета. Зайдя в сарай, чтоб запрячь Мусю, он сказал ей:
– Папа умер.
Позавтракать он не смог, но пить хотелось все время, и он то и дело отхлебывал из бутылки с квасом, которую взял из дома.
Муся рысью выбиралась из города, а Берл говорил ей укоризненно:
– Этого небоскреба папа не увидит, а я обещал ему показать. Я не спас его, не вывез. Жену привез, а маму с папой бросил. Ах я мерзавец! Бессовестный мерзавец! Надо было одолжить денег. Мне бы дали под залог имущества… Ты, Муся, папу не видела, а он был красавец, настоящий красавец. Не недомерок, как я, а высокий, с прямой спиной и прямым взглядом! И глаза у него были зеленые – во всем Орынине не было такого, как мой папа. Он меня ни разу не выпорол за всю жизнь. Даже подзатыльника хорошего не отвесил. Только когда меламед пожаловался, тряхнул небольно за ухо и сказал: «Учись как следует, иначе какой из тебя еврей?» А Ицика дядя Гершеле высек за это же так, что тот два дня присесть не мог. И ковер любимый продал, чтобы я мог уехать. И мамин браслет. И в долг взял, а чем отдавал? Ах я мерзавец неблагодарный.
Вернувшись из этой поездки, Берл не обнял жену, а снял свой бушлат и жилет, перевернул кровать, стащил с ног сапоги, разорвал на груди рубаху и сел на пол в углу. Бася молча сняла серьги и повязала старый серый платок, потом открыла дверь во двор и крикнула:
– Берл Берман сидит шиву[50] по покойному отцу.
Рейзл приехала в Нью-Йорк в канун Рош-а-Шана[51] в сентябре 1921 года. Ей было пятьдесят пять лет. Встречая, Берл с трудом узнал ее, она сильно похудела и от этого казалась моложе. В одной руке у нее был чемодан, а в другой – ручная зингеровская швейная машинка. Ах мама! Она тащила ее через полсвета! А ведь он ни о чем не просил! Рейзл Берман никогда никому не станет обузой.
Бася не поехала встречать – она была на сносях и торопливо готовила праздничную трапезу. Если Бог поможет, они с Рейзл еще успеют вдвоем зажечь свечи и послушают шофар[52]. И с Рейзл не так страшно рожать. И в хозяйстве поможет. В груди шевелился червячок: не станет ли Рейзл командовать сыном? Не будут ли они ссориться, как это бывает между невесткой и свекровью? Она отказывалась думать о том, каково живется со свекровью. Мало ли что бывает у других. Вот соседка Шула рассказывает, что ее муж бьет, когда приходит пьяный, так что из этого?