А потому те животные, что еще сохранили ясность в мыслях, организовали Комитет, поручив ему отнести петицию Кокатриссу — другого Повелителя у них не было.
Они обнаружили его не в Курятнике. Туда он не заходил с тех пор, как Сенеке замертво упал у порога. Они нашли его праздно сидящим под огромным дубом, что рос недалеко от реки. Рядом с ним припала к земле Жаба, та самая, что высиживала кожистое яйцо Кокатрисса. Но никто не поприветствовал Комитет, когда он приблизился, и никто не дал ему разрешения изложить свое дело.
— Э-э-э, — сказал Кабан, копаясь рылом в земле, — мы вот пришли.
Жаба как следует хлопнула глазами, но безмолвно. Кокатрисс только поднял на Кабана свой красный глаз и медленно изогнул свой змеиный хвост.
— Э-э-э,— снова сказал Кабан, переваливаясь своей немалой тушей с боку на бок, — мы хотим кое-что сказать. Попросить, — торопливо исправился он.— Попросить.
Среди Комитета был один Мыш, совсем незаметный. Глазки его метались от Кабана к Кокатриссу и обратно, и он ужасно беспокоился, что встреча проходит ни тпру ни ну.
— Э-э-э,— снова сказал Кабан, и Мыш поспешно стиснул зубы, борясь с желанием прогрызться сквозь масленое раболепие Кабана и сказать все самому. Деревья растут медленно. Кабаны говорят медленно, но сейчас у них нет времени для любезной — и дурацкой — беседы.
— Это было бы бла-го-род-ным делом,— медленно гнусавил в землю Кабан, — если бы господину было угодно даровать свое поз-во-ле-ние, мы бы организовали про-цес-сию и унесли его из этой земли, дабы похоронить его в каком-нибудь надлежащем и отдаленном месте. Бла-го-род-но, конечно же. — Кабан прервался, дабы подковырнуть рылом камень. — Повелителя Сенекса, мы имеем в виду, — сообщил он.
— Нет! — Слово было произнесено громким басом. Все до единого смотрели на Ко-катрисса в ожидании его решения. Но он ничего не говорил. Он лишь продолжал крутить своим хвостом и, будто бы издалека, разглядывать их всех своим красным глазом. И все они с изумлением переводили глаза с Кокат-рисса на Жабу, и затем стало ясно, что это она квакнула.
Как бы то ни было, когда Кабан снова начал говорить, все взгляды опять были направлены на Кокатрисса.
— «Нет»,— изволил сказать господин,— говорил Кабан.— Но ты, конечно же, по-ни-ма-ешь, что такое обычай, и, конечно же, ты не сом-не-ва-ешь-ся в хороших намерениях очень старого обычая, а это наш обычай — похоронить своего мертвеца. Повелителя Сенекса Припертого к Горам.
— Обычай, тьфу,— неожиданно выкрикнул Мыш, не в состоянии больше сдерживаться. — Да он смердит, и это нас убивает!
— И помимо всего прочего, — продолжал Кабан,— его останки под-вер-га-ют-ся гниению, не в вину ему сказано, конечно... и никакой тут твоей вины, господин.
(«Проклятие!» — сказал Мыш.)
— Он раз-ла-га-ет-ся, господин, и ты сам можешь заметить, что он рас-про-стра-ня-ет ужасный запах, и этот запах, если тебе будет угодно, он нездоров. Он вреден для нас.
— Убивает нас! Убивает нас! — закричал Мыш.
— Нет! — Это вновь была Жаба, изрыгающая ответы из своего широкого горла, в то время как Кокатрисс наблюдал, не открывая рта.
— Господин снова говорит: «Нет»,— продолжал Кабан. — Но, возможно, ты не по-ни-ма-ешь сути хо-да-тай-ства...
— Тело остается, где оно есть. Нет почестей, — изрыгнула Жаба, — нет конца вони. Нет похорон. Убирайтесь отсюда!
Это было поразительное зрелище, как члены Комитета покорно опустили плечи, и повернулись, и удалились каждый восвояси; ибо с этим последним словом Комитет разом был распущен и прекратил свое существование. Целиком, кроме Мыша. Он остался, и глаза его горели, и грудь ходила ходуном — так часто он дышал, столь полон был он ненависти.
— Убийца! — пропищал он Кокатриссу, но Кокатрисс одним ленивым взмахом крыльев поднялся на ветку дуба, уселся и поглядел вниз. — Убийца! — снова взвизгнул Мыш, и Жаба, внезапно оставшись в одиночестве, запрыгала вокруг ствола и спряталась за деревом. Оттуда Жаба изрыгнула:
— Ты слышал Кокатрисса. Убирайся отсюда!
После провала Комитета звери этой земли разошлись. Каждый сам по себе приспосабливался к жизни в этом мире. Каждое семейство придумывало собственное средство против ужасного, убийственного смрада, и держали они эти средства при себе и все более подозрительно косились на соседей. Каждое семейство само добывало себе пищу, складывало ее в потайных местах, а затем рыдало в отчаянии, ибо смрад всегда уничтожал запасы, где бы их ни прятали. И надо было на кого-то свалить вину за такие бесконечные несчастья; а потому каждое семейство винило соседнее, и, проходя мимо друг друга, они обменивались страшными угрозами и злобными взглядами. Животные на этой земле перестали разговаривать, а только, ворча, рявкая, рыча и блея, обвиняли и обвиняли друг друга. А дети, что остались в живых, боялись покидать свои жилища.
Почти таким же злом, как смрад, явилась тишина. Как бы жалко ни заканчивал Сенеке свое правление, о канонических кукареканьях он всегда помнил. Конечно, пел он их совершенно беспорядочно, но он пел их, поддерживая таким образом своих животных, объединяя и сплачивая их. Но Кокатрисс никогда не кукарекал каноны. И под его правлением день потерял и значение свое, и направление, а животные потеряли всякое чувство времени и цели существования. Земля их стала для них чужой. В душах их поселилось страшное чувство угрозы вещам гибнущим, богатствам беззащитным. Весь день напролет они ходили усталые, а ночью не спали. И не было зрелища печальнее, как слонялись они с опущенными плечами, втянутыми головами, хромая тут и там, будто бы вечно они бродят на вредоносном ветру, вздрагивая от каждого звука, словно ветер этот несет стрелы.
Но замешательство их стало и вовсе ужасным, когда однажды Мыш пробежал между ними, призывая их всех пойти и посмотреть на останки Сенекса.
— Вы думали, это все только одно, — кричал он. — Но вы узнаете! Вы узнаете, что это кое-что еще, кое-что похуже! Не притворяйтесь слепыми! Идите и смотрите!
В последний раз на этой земле животные делали что-то вместе. Мышиная страстность расшевелила их. Все вместе они отправились к Курятнику и посмотрели.
Но от Сенекса остались одни кости. Иссохшие кости с редкими клочками перьев. Жалкий, маленький череп, тоненькие, как иголочки, ребра и на удивление желтые лапы, выглядевшие так, будто они одни все еще жили. Животные недоуменно моргали.
— Вы что, не понимаете? — кричал Мыш. — Сенеке больше не может так смердеть, а вонь никуда не делась. Виной ей что-то другое. И от нас ничего не останется, если мы не отыщем причины. — Он понизил голос и оглядел животных, сгрудившихся вокруг него и костей.— Я назову вам имя,— сказал он. Никто не поддержал его. Никто не одернул его. — Имя этому — Кокатрисс. Смрад пришел вместе с ним. В Сенексе гнить больше нечему. А Кокатрисс сидит на своем дубе, и смрад продолжается. Он не Повелитель. Он — враг.
При первом упоминании Кокатрисса животные, что стояли в задних рядах, просто повернулись и отправились восвояси; а когда Мыш продолжил свою отчаянную мольбу, круг вовсе съежился — последним уходил Кабан. Мыш бросился за ним и укусил его за ногу.
— Проклятые дураки! — пищал Мыш.— Невежественные, глупые, бестолковые, безголовые, сумасшедшие, проклятые дураки!
Но Кабан отбросил Мыша, чуть не прикончив его ударом клыков, и загромыхал прочь.
Весь дрожа от расстройства, Мыш повернул назад к костям старого Петуха. И он обнаружил, что там осталось еще одно существо: Жаба, смачно хлопающая глазами.
— Всуе призываешь имя Кокатрисса, — изрыгнула Жаба. — Бесполезно, маленький, ничтожный Мышонок. Вся твоя болтовня — бесполезна. Кокатрисс послал меня сообщить: больше никаких митингов. Никаких сборищ. Никаких разговоров среди животных. Тс-с-с, — прошипела Жаба, приложив ко рту зеленую лапу, будто успокаивала ребенка.— Т-с-с-с. Отправляйся по своим делам и позабудь остальных. Да, и насчет Дуба, у него есть имя. Это Терпентиновый Дуб.
Мыш в ярости бросился на Жабу, но та в три жирных прыжка надежно укрылась в Курятнике и пропала из виду.
Жаба отправилась в Курятник не просто за укрытием. У нее и туда было поручение.
Сто кур сидели тихо, каждая в своем гнезде, боясь даже сдвинуться с места. Место это казалось в высшей степени зловещим, темным, тревожным приютом.
— Дайте мне посмотреть,— изрыгнула мерзкая и уродливая Жаба. И когда ни одна не предложила ей на что-либо посмотреть, она скомандовала: — Во имя Кокатрисса, дайте мне посмотреть!
Затем она подлезла под ближайшую Курицу. Та подскочила, страдальчески кудахтая. Показались три яйца. Жаба разбила все по очереди, а несчастной Курице приказала выйти из Курятника.
И это она проделала с каждой Курицей. Тех, кто сидел на яйцах, она отправляла наружу; те, у кого яиц не было, оставались внутри. И в конце концов Жаба погнала стаю несушек в сторону реки и Терпентинового Дуба, где их поджидал Кокатрисс.
В те дни Кокатрисс не сидел без работы. Ему нужны были дети. Сотни и сотни, тысячи детей; и почти с полным безразличием, не обращая внимания на слезы и крики кур, он принялся делать себе детей — на виду у всех, под Терпентиновым Дубом.
Вскоре на лицах кур осталось лишь тупое отчаяние. Надежда, чувство собственного достоинства да и сама жизнь покинули их, и они, согнутые бесчувственной волей Кокатрисса, будто бы превратились в механизмы, покрытые перьями. Кокатрисс никогда не смотрел им в глаза. Он ничего не предлагал в обмен на яйцо.
И вот вся земля вокруг Терпентинового Дуба заполнилась яйцами.
Впервые Кокатрисс проявил активность. Стоило хоть одному несчастному животному слишком близко подступить к этому сокровищу, и Кокатрисс так внезапно и яростно срывался с дерева, что жертва умирала от разрыва сердца.
Жаба коротала время, похаживая вокруг и переворачивая яйца.
— Растите, мои хорошие, — по-матерински квакала она. — Солнышко на животы, солнышко на спины — ядовитой черноты к вашим именинам! Слышу, слышу вас, мои хорошие. Но подождите еще чуточку, прежде чем вылупиться.