Шантеклер вроде бы как чихнул, но не совсем чихнул. Ярость забила ему глотку.
Ладно, коль в первый раз не сработало, он решил попробовать кукарекнуть вторично, и даже еще более внушительно, мощным громовым раскатом, наполненным такими леденящими душу проклятиями, что этот башмак вскочит наконец и понесется отсюда во весь опор. А потому он подскочил к самой груди Пса, поглубже вдохнул и распахнул свой клюв прямо в тот вислый лоскут, который принял за ухо.
— КУ-КА-РЕ-ДУРАК-БЕЗМОЗГЛЫЙ!
Клич вышел дивный и ужасающий. В страхе зашелестел лес. Задрожали листы.
Но Пес так и лежал на спине, глядя вверх, и даже поцеловал Шантеклера прямо в клюв.
— Прими мою благодарность, сердце твое великодушно, — еле слышно простонал он. — Одной этой песнью ты сделал для меня больше, чем моя мамочка за всю свою несчастную жизнь.
Голова Шантеклера рванулась назад, будто пистолетный курок. Одну убийственную минуту он молчал, застыв на насесте, коим служила грудь Пса. Затем слова полетели из него, как пули.
— У меня есть шесток,— кричал он.— Теплый, потому что я спал на нем. У меня есть Курятник. Он тих и спокоен, там берегут мой сон. Теплый шесток! — Правой ногой он поскреб псиную грудь, как скребут грязь во дворе. — Спокойный Курятник! — Он поскреб левой. — А ты, ты, подстилка! Ты, бурдюк! ТЫ РАЗБУДИЛ МЕНЯ!
— Извини меня,— прошептал Пес,— за разговоры в столь неурочное время, но отнесись к себе с такой же добротой, как ко мне, и — посмотри вокруг.
Шантеклер утратил дар речи. Разинув клюв, он невидящим глазом уставился на Пса.
— Взгляни на небеса,— сердечно зашептал Пес.— Посмотри на деревья, кои так прекрасно устроил Создатель. И лишь одна печаль — глядеть на меня, в котором Создатель допустил столь мерзопакостную промашку. Ах,— вздохнул Пес,— какой у тебя замечательный маленький клювик.
Даже самый яростный, самый убийственный клич не способен был сдвинуть с места этого удивительного оборванца. Никакое выражение гнева не могло убрать его отсюда. Шантеклер содрогнулся от злости. Его бородка тряслась. Его перья растопырились и трепетали. И, видя, что больше ничего не поделать, он свирепо вмазал Псу по носу.
— Воистину так! Я согласен с тобой, — со свежей скорбью зарыдал Пес.— Это мое неизбывное горе, и я был бы тебе признателен, если бы ты вовсе отхватил его.
— Ко-ко-ко.— Шантеклер задыхался; он принялся клевать огромный нос, будто на пианино наяривал, да еще волосы при этом выщипывал и выдирал кусочки кожи.
С каждым клевком Пес произносил:
— Благодарствуйте.
С каждым следующим клевком он выдавливал сквозь рыдания:
— Но все без толку.
А на каждый третий клевок он отвечал воплем:
— И все же ты для меня больше, чем просто друг.
Наконец наступил момент, когда был сломлен и сам Петух-Повелитель Шантеклер. После того как Пес начал проникновенно мурлыкать: «Мой друг — врачеватель, посланный небесами доктор с исцеляющим клювом», случилось так, что Шантеклер сам заревел. Он сполз на землю, лег на спину, вытянув обе лапы к небесам, и невнятно кукарекнул. Он рыдал.
И вот так, бок о бок лежа на спине, они выли хором, ибо Пес тоже не прекратил рыдания.
— Вот это,— говорил Пес с состраданием,— называется сильный довод. Горы стоят вечно, хотя попытка была убедительной, добрый мой друг. Но горы стоят вечно, и многих сильных духом перемололи они. — Он вздохнул, а потом зарыдал спокойно и почти умиротворенно.
Вдруг Петух произнес:
— Головная боль. Голова болит! — Он резко оборвал фразу.
А затем он не пошел важно и напыщенно. Он спотыкаясь заковылял в Курятник.
Пес вертел глазами, по-прежнему лежа на спине.
— Доктор, посланный небесами, — сказал он.
Утром Петух-Повелитель Шантеклер шагнул из Курятника, дабы прокукарекать встающему солнцу и разбудить всех своих насельниц. Но этим необычайным утром он, закончив, зашелся хриплым кашлем; а затем он обнаружил, что стоит на чем-то теплом. Он посмотрел вниз и обнаружил под собой улыбающегося ему Пса. Пес тряс головой. На глазах у него были слезы.
— Какой голос в эдаком замечательном маленьком клювике,— сказал он.
— Какая головная боль, — сказал Петух, — от эдакой подстилки.
Пес застенчиво опустил голову
— Спасибо, Доктор,— сказал он.
Петух отпрыгнул и важно прошествовал прочь. Перья его хвоста колыхались сзади, будто флаги.
— Именуюсь Шантеклер, — сказал он, — ты, тряпка.
— Это дело пустячное; действительно ничтожное дело, — отозвался Пес, следуя за ним, — но для меня тоже нашлось имечко. Конечно же, в нем нет никакой красоты. Если Доктор желает звать меня Тряпкой вместо Пес Мундо Кани, этот Пес будет счастлив.
Начиная с этого дня Пес Мундо Кани впадал в уныние, если Шантеклер кукарекал восходящему солнцу откуда-нибудь еще, помимо его собственной жалкой и шероховатой спины.
Глава вторая. Три слова об умении Шантеклера кукарекать
Шантеклер, Петух-Повелитель, кукарекал в гневе, это несомненно. Выведенный из себя или просто не в духе, он мог призывать гнев Создателя на древесного клеща или на что-нибудь в этом роде, коли на то пошло. Но ни у кого не должно возникнуть ни впечатления, будто он кукарекал лишь в подобных случаях, ни мысли о том, что он знал кукареканье лишь такого рода. Кукареканье было его ремеслом.
Вообще-то Шантеклер делил свои кукареканья на две основные категории. Одни он называл своими «случайными кукареканьями»: кукареканьями, родившимися сию секунду, по случаю, по настроению и не привязанными к определенному часу. Таковым образом он кукарекал при любых капризах и волнениях.
Кукареканье для смеха и кукареканье горестное; задорное, радостное кукареканье, что погружает в ликование и заставляет пускаться в пляс прямо в Курятнике; тихое, вкрадчивое, стыдящее кукареканье, от которого куры прячут головы под крыло. Когда что-нибудь сильно восхищало его, он мог кукарекнуть эдаким переливчатым кукареканьем. Кукареканьем, подобным громовому набату, он мог призывать сами звезды, и тогда сами звезды становились на караул. А в случае смерти кого-то дорогого его сердцу Шантеклер, Петух-Повелитель, оплакивал кончину, вознесясь на крышу своего Курятника и там издавая горловое кукареканье, которое звоном тяжелого чугунного колокола разносилось по всей округе, и тогда твари Господни непременно оставляли свои дела, склоняли головы и проливали слезы.
Кукареканье гордое и триумфальное кукареканье; кукареканья на случай победы или поражения. А также кукареканье откровенно ради самого кукареканья.
Но был и другой полновесный набор кукареканий, которыми он пользовался в некие определенные часы в течение дня. Эти вершились лишь в надлежащее время, и назывались они «канонические кукареканья». Они сообщали всему миру — по крайней мере, той части мира, коей он был Повелителем,— который нынче час, отзываясь благословением в ушах слушающих. За что благословляли? За то, что день этот и минута эта обычны и хорошо знакомы; за то, что даны им направление, и смысл, и надлежащая основа. Что до созданий земных, то они ожидали его канонических кукареканий и пребывали в мире и покое, когда слышали их. «Да, да, — говорили они, — день этот — наш день, ибо Шантеклер сделал его нашим». Именно так говорили они по утрам, признательные за то, что благодаря его кукареканью день не принесет им ни неожиданностей, ни страхов. А днем: «День перевалил за половину, лучшее еще впереди». Большое утешение — иметь возможность соизмерять день и дневную работу.
Семь раз в день, сознавая свой долг, с глубочайшим чувством важности содеянного и во исполнение незапамятной воли Создателя, Шантеклер выкликал свои канонические кукареканья.
На рассвете, с шероховатой спины Мундо Кани, он кукарекал свежим, сочным кукареканьем, звучащим, будто студеная вода, и моментально будившим куриц. Когда наступало время отправляться на работу, он употреблял другое кукареканье: «Чу-чу-чу!» — нечто вроде трогающейся с места паровой машины; и уж тогда никто не мог ничего поделать: сами собой начинали бить крылья, и когти принимались скрести землю в поисках зернышек и личинок, и клювы начинали клевать.
В девять часов, в полдень, а затем еще раз, в три часа, Петух кукарекал, дабы известить, что за день протекает окрест. Голова задрана, гребешок красный, как коралл, клюв черный, как антрацит. Он прислушивался к ветру; он следил за цветом неба; он наблюдал, как скребут землю те, кто скреб землю; он обдумывал новости, все и отовсюду, за весь этот день вплоть до настоящего момента — а затем он выкрикивал несколько интенсивных кукареканий и о том, и о сем, и так далее, и тому подобное. Всякая тварь получала представление о сегодняшнем дне, когда Шантеклер совершал эти кукареканья: в девять часов, в полдень и, наконец, в три. И благосклонно позволял времени течь дальше.
Черед шестого кукареканья наступал, когда солнце клонилось к закату. Было несколько причин, почему всякая курица так радовалась, заслышав его. Во-первых, звуком оно как-то напоминало похвалу; разливаясь в вечернем воздухе, оно каждого похлопывало по спине и каждому, будто легким ветерком, охлаждало лоб. «Хорошо»,— сообщало это кукареканье. «Хорошо, и лучше, чем ты делала вчера. А теперь — довольно. Пора ужинать. И спокойно отдыхать». Итак, вот каковы дополнительные причины того, что всякая курица радовалась этому призыву: работа сделана, и наступает время ужина.
Но все-таки самым приятным из всех было седьмое кукареканье. Оно было спокойно, как вечерние сумерки. Оно приносило мирную ночь в куриное гнездо. Оно было умиротворением и покоем, и «вы в безопасности», и благословением, и «а теперь пора спать». До чего ж прекрасное слово «сделано», когда сделано хорошо.
Когда Шантеклер кукарекал свои канонические кукареканья, день облачался в надлежащие одежды; куры жили и скребли землю в мире, счастливые тем, что есть, и без страха перед тем, чего не миновать; даже дурное совершалось правильно, и все мрачное прояснялось.