император кинулся в толпу, заглядывая в каждое лицо и ища меж людьми христианина, словно карманного вора; так-то они ликовали со своим небом, так праздновали, в страхе и трепете, что посетит их таинства настоящий Бог.
XIII
– Ты верно сказал, – начал госпиталий, – что никакие ухищрения не позволяют человеку обойти судьбу, ибо, по мудрому замечанию Цезаря Траяна, никому еще не удавалось убить своего преемника, и все же таково упрямство нашей природы, что не иссякает толпа ищущих знать будущее и мешающих другим прийти к этому знанию. Император Адриан затворил Кастальский источник каменной плотиной, поскольку, сам получив предсказание власти от вещих вод, боялся, как бы они не наставили в этом кого-нибудь еще; и я не буду приводить несметные примеры, как люди, запершись в своих комнатах, добивались намеков на свою блестящую судьбу такими способами, какие могут приманить не бесов, но разве что божество смеха, меж тем как императоры со своей выси ревниво следили за всяким, кто выдавался блеском дарования или скудостью разума. Либона Друза из семейства Скрибониев, человека молодого, неопытного и неосторожного, один из его ближайших друзей втянул в увлечение посулами халдеев, таинствами магов и толкователями снов, напоминая ему, что Помпей его прадед и что весь его дом – словно чащоба статуй прославленных предков, тревожа в нем честолюбие и склонность к роскошеству, сам же прилежно собирал свидетелей всякому его опрометчивому шагу и добивался встречи с императором, дабы донести о преступлении и его виновнике. Тиберий через посредников выслушивает его речи, а меж тем жалует Либона претурой, вводит в число своих сотрапезников, беседует с ним, лелея гнев глубоко в сердце, пока Фульциний Трион, жадный до дурной славы, не получает доноса от какого-то Юния, что Либон просил его вызвать заклятиями тени из преисподней. Донос сделал то, чего ждали от заклятий: Трион подымается на запах крови, летит к консулам, пробуждает сенат; сенаторы стекаются для расследования; Либон, облекшись в черное, ходит из дома в дом по родственникам, ищет спасения и находит лишь страх. В сенат его приносят на носилках, и Тиберий с недвижным лицом внемлет его мольбам и смотрит на протянутые руки. Четыре обвинителя, толкаясь, словно тени перед тенарским выходом, оспаривают друг у друга заключительную речь; читают письма Либона, вздорные и жалкие, находят в них тайный грозный смысл и решают пытать его рабов, а поскольку старинный закон запрещает прибегать к этому в делах о жизни и смерти господина, то сперва купить рабов Либона на счет казны. Либон просит на день отложить разбирательство и, вернувшись домой, молит Тиберия о прощении; ему отвечают, чтобы просил у сената. Дом его окружен воинами, их видно и слышно у самого входа. Либон затевает трапезу, чтобы насладиться напоследок, но, изнуренный ею, зовет, чтобы его убили, хватает рабов за руки, сует им меч, они же в трепете разбегаются, опрокидывая лампаду на столе, и, погруженный в могильном мраке… – а кстати, Фортунат, посмотри, как там скворцы, не разлетелись ли?
– Все то же, – отвечал Фортунат, отходя от дверей, – они спустились совсем низко, я поглядел сквозь щелку – чаща перьев, клювов и глаз; нечего и думать, чтобы выйти отсюда.
– Цицерон где-то говорит, – сказал госпиталий, – что через широкие отверстия хороший вид на сады уже не так пленителен; кажется, то же относится и к ужасным видам; если хочешь, мы поговорим об этом позже, а пока я закончу с Либоном. Оставшись один в непроглядном мраке, двумя ударами он пронзает себе утробу. Рабы сбегаются на его стон, а воины уходят. В сенате же его дело разбиралось с неослабным прилежанием; Тиберий клялся, что просил бы сохранить ему жизнь, если бы Либон не опередил его милосердия, а день его самоубийства было постановлено считать праздничным.
XIV
– В самом деле, принято считать, что ведение мертвых отличается от нашего, что доказывается, например, словами Палинура, который, встретясь Энею в сенях ада, просит отыскать Велийскую гавань и предать его земле, ибо он туда волнами выброшен. За это многие жестоко попрекают Вергилия, ибо Велии основаны и наречены в царствование Сервия Туллия, лет через шестьсот по Энеевом прибытии. Подобные вещи терпимы, когда по предвосхищению произносятся самим поэтом, как, например, «к лавинийским пришел берегам» и тому подобные, ибо поэт знает, что совершится позже; однако, вложенные в уста даже не Энею, но простому моряку, они ничем не оправданы. Те же, кто хочет защитить Платона поэтов, говорят, что он непременно исправил бы это, или объясняют даром прорицания, который получают умершие, ибо, как говорится, «чего не знают там, где знают Знающего все»; а что Эней не отыщет Велийскую гавань, поскольку он не автор и не покойник, так это они сносят легко.
– Может быть, Вергилий ненароком приписал людям, о которых рассказывает, знания, коими сам обладал, – сказал келарь. – Всем известно его магическое искусство: он в Неаполе сделал медную муху, которая отвадила от города всех мух; на горе он разбил прекрасный сад, где стояло медное изваяние, поднесшее к своим устам витую трубу, и, когда южный ветер входил в эту трубу, обращался в северный. С южным ветром приносило от Везувия густой дым, что опалял и разъедал виноградники и нивы, Вергилий же спас эти края, и, пока стояла в саду статуя, все оставалось, как он устроил. Своим математическим искусством он принудил всякого, кто оказывался в тени одной горы, быть добродетельным, поскольку все ухищрения на вред ближнему оставались там бездейственными. Не буду рассказывать, чего он добился подле городских ворот, что смотрят на Нолу, дабы не отходить от нашего предмета.
– А что он сделал с самой Нолой! – подхватил госпиталий. – Как по мне, вот образец магического искусства, ни с чем не сравнимый. Ведь у него во второй книге «Георгик» сперва было написано: «Богатая Капуя и соседственная Везувию Нола», но, когда ноланцы отказали ему провести воду в деревню, Вергилий в досаде вычеркнул Нолу и заменил каким-то берегом. Разве это не чудотворная мощь – одним манием руки сделать бывшее небывшим, у целого города отнять бессмертную славу и пролить ее над безымянным местом, как ливень над морем?.. Впрочем, в той же магии был искусен и Тиберий Цезарь: когда один архитектор подправил накренившийся портик, обернув овечьей шерстью и потянув целым лесом лебедок, Тиберий, завидуя его успеху, не позволил внести его имя ни в какие записи, а потом еще и выслал из города.
– Люди, сведущие в магическом искусстве, знакомы с силой, способной как истребить письмена, так и начертать, – сказал келарь. – Один из них по имени Эдесий, ведая, что его сотоварищи попали в немилость у императора, и опасаясь за свою жизнь, обратился с молитвой к божеству, которому доверял, и во сне ему было дано предсказание стихами, но, когда он проснулся, не мог их вспомнить. Меж тем как он в тревоге раздумывал о своем видении, слуга, вошедший с кувшином и лоханью для умывания, указал на его левую руку, и Эдесий увидел, что она испещрена неведомо откуда взявшимися письменами, а приглядевшись, узнал в них ответ божества. Он прочел его, послушался (там было велено посвятить себя сельской жизни) и спас себя, укрывшись от всевластного гнева, ведя жизнь незаметную и приверженную добродетели, пока настойчивость тех, кто хотел у него учиться, и вкус славы, от коего Эдесий не мог отвыкнуть, не заставили его вернуться в город.
– Те, кто выносит свое волшебство на площадь, не боясь соревнования с ученой свиньей, – сказал госпиталий, – давно заметили, что с тщеславием бороться тщетно, а потому ищут его внушений везде с намерением сдаться, забираясь за ними в такой улей, которого человек благоразумный бежал бы без оглядки. Когда Рим страдал от чумы, император Домициан и его вельможи призвали к себе трех магов, Юлиана, Аполлония и Апулея, и просили помочь страдающему городу. Апулей сказал, что прекратит чуму в своей трети города за пятнадцать дней, Аполлоний – что в своей трети управится за десять, а Юлиан: «За пятнадцать дней весь город вымрет, не дождавшись вашей помощи; а я в своей трети уже пресек заразу»; и точно, она тут же остановилась. Не удивлюсь, если в ту пору, как они одолевали мор, кто-нибудь из них украдкой возобновлял его в кварталах своего соперника: таково уж тщеславие этих людей, и из чумы сделавших состязание. Сколь похвальнее в сем случае умеренность Сабина, епископа Пьяченцы, который написал реке По, чтобы она успокоилась и вернулась в русло, и, когда это письмо было отнесено и брошено в ее набухшие воды, они улеглись и откатились с полей: вот, я думаю, кротость и достоинство, способные украсить любое чудо.
XV
– Долго, однако, приходится нам в этом лесу искать истинное понимание трагедии, словно зверя, которого всюду чуешь и нигде не видишь! К сказанному я добавлю вот что: в трагедиях применяется драматический, или деятельный, способ речи, когда поэт не говорит от своего лица, – как в этой эклоге: «Мерис, куда ты бредешь», а у нас в этом роде написана Песнь песней, где чередуются речи Христа и Церкви без вмешательства со стороны поэта. А поскольку в трагедии изображаются преимущественно старинные дела, то поэт, защищенный, как двойной оградой, древностью происшествий и своим видимым неучастием в рассказе, может позволять себе все, что подскажет ему заносчивость или искательность, скрывая лесть и хулу под личиной случайного сходства. Оттого императоры смотрели на трагедию с подозрением, а поэты вырастали в глазах публики, добирая там, где не осилил их талант, тем, на что решился царский гнев. Казнил Тиберий Мамерка Скавра, усмотрев в его трагедии об Атрее намеки, оскорбительные для себя; казнил Гельвидия Домициан, решив, что историей Париса и Эноны тот намекает на его расторгнутый брак. Не говорю уже о площадном остроумии шутов, которые дразнили государей, надеясь выскользнуть у них меж ногтей: актер Дифил, который, играя на Аполлоновых празднествах и дойдя до слов «велик злосчастьем нашим», выговорил их, протянув руки к Помпею; до такого шутовства унизился и претор Луций Цезиан, устроивший праздничным вечером зрелище из пяти тысяч плешивых с факелами, дабы подразнить Тиберия. А когда эти люди, разнообразно занимавшие друг друга, отходят в прошлое, трагедия, если в ней будет достаточно красот слога и какой-нибудь редкий метр, достается школьным учителям: вот, право слово, печальная картина, как они приходят под вечер и бредут среди остывших руин в боязни, что поплывут отвсюду призраки.