— Я кукарекал отбой? — Шантеклер прекрасно знал, что так оно и было.
— Ты превосходный хронометр, дружище Шантеклер. Доброй ночи! — Трах! — Доброй ночи! — Трах!
Шантеклер оторвал глаз от норы и пробормотал себе под нос:
— Я кукарекал отбой. Ладно же, тогда я прокукарекаю подъем.
Он вновь согнулся так, что перья его хвоста вскинулись высоко над спиной. Он вонзил клюв прямо в идеально круглую нору Тик-така, Черного Муравья. А затем разразился малым утренним кукареканьем. Таким, что никто не услышал его, кроме нескольких сотен черных муравьев, которые немедленно выступили из норы тремя безупречными шеренгами. Среди ночи черные муравьи отправились на работу.
Тик-так стоял над своей норой, скрестив руки на груди, и беспомощно качал головой при виде своих тружеников, спешащих на работу в столь отвратительный час.
— Доброе утро, и в чем дело? — рявкнул он на Петуха-Повелителя.— Твоя необходимость должна быть крайне необходимой.
— Поверь, это так, — сказал Шантеклер. — Иначе меня бы здесь не было.
Шантеклер был уже по горло сыт всеми этими капризами. Второй раз за день в голову ему пришла мысль о том, как было бы хорошо иметь хоть кого-нибудь для обыкновенной дружбы и душевного разговора. В этот самый момент, когда он готов уже был отдать распоряжения трудолюбивому, пунктуальному и раздражительному Муравью, Петуха будто холодом пронзило — такое он почувствовал одиночество.
Хлынул дождь. Настоящий ливень. Но не гроза. Просто скверная изморось, барабанящая по крыше Курятника и холодной дымкой лезущая в окна.
Шантеклер забился в темный угол. Он ждал. Он чувствовал себя несчастным.
— Крыс Эбенезер,— шептал он себе под нос.
Все тридцать его кур мокли на коньке крыши Курятника. Но они не собирались, да и не могли укрыться в Курятнике. Им пришлось дожидаться в своем промозглом месте, а Шантеклеру в своем; и разница была в том, что он пребывал в одиночестве. В левой лапе он держал два крепких, длинных белых пера. Он едва различал их сквозь кромешную тьму; но за это время он успел несколько раз ощупать их и знал, что это в точности то, что ему нужно: они были острые и колючие, стремительные и суровые в своей неукротимости.
Пытаясь что-то услышать, Шантеклер клонил голову вправо и влево; но если и раздался внизу хоть один звук, те, что доносились сверху, заглушили его. Черные муравьи абсолютно бесшумны. Он и не рассчитывал услышать Тик-така и его войско. А Незер был сама мертвая тишина. Шантеклер, разумеется, не надеялся услышать и Крыса, крадущегося в мрачных глубинах. Но когда двое соединяются вместе, тогда может прозвучать какой-нибудь звук. Его-то и пытался уловить Шантеклер.
Однако и тишина, и дождь продолжались. Куры закудахтали было, проклиная неотвязный дождь, поерзали, устраиваясь на своем новом насесте, но затем вновь воцарилось молчание.
Вдруг из-под пола повеяло каким-то суетливым движением. Ни звука. Ни даже малейшего возгласа. Но движение было отчаянным, будто ветер в бутылке, будто кто-то затаил дыхание,— сухой скрежет, пронесшийся под полом из одного конца Курятника в другой. Тело шлепнулось о стену. Шантеклер приготовился к прыжку, но выжидал, весь охваченный дрожью. Мгновение звук вертелся по кругу, затем понесся напрямую к лазу Незера в Курятник.
Оттуда донесся короткий, изумленный, захлебнувшийся лай. Потом раздался преисполненный боли скулящий визг. Курятник заходил ходуном. Мундо Кани был схвачен, ранен и пытался вырваться на свободу.
— О, Эбенезер! О, Крыс! — вырвалось из уст Петуха-Повелителя, но он продолжал ждать. С трудом сдерживался, но ждал.
В это мгновение был посрамлен его боевой инстинкт: визг Мундо Кани оказался наилучшим прикрытием для Незера. Шантеклер не улавливал ничего из происходящего под полом, и это дало Крысу несомненное преимущество. Как мог узнать Шантеклер в этой маслянистой темени, когда Незер пролезет в свою дыру в досках пола? Как мог он выбрать момент для атаки?
Шантеклер выдернул перо из груди. Он решил приложить перо к норе в надежде, что заметит, как дрогнет белый силуэт при появлении Крыса. С пером в клюве он крался к дыре, клювом же касаясь дерева. Внезапно он точно определил, где находится нора. Он не видел ее. Он и не чувствовал ее. Но непосредственно у своего уха он услышал ее: чуть уловимое дыхание крысиного носа. Затем возник весь Крыс целиком, и — тишина в отверстии.
Эбенезер метнулся к горлу Шантеклера и выдрал пучок перьев.
Петух-Повелитель выпрямился на лапах, колотя крыльями перед собой. Потрясение сменилось яростью. Крыс изогнулся, готовый к следующему прыжку. У Шантеклера вздыбились перья так, что он будто вырос многократно и казался теперь гигантской тенью. Задрав голову, он подпрыгнул на одной ноге и грозно зашипел на Крыса.
Однако ночь была стихией Эбенезера. Он, будто ящерица, скользнул в воздухе и схватил Петуха сзади за шею.
Петуха сотрясло столь дикой судорогой, что Крыс отлетел в сторону, и тотчас Шантеклер развернулся и прыгнул: клюв, бьющие крылья, лапы — все направлено на врага. Правая лапа молнией обрушилась на спину Эбенезера, вцепилась, сжимаясь крепче и крепче. Но Крыс изогнулся, будто резиновый, и зарылся мордой в брюхе Шантеклера. И принялся терзать его. Петух не отпустил врага. И пока Незер рвал и кусал его плоть, Шантеклер взял клювом одну из своих белых стрел и вонзил в Крыса.
Мундо Кани тихо осел, хотя никто не заметил, когда именно. Никто, кроме дождя, не издавал ни звука. Бесшумно сражались Петух-Повелитель и Крыс. Крыс — чтобы убить, получи он такую возможность; Петух стремился лишь к успешному завершению своего плана.
Шантеклер оторвал голову от крысиной лопатки. Клюв его был пуст, перо использовано. Эбенезер червем зарылся в его брюхо, хотя Петух пока стойко сдерживал его. Он взял клювом второе белое перо, выбрал место на другой лопатке Эбенезера и нанес удар. Стремительными, могучими толчками он все глубже вонзал острие пера в крысиную шкуру.
Что за ужас сражаться с абсолютно бесшумным врагом, чей единственный звук — это скрип зубов, рвущих кожу. Шантеклер — клюв его вновь был свободен — взорвал тишину оглушительным победным кличем, перекинул Крыса через себя и услышал, как тело врага шмякнулось о стену.
Затем оба бойца повалились наземь. Но проиграл сражение Крыс Эбенезер.
Сорок восемь черных муравьев, что жалили крысиный хвост, незамедлительно отпрыгнули, построились в идеально ровную шеренгу и зашагали прочь из Курятника. Но два великолепных пера, что впились в черную шкуру Эбенезера, останутся там до самой его кончины.
— Ну, Эбенезер! Ну, Крыс, найди теперь себе нору,— еле слышно прохрипел Шантеклер со своего места. — Найди себе нору, Черный Крыс, что позволит тебе затаиться. Тебе понадобится пещера. И поучись теперь заново красться с двумя великолепными перьями, возвещающими всему миру о твоем приближении. Пожиратель цыплят сам оцыплячился! Ха! — хмыкнул Шантеклер.— Иди себе с Богом, Крыс Эбенезер, и навсегда оставь в покое мои яйца.
Тридцать трепещущих кур пошлепались с конька крыши Курятника и проскользнули внутрь, без малейшего сомнения доверившись услышанному кукареканью. Они на цыпочках обошли Крыса, ибо только теперь смогли разглядеть его, а потом выстроились рядком на своих насестах. Следовало ожидать, что кто-нибудь заговорит о происшедшем, но так уж случилось, что никто не сказал ни слова. Они уселись вплотную друг к дружке и уставились на того, кого никогда не видели раньше.
То есть на Крыса Эбенезера.
И пока галерка наблюдала, Незер поднялся и заковылял под своими нелепыми, растопыренными перьями. Заковылял прочь из Курятника, и на этот раз через дверь, потому что норы теперь были ему не по размеру.
То было весьма утешительное зрелище, и каждый подумал, что настало время обсушиться и отдохнуть.
Нет, не каждый.
Кое-кто беспомощно рыдал под дождем за дверьми Курятника. И были это такие рыдания, что скоро перешли в завывания, а потом и в оглушительный рев.
— Фохинут,— рыдал, выл и чуть ли не ревел во всю глотку этот кое-кто. — Фохи-и-и-и-и-нут!
Так что Шантеклеру, прежде чем вскарабкаться на свой шесток, пришлось задержаться еще для одного дела, ибо он рассудил, что если желает вздремнуть чуток, то лучше сказать что-нибудь прямо сейчас.
— Если ты заберешься в этот Курятник, — заворчал он, раздражаясь в последний раз за этот день,— то заткнешься. Понял, сундук? В иные ночи я могу стерпеть, будучи разбуженным твоим скорбным гласом. В иные ночи. Но не сегодня.
— Блафофаю, — прорыдал Мундо Кани, переступая порог. — Блафофаю, — повторил он, свертываясь в клубок у самых дверей. А затем тоже угомонился, и теперь шумел один только дождь. Но чуткая душа поймет, каких усилий стоило Псу не рыдать. Сердце его было разбито, ибо огромный нос раздулся еще вдвое.1
Глава седьмая. Кое-что о сопутствующих власти наказаниях, а также о молитве Шантеклера
Следующим полуднем Шантеклера, Петуха-Повелителя, можно было обнаружить глубоко погруженным в свои думы на слякотном холме посреди мокрого и вязкого поля, посреди хмурого и дождливого дня. Крылья его судорожно били по окружающей грязи, а голова дергалась, издавая при этом короткое слово «ха!». От дождя Петух стал каким-то грязно-желтым, перья его повсюду прилипли к телу.
Вот пример, как быстро может измениться настроение — от бескрайнего триумфа до крайнего раздражения. С полуночи до полудня в настроении Шантеклера произошла резкая перемена: он пребывал в отвратительнейшем расположении духа. Хотя на то у него было множество причин, и одна из них настолько основательная, что могла бы вывести из себя саму Скорбящую Корову.
Но прежде всего этот дождь. Ночь прошла, Крыс убрался восвояси, но дождь никуда не делся. Кап-кап-кап, разверзлись хляби небесные — всю ночь и все сменившее ее утро сохранялась промозглая изморось, и не сулящие ничего хорошего тучи висели над самой землей. Не было этим пасмурным днем ни солнца, ни опрятности, коим можно было бы прокукарекать,— только серый свет, от которого становилось тяжело дышать, который высосал зелень из листьев, а расплывшееся поле будто превратил в прихожую преисподней. Не осталось буквально ничего, что бы не расплылось под таким дождем: земля стала скользкой, повсюду пузырилась вода, небо просто насквозь промокло, и всё, что обычно стоит прямо, теперь склонилось к земле, обливаясь слезами.