— Таким образом, мы оказались меж двух огней, — подытожил раввин. — С одной стороны император, с другой — горожане.
— Если протестанты завоевали бы всю Европу, где бы тогда обосновались евреи?
Зеев не был уверен, что может сейчас рассуждать разумно. Рахиль в замке, Тадеуш у ворот, императору нужны какие-то волшебные заклинания.
— Подозреваю, Зеев, — по обыкновению задумчиво проговорил Майзель, — что евреи, как всегда, оказались бы в месте, которое не стоит упоминать в приличном обществе. Хотя многое зависит от того, что это будут за протестанты. Крестьянские восстания для нас не слишком хороши, ибо крестьяне, будь то протестанты или католики, считают, что мы заодно с королем или дворянами — зачастую это действительно так. Мы получаем защиту от тех, кому нужны наши деньги. Хотя нередко люди вроде пап и других правителей настраивают бедноту против нас эдиктами и проповедями. Лютер понял, что не сможет обратить нас в свою веру, и люто возненавидел. Извини, Йоханнес, но это правда.
«Мы ушли от главного вопроса, — написал на стене Йосель. — Давайте рассматривать наши беды по порядку. Мы должны защищаться не только от горожан, но, возможно, и от стражников императора».
Голем уже решил, что сразу же после собрания пойдет прямо в замок и уведет оттуда Рохель. Пусть даже Вацлав человеком слова — как долго даже самый умный и благонамеренный человек сможет удерживать охваченного похотью императора?
Усталый и погрустневший, рабби Ливо оглядел комнату, внимательно разглядывая каждое лицо.
Перл, его жена. Когда их сосватали, он был просто мальчиком из ешивы, а она — девочкой с косичками, маминой дочкой. У Перл было солидное приданое, но после того как ее отец потерял все свое состояние, она стала работать в пекарне, помогая родителям, а затем скопила достаточно средств, чтобы они с Йегудой смогли пожениться, завести домашнее хозяйство. Страсть? Лишь увидев Рохель, он об этом подумал. И все же — какое это имело значение? Сама мысль о гибели Перл была за пределами его понимания. Непостижима. Невыносима.
Майзель, мэр, банкир и кредитор императора, благодетель общины.
Предусмотрительный, рассудительный, растянутый меж двух миров, и очень туго растянутый. Майзель с отцом перешли от поношенных тряпок к плащам, длинным и трехчетвертным, к поставке меховых воротников, цельных шкур, затем к найму рабочих, которым при Максимилиане позволялось быть евреями. Мало-помалу они стали давать ссуды — поначалу небольшие суммы. Заодно привозили кружево и тонкое стекло из Италии, пряности из Индии, шерсть из Англии. Их лавочка выросла, потом появилась еще одна, потом бумажная фабрика и переплетная мастерская, а их дом стал чем-то вроде уединенного места переговоров, пока сам император не стал занимать у них (или, вернее, брать) громадные суммы. Майзель оплатил войну, коллекцию бесценных картин — почему бы не оплатить бессмертие в пробирке (ох как же это ужасно)? Майзель, благороднейший человек из всех ныне живущих.
Йосель, голем…
Рабби отметил, что его голем внимательно прислушивается к обсуждению, на лице скорбь сменяется надеждой. Оно отражает всю полноту человеческих чувств. «Я чудовище, сотворившее человека», — укорил себя раввин. В душе он желал, чтобы Йосель был таким, каким задумывался изначально — существом без ума и сердца, марионеткой, безвольной игрушкой. Ибо знать и чувствовать, не имея ни детства, ни старости, было трагедией. И эта трагедия была делом его, рабби Ливо, рук.
Кеплер, астроном-протестант.
Свет единственной свечи выхватывал из полумрака небольшие черные глазки, которые не слишком хорошо видели — серьезное препятствие для человека его профессии. Йоханнес — голова в звездах, бедный как церковная мышь, кроткий кузнечик в человеческом облике, и в то же самое время человек великой души, который не верит не в простое соответствие того, что вверху, тому, что внизу, в зеркальный прием и оформление обусловленных небесных конфигураций, а заходящий так далеко, чтобы представлять себе человека, небо и планеты в гармоничном единстве. Не эта ли связность и широта мировоззрения сделала протестанта Кеплера другом евреев?
«Мы должны дать отпор», — написал Йосель и подчеркнул последнее слово двойной чертой. Голем так крепко сжимал в руке мелок, что его костяшки выпячивались подобно камням.
— Не убий, — напомнил кто-то. — Разве это не наша заповедь?
— Возможно, нам следует смириться с судьбой. Возможно, Бог желает, чтобы мы умерли славной смертью.
Услышав эти слова одного из членов Похоронного общества, раввин невольно испустил стон. То, о чем говорил этот человек, называется «кидуш хашем» — мученичество, дело серьезное и страшное. Была Масада. Была Анна и семь ее сыновей во время правления Антиоха Епифана. В десятом столетии евреи в южной Италии убивали себя и своих детей, дабы избежать обращения. И век спустя, во Франции и Германии, когда крестоносцы, которые хотели вырвать Иерусалим из рук мусульман, по пути взялись «очищать» от евреев города Европы.
Раввин знал, что мученики, лишившие жизни себя и своих детей, делали это не от безысходности, а в предвкушении «великого света» в Грядущем Мире, как пример веры, и лишь когда все было потеряно.
— Я знаю об этом обычае, — проговорил рабби Ливо. — Но если мы, боже упаси, должны погибнуть, я предпочитаю погибнуть, защищая нашу общину.
— Если я погибну, — сказал Зеев, — я заберу с собой одного из них. Хотя бы одного.
— Зеев, — предостерег его раввин.
— При всем моем уважении, рабби, я просто говорю то, что думаю.
Тут раздался крик городского глашатая. Девять часов, и все спокойно. Прошло уже четыре часа с тех пор, как забрали Рохель. Четыре часа. Все было очень неспокойно.
— Голем был создан, чтобы нас защитить, — напомнил кто-то.
Йосель написал: «Я могу защитить вас от нескольких человек. Самое большее — от дюжины».
— У нас нет аркебуз, нет пушек, нет луков и стрел, пик и копий, — заметил Зеев.
«Да, но у нас есть палки и камни», — быстро написал Йосель.
— Камни? — разом выдохнуло все собрание.
«Бросаемые как следует — при помощи катапульт», — написал Йосель.
— Камни против пушек?
«Есть история Давида и Голиафа», — напомнил Йосель.
— Голиаф — это как раз ты, — буркнул Зеев.
Йосель ощутил острый укол вины, словно что-то клюнуло его прямо в сердце. Ибо он любил жену этого мужчины и ничего с собой поделать не мог. А мог он лишь спрашивать себя — существует ли закон высший, чем любовь?
«Я не Голиаф, — написал он. — Разве мы, все вместе, не Дом Давидов?»
— Думаю, нам следует действовать уговорами и убеждениями, чтобы как можно дольше удерживать императора от насилия. А тем временем мы сможем подготовить себе арсенал, — понизив голос, предложил Майзель. — Мы станем тайком покупать мечи и кинжалы, разрабатывать планы…
— Мечи? Кинжалы? — презрительно переспросил Кеплер. — Они были хороши в старые времена, а сегодня годятся лишь для рыцарских турниров и праздничных шествий. Век рыцарства уже прошел.
Зеев бросил на Кеплера испепеляющий взгляд:
— Возможно, там, откуда ты прибыл, вы можете позволить себе ружья.
Он был прав, и Кеплеру захотелось попросить прощения. Перед ним стоял глобус раввина. Континенты походили на сушеные груши, моря — на выцветшую бирюзу. Кеплера не на шутку заинтересовала принадлежащая раввину модель устаревшей птолемеевой планетной сферы, где Земля находилась в небесном центре, а латунные кольцо вокруг нее изображали круговые пути других планет. И все-таки, спросил он себя: где наше место в этом мире? Кеплер, как и Коперник, понимал, что Земля вовсе не была центром вселенной, что она входила в семью планет, которые двигались по своим орбитам вокруг Солнца. Но если все так, есть ли другие места за пределами Земли, заполненные людьми и словами?
— Я могу вынести аркебузы из замка, — еле слышно пробормотал Майзель.
— Как вы сможете изъять их из-под носа у стражников? — спросил рабби Ливо.
— Вообще-то у Вацлава есть ключ от помещения, где они хранятся, — сказал Кеплер.
— Вацлав пойдет против родного отца и украдет ружья? — недоверчиво спросил Зеев.
— Он не знает, что император его отец, помните? — продолжил Майзель. — Вацлав живет в лачуге, и она немногим лучше, чем у того русского, помощника Киракоса. Кстати, когда его ребенок болел и умирал, Вацлав просил помощи у императорского лекаря, но ему отказали.
— А лекарем тогда был Киракос?
— Нет, это случилось еще до него.
Тогда Майзель послал к Вацлаву лекаря-еврея, но когда тот прибыл, ребенку уже было не помочь.
— Вацлав — чех, вернее, считает себя чехом. — Майзель, обычно скрытный и молчаливый, чувствовал себя на этом странном вечернем собрании как рыба в воде. — Славянин, воспитанный в этом городе своей матерью, городской слуга тевтонского владыки… если вам угодно — раб, который по своей воле не может покинуть замок. Вацлав принадлежит этой стране до глубины своего сердца. Поверьте, на самом деле он не слишком любит императора, хотя император — как это ни странно, — пожалуй, любит Вацлава больше всего на свете… если не считать его коллекции и того нелепого льва.
— А если я не умею сражаться? — робко спросил Зеев.
— И это говорит человек, который собирался забрать с собой хотя бы одного? — напомнил ему Кеплер.
— Йосель нас обучит. Когда придет время, у тебя достанет отваги.
А вот в этом Майзель уверен не был. Даже в отношении себя.
— А что делать женщинам? — Перл, которая до сих пор держалась необычно тихо, все же присоединилась к разговору. — Мы взрастили это общину в наших чревах.
— Перл, — укоризненно качая головой, сказал раввин, — зачем же так откровенно?
— Женщины будут лить из окон кипяток, швырять кастрюли и сковородки. Дети будут натягивать веревки поперек улиц, чтобы атакующие спотыкались. Некоторые будут дежурить на крышах, чтобы предупредить нас, когда придет враг, поднять тревогу. Они будут сваливать камни в кучи и швырять их, стрелять из луков, — обычно негромкий голос Майзеля теперь исполнился воодушевления и стал сильнее.