Никто более не успел и шагу ступить, как в гущу индюшачьей стаи ворвался Мундо Кани. Золотым облаком взметнулись перья и нелепые жирные туши — и с тяжелым стуком опустились на землю несколькими ярдами ближе к Курятнику. Но прежде чем они успели встать на ноги, Мундо Кани пронесся через них еще раз. Снова они подлетели в воздух, вращаясь и пронзительно крича, и рухнули вниз спинами и животами, приговаривая «уф!» и «гадство!». Снова вверх и снова вниз, приземляясь все ближе к Курятнику, все дальше от змей, совершенно сбитые с толку и недоумевающие, что же это случилось с землей. Бум! Бум! Бум! Мундо Кани гнал их так, что у него все кости трещали. На пути к реке индюки большую часть времени провели в приятной беседе и на земле. На обратном пути они в основном подлетали в воздух и ругались, позабыв о приличиях. Но они вернулись к Курятнику и там полегли — помятые, опозоренные, безумно оскорбленные и живые. Все, кроме одного, что мертвый лежал у реки.
Некоторое время змеи следовали за ними. Но затем Шантеклер обнаружил нечто очень важное: когда он кукарекал в их сторону, они отступали. Они свивались клубком и прятали головы. Они спутывались вместе, будто бы множество пальцев сжималось в кулак. Ибо в кукареканье Шантеклера было нечто большее, чем бывает обычно в вечерне, и василиски скатились обратно в реку.
Но когда змеи исчезли и Шантеклер уже готов был вновь обратить внимание на животных, страшное слово изверглось из земли. И было то слово «Уирм». И тут же на небе вновь сомкнулись тучи, и кромешная тьма упала на землю.
Все животные слышали слово; оно исторглось из каждой дыры в земле — серой, паром и смрадом. Гнилая вонь просочилась в желудки. «Уирм» было то слово. Оно пришло, как болезнь, и грязью повисло в воздухе. «Уирм. Sum Wyrm sub terra». А затем очень тихо, и очень ясно, и очень уверенно прозвучали такие слова: «Я Уирм, гордый Шантеклер. И я здесь».
Здесь кончается вторая часть истории о беспощадной войне между стражами Уирма и отродьем его, Кокатриссом.
Часть третья
Глава девятнадцатая. Работы в Курятнике: подготовка к войне наряду с самой восхитительной из всех недовольных гримас
К середине следующего утра почти всем стало ясно, что дикие индюки, все до единого, решили надуться.
Они были настолько слепы и настолько глухи, что ничего не знали о смерти своего собрата по имени Тюрингер от укуса змеи. Они просто решили, что Тюрингер каким-то образом избежал немыслимо бесцеремонной взбучки, выпавшей остальным по милости Пса со столь вульгарным носом. И никто не мог убедить их в обратном. А потому они вперевалку бродили взад и вперед по двору, высоко задрав свои нелепые головы, хромали и надували губы.
О, что это были за гримасы!
Шантеклер созвал всех глав семейств на особую встречу близ Курятника. Она произошла примерно через полчаса после утреннего кукареканья. Индюки, все до единого, собранием пренебрегли — все с той же недовольной гримасой. Разумеется, они знали о встрече; и они уж постарались, чтобы и все остальные знали, что они знают о встрече: ибо как выразить свое пренебрежение, если неизвестно, что тебя пригласили в первую голову? Они возмущенно пыхтели и гоготали, они тяжело вздыхали и хромали, все это буквально в двух шагах от места собрания. И они не слышали ни слова из того, что произносилось там.
Собрание закончилось перед самой обедней. Каждый отец вернулся к своему семейству и поделился услышанным, а также растолковал точные приказы, отданные Шантеклером. И когда семейства усвоили роли, кои им надлежало сыграть в грядущей войне, они принялись за работу. Каждое животное во дворе знало теперь свои обязанности, и кукареканье возвестило о том, что пора приступать к их выполнению.
Дикие индюки, впрочем, сами себе выбрали дело. Их обязанностью было надувать губы.
Один из них, именуемый Маринованный Индюк, неуклюже ввалился прямо в Курятник. Оказавшись внутри, он оглушительно хлопнул дверью. Затем открыл ее и снова вывалился наружу, повернулся и еще раз захлопнул дверь. Выпятив бородку на добрый фут, дабы как следует выразить свое недовольство, он вернулся в Курятник и стукнул дверью, вышел и стукнул дверью, и еще раз стукнул, и еще. А если кто-то проходил мимо, он будто невзначай поднимал свои куцые крылья, так что становились видны многочисленные синяки, а затем хлопал дверью прямо в лицо проходящему.
Обязанностью пчел было сделать что-нибудь с отвратительным запахом, сочащимся из-под земли. Животные проснулись, давясь и с трудом вдыхая тошнотворный смрад. Как только пчелы уяснили свою задачу, они разделились на две группы. Трутни-самцы полетели в лес на поиски цветов, каждый возвращался с благоуханным лепестком. Эти лепестки они рассыпали по всей земле и улетали за новыми. Затем лепестки облепляли работницы-самки, старательно их пережевывали, пока не получалось сладкое клейкое тесто, которым они обмазывали землю по всему двору. Они будто пол настилали, запирая гнилой смрад под землей, они занимались своим делом.
Точно так же и Паприка с Базиликом занимались своими делами. Эти два индюка прочно утвердили свои искалеченные задницы как раз там, где земля еще не была заклеена, и не двигались с места, несмотря на сердитое жужжание и увещевания пчел. Во-первых, они ничего не слышали. Во-вторых, они предпочитали не замечать суетящихся пчел, ибо их работой было как можно обиженней надуваться. И в-третьих, они совершенно не представляли себе, зачем понадобилось пчелам замазывать всю землю вокруг Курятника. Все это представлялось им совершенно бессмысленным предприятием (да-да, еще дьявольски до-докучливая ерунда-да!), а потому они решили не сходить с еще не запачканных мест. Следует заметить, что и у Базилика, и у Паприки, и у всех прочих индюков обоняние отсутствовало напрочь. Они категорически не одобряли общей суеты и общей неприличной тошноты этого утра.
В конце концов пчелы вплотную приблизились к этой парочке и приклеили ее к земле. Но Паприка с Базиликом высоко задрали свои лысые головы и сделали вид, что не замечают, какое вопиющее неприличие вытворяется с их задами.
Тик-так, Черный Муравей, был вне себя от радости; и это проявлялось в его необычайно громких АТЬ-АТЬ, с которыми он отправлял на задания своих муравьев — дивизию за дивизией. Никогда в жизни ему не удавалось пустить строем столь грандиозное войско. Тик-так распоряжался своей сотней, но у него никогда не было столь многих тысяч, обученных, преданных, дисциплинированных и отполированных до блеска. Для полного счастья он помуштровал их ровно пятнадцать минут ровно посреди двора, прежде чем отправить на выполнение поставленных задач. А затем он крикнул: «Копать!» копальщикам, и «Таскать!» таскальщикам, и «Строить!» строителям муравейников; и тут же строители, таскальщики и копальщики отправились на работу, издавая тысячи тикающих звуков, как будто тысячи крохотных часиков рассыпались по земле.
Животные увидели, как почти перед самыми их носами вырастает крепостной вал, обнесший двор широким и безупречно круглым кольцом. Муравьи не выказывали недовольства масштабами поставленной перед ними задачи. Они работали с истинным наслаждением, возвели стену, земляной бастион, окруживший всех животных и выросший в конце концов на высоту пышных рогов оленя. Снаружи этого вала они вырыли ров, такой же глубокий, как высока была стена. А в стене они тут и там зарыли индюков по самую шею. Муравьи ни с одним из них в спор не вступали, а просто придерживались своего плана и занимались делом, несмотря на помехи. Их не заботили недовольные индюшачьи гримасы. Их не заботили индюки, взгромоздившиеся на строящуюся стену. Но они решили, что маленькие лысые головки, торчащие из стены, стали неплохим украшением, пусть и несколько беспорядочным.
Индюки, конечно, сделали вид, будто не заметили, что оказались по шею в земле. Самая замечательная из всех недовольных гримас — это гримаса презрительно-высокомерная. Вовсе ничего не замечающая, а потому замечаемая всеми, так уж случайно выходит. Она говорит — не намеренно, разумеется: «Тебе наплевать на меня, мир. Что ж, иди своей дорогой. Не обеспокой себя, обратив внимание, насколько же тебе наплевать на меня. Мне это безразлично, ты не стоишь и вздоха. Око за око. Око за око. Как вы к нам, так и мы к вам». Погребенные индюки высоко задирали головы и одерживали дополнительную победу тем, что не замечали потоков красных муравьев, шагающих по их векам с ношей для остальных животных.
Шантеклер полагал, что столь крошечные существа подвергаются меньшей опасности за пределами лагеря. А потому он посылал их на поиски пищи. Враг мог заметить зернышко, ползущее по земле. Но кто способен разглядеть под ним крохотного красного муравья?
Была стародавняя поговорка про лис, которую Лорд Рассел с удовольствием цитировал всякому, кто находил время выслушать его. Вот такая:
Лисы считают,
Что рута воняет,
И полагают,
Что всяк, это знает.
Сам Лорд Рассел совершенно не переносил крепкого и горького аромата побегов руты. Исключительно по этой причине он яростно натирал себе лапы ее маслом и, как правило, направляясь по своим лисьим делам, изрядно пованивал.
Так как Шантеклер доверял скрытности Рассела, сейчас Лис со своими родичами нес караульную службу. Они проползли через равнину, что отделяла земляную стену от разливающейся реки, и следили за появлением врага. Шантеклер также доверял их врожденному чувству самосохранения. Он знал, что в тот момент, когда эти лисы заметят врага снаружи, сами они уже будут выглядывать изнутри.
Сейчас, пробираясь через кусты и колючки, Лорд Рассел, Здравомыслящий Лис, вонял неимоверно.
Но обоняние у индюков было более чем умеренное. Индюк Коротышка, надувшийся рядом с Лордом Расселом, не заметил в нем ничего необычного, помимо того, что движения Лиса казались несколько непредсказуемыми.
Лорд Рассел скрылся за кустом.