давленные страхом, стали молить, наместник же, примечая, что намерения их переменились, сказал: «Пошлю вас в темницу с табличками и стилями; набросьтесь на своего учителя-кощунника, поразите его; себя спасете и сделаетесь друзьями государя». Засим сделал, как сказано, и отправил вслед Кассиану учеников его. Между тем случилось, что у некоей женщины единственный сын упал с коня и расшибся насмерть; она пришла с его телом к вратам тюрьмы и, отыскав подвальное окошко, слезно молила Кассиана, чтобы не оставил ее без утешения и воскресил ее дитя. Он вознес такую молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, ради спасения нашего в девью утробу вселившийся и образ нашей смертности восприявший, дабы нас от смерти бессмертной избавить, облекшийся тлением, дабы путеводствовать нас к нетленной отчизне, единственному сыну вдовы, во гроб сошедшему, вернувший жизнь и здравие! Молю Твоей милости, да соделаешь отрока сего здравым, дабы он познал, что Ты еси Господь единый, на небе и земле творящий чудеса». Закончив молитву, он из темничной глуби сотворил крестное знаменье, и тотчас отрок ожил и, на одре принесенный к острогу, своими стопами отошел в дом свой. Святой же Кассиан, став посреди темницы, увещевал учеников держаться Христова исповедания. Но они, обступив его, вдруг бросились с табличками и стилями, приговаривая: «Ты нас бил, теперь наш черед». Множество жал его поразило, и кровь ударила отовсюду; но слабые руки несли лишь боль, не избавление, и пытка томила самих палачей. «Что ты стонешь? – восклицает один, из всего роя самый яростный. – Сам ты, наставник, вооружил нас, сам научил обращаться с оружием, а мы возвращаем твою науку, принятую в трудах и горестях, – не удивляйся, что нам полюбилось чертить бразды этим железом, не взыщи, если кто не споро на тебе распишется». Так они ругались своему учителю, вымещая на нем свой стыд, ни на миг не ослабевая в свирепстве. Но сжалился над его бранью Христос от эфира, расторг скрепы в его груди; дух сломил затворы, вынесся из тесного приюта, небо перед ним раздернулось, и раздался голос: «Погиб Христос за Кассиана, погиб и Кассиан за Христа, воздав Господу за все и имя Его призвав; не убоялся смерти, дабы Творцу жизни принести свою победу, и начертан отныне звездами на небесах; вниди, избранная душа, в радость Господа твоего». Между тем отроки не покидали своего труда, и великий вопль гудел в темнице. Слыша то, темничный страж спустил к ним лестницу и велел выйти; все поднялись, один учитель остался. Сторож спустился, вынес его из темницы и положил на землю; все подошли и обступили его.
Книга третья
I
Тут госпиталий сказал:
– Помню, в книге о славе мучеников, сочиненной блаженным Григорием, я прочел, что наши сочинители опасаются писать в похвалу Кассиану, поскольку едва кто дерзнет взяться за его деяния, им овладевает бес или уводит его внезапная кончина. Как думаешь, отчего это? Не сказано, что это постигает лишь тех, кто оскорбит святого небрежными или лживыми писаньями; если же кто берется восхвалить смерть святого, драгоценную в очах Господних, со всяким усердием и благоговением, но от своей затеи впадает в такие тяготы, – ради чего Бог его наказывает или попускает бесам? И почему не происходит подобного в отношении других святых?
– Не знаю, что сказать, – отвечал келарь. – Я не нахожу этому приличного объяснения; если бы приступил ко мне человек богобоязненный и искушенный в словесности, спрашивая, писать ли ему нечто в похвалу святому Кассиану, я не знал бы, ободрять мне его или отговаривать. Видимо, тут мы имеем дело со скрытой причиной.
II
– Как по мне, – сказал госпиталий, – в этом нашем театре всего печальнее, что никогда не знаешь, какое место тебе в нем отведено. Будь я писатель или вообще человек, одаренный от небес несравненной отвагой, я вывел бы перед вами великого Сципиона с рассказом, как он, живя вдали от римских дел и заслышав, что идут на его усадьбу толпою разбойники, расставил челядь на крыше, готовясь защищать дом от их буйства, пока ему не донесли, что разбойники кланяются и смиренно просят позволения посмотреть на него как на некое божество и поцеловать ему руку; но я не наделен такой предприимчивостью и потому не стану смущать Сципиона в его покое. В сицилийском городе Энгии, державшем во время войны сторону Ганнибала, один человек по имени Никий увещевал земляков передаться римлянам и укорял их недальновидность. За ним стали следить, чтобы схватить и выдать карфагенянам, он же, приметив это, стал открыто поносить богинь-матерей, чтимых его согражданами, и осмеивать их в каждом разговоре, к великой радости своих врагов, наблюдавших, как он собирает угли себе на голову. В день, когда его намеревались схватить, он держал речь перед народом и вдруг умолк и опустился на землю. Все ждали в изумлении, а он поднял голову и застонал, сперва глухо, потом все громче, и, вскочив и разодрав на себе ризы, полунагой кинулся вон из безмолвного собрания, вопя, что его преследуют богини-матери. И так как никто не дерзнул остановить человека, впавшего в руки богов, Никий, не упустив ни одного крика и движения, сродного полоумным, беспрепятственно добежал до городских ворот и, покинув город, отправился к Марцеллу. В этом случае людям казалось, что они видят меньше того, что совершается, меж тем как видели больше, ибо их ум дорисовывал главное по своей догадке. Марк Антоний, когда удил рыбу со своей царицей, был смущен, вытянув вяленую; тогда другие поняли, что под водой есть некий замысел, а сам он, думавший, что себе устроил потеху, сделался потехой для других. Трагический актер Пол, потерявший любимого сына, по окончании траура вернулся к своему ремеслу. Чтобы выйти на сцену Электрой, несущей мнимый прах Ореста, он, взяв урну из сыновней гробницы, обнял ее, словно Ореста, и если бы те, кто дивился его искусству, ведали, что не притворным, но истинным плачем и жалобами полнится театр, они могли бы убедиться, сколь великую долю, по слову Сенеки, составляет в наших дарованиях скорбь.
III
– Это правда, – сказал келарь, – что часто нас вводит в соблазн видимая сторона вещей; справедливо говорят, что первыми во всякой битве бывают побеждены глаза. Но одно дело, когда это вызвано случайностью, другое – когда умыслом, и на то нам и дан разум, чтобы противиться чувствам. Катон в сенате говорил о сказочном богатстве Карфагена, его стенах, полных юношами и мужами, тучных полях и старинной ненависти к Риму. Закончив речь, он вытряс из складок тоги свежие фиги: они посыпались на пол, удивляя сенаторов красотой и размером, а Катон прибавил, что земля, их рождающая, лежит в трех днях пути от Рима. Невозможно было лучше поразить их умы наглядностью вещей: они словно увидели этот враждебный город прямо перед собою, и с тем большей ясностью, что не были готовы к такому повороту речи. А бывает, что люди устраивают зрелище, противное их подлинным намерениям, затевая одно, а показывая другое; это зовут обманом, а можно было бы назвать иронией, если уж злоупотреблять словами. Гай Каний, приехав в Сиракузы, не раз говорил, что хотел бы купить небольшое имение, чтобы друзей принимать и развлекаться без помех. Пифий, меняла, сказал ему, что продажного имения у него нет, но он может пользоваться его имением как своим. Он пригласил Кания на пир, а перед этим созвал всех местных рыбаков и просил целый день ловить рыбу подле его имения, растолковав, для чего это ему нужно, и они согласились. Назавтра является Каний, пир ему задают великолепный, но больше всего он дивится, что рыбачьи лодки вьются вокруг, как пчелы в ясный день, ловят и сваливают рыбу к ногам Пифия. Тот говорит, что дивиться нечему: вся рыба, сколько ни есть ее в Сиракузах, стадится здесь, потому рыбаки и снуют у его усадьбы. Каний загорается желанием ее купить, Пифий жмется, Каний настаивает, Пифий уступает; Каний платит, не торгуясь, и на следующий же день созывает друзей. Оглядывается, ища лодки, и не находит ни одной; спрашивает у соседа, не праздник ли нынче у рыбаков. «Нет, – говорит тот, – но они обыкновенно здесь и не ловят; потому я вчера не мог взять в толк, что здесь такое творится». Рассердился Каний, да поздно. Но у кого есть разум, тот различит ложь и истину, пусть они схожи, как Мессала с Меногеном, и рассечет любой призрак, обольщающий других. Когда прибыли в Антиохию императорские слуги, дабы отыскать и казнить всех магов, Симон, досадуя на тех, кто чтил его как бога, а потом отошел от него, придал свои черты Фаустиниану, словно воск запечатав, чтобы тот был вместо Симона схвачен и убит, сам же спешно ушел из тех краев. Когда Фаустиниан пришел к апостолу Петру и своим сыновьям, ужаснулись сыновья, видя лицо Симона, но слыша отчий голос: отбегали прочь с проклятьями, он же стенал и оплакивал себя. Один Петр, видя природное его обличье, сказал его сыновьям: «Что бежите и проклинаете отца своего?» – а ему самому: «Не печалься; выйди на торжище и, обратившись к людям как Симон-маг, обличи все клеветы, которые он возвел на меня, называя чародеем и человекоубийцею; потом приду я, чужое лицо с тебя совлеку и верну истинное; верь мне». Так оно и сделалось, к посрамлению мага и к нашей веры прославлению.
IV
– Когда я слушаю твои похвалы разуму, – сказал госпиталий, – то думаю вот о чем. Из благ, сущих в мире, это едва ли не единственное, которое не рождает зависти, ибо каждый доволен собственным, а предложи ему заимствоваться чем-нибудь у соседа, при условии, что тот не заметит пропажи, разум, я полагаю, будет последним, чего ему захочется. Если бы меня спросили, каково определение разума, я, наблюдая эту удивительную черту, сказал бы: это благо, которое не вызывает у окружающих убеждения, что человек, им наделенный, благоденствует. А поскольку зависть – чувство низкое, нам следует лишь желать, чтобы разум и впредь оставался вещью, свободной от досаждений этого рода; но в остальном я не вижу особых поводов радоваться. Есть в Риме дворец Корнутов, то есть Рогатых, высокий и пространный, а по стенам множество изображений и все с рогами, даже и Юпитер среди прочих. Говорят, в семействе Корнутов, построивших этот дворец, были мужи великие и славные, но надменные и суровые в отношении и врагов и граждан, оттого и получившие свое прозвище. Вот люди, пожелавшие, чтобы коли они почитаются рогатыми, так пускай весь мир будет рогат с ними вместе: они приложили все свое остроумие, чтобы добиться этого, и ждут, когда ты, брат Петр, их похвалишь.