— Я обожаю водить машину, — добавила Грейнджер спустя минуту или две. — Меня это расслабляет. Легко могла бы возить вас туда и обратно каждые двенадцать часов.
Он кивнул.
— Вы могли бы общаться с женой каждый день, — продолжала она. — Принимать душ, есть…
— Я уверен, что эти люди не уморят меня голодом и не позволят обрасти грязью, — сказал он. — Тот, что вышел нас встретить, показался мне довольно чистым.
— Делайте, как считаете нужным, — сказала она и нажала на акселератор.
Они рванули с мягким звуком, похожим на всплеск, и изрядное количество влажной земли брызнуло из-под колес.
— Я не делаю, как я считаю нужным, — сказал он. — Если бы так, то принял бы ваше любезное предложение. Я должен делать то, что лучше для этих людей.
— Один бог знает… — пробормотала она, а потом, сообразив, что она сказала, наградила его широкой застенчивой улыбкой.
Пейзаж утратил красочность и разнообразие, потому что солнце было уже в зените, но все еще сохранял строгую красоту, общую для всех бескрайних мест, буде то море, небо или пустыня. Не было ни гор, ни холмов, но топография плавно менялась, украшенная рябью, похожей на ту, какая бывает в продуваемых ветром пустынях. Грибообразные растения — он решил, что это те самые белоцветы, — ослепительно сверкали.
— Прекрасный день, — сказал он.
— Угу, — согласилась Грейнджер равнодушно.
Цвет неба ускользал, полутона был слишком слабы, чтобы глаз мог их различить. Не было облаков, хотя время от времени клочок воздуха мог замерцать, затуманиться на мгновение, прежде чем, задрожав, раствориться в прозрачности. Когда Питер поначалу наблюдал этот феномен, он смотрел внимательно, напрягаясь, чтобы понять или, возможно, оценить по достоинству. Но вместо этого ему казалось, что зрение его ухудшилось, и он быстро научился отворачиваться от места, где начиналось мерцание. Непроезжая земля, темная и влажная, забрызганная бледными растениями, представляла собой совершенно умиротворяющую картину. Глаза просто отдыхали, глядя на нее.
Но вообще тем не менее Питеру пришлось признать, что местность оказалась не такой красивой, как те, что он видел раньше, ну, положим, в нескольких других местах. Он ожидал головокружительных пейзажей, каньонов под клубами туманов, тропических болот, кишащих невиданной экзотической фауной. И неожиданно он подумал, что этот мир довольно пресен по сравнению с его собственным, и мучительность этой мысли пробудила в нем прилив любви к людям, живущим здесь и не знающим ничего лучшего.
— Эй, я только что сообразил! — обратился он к Грейнджер. — Я не видел ни одного животного. Только несколько насекомых.
— Ага, тут вроде… не слишком большое разнообразие, — сказала она. — На зоопарк не наберется.
— Это большой мир. Может, мы в малонаселенной местности его.
Она кивнула:
— Когда бы я ни приезжала в Си-два, могу поклясться, что там больше насекомых, чем на базе. Хотя полагаю, что здесь есть какие-то птицы. Сама я их никогда не видела. Но Тартальоне болтался вокруг Си-два все время и рассказывал мне, что однажды видел их. Но может, это была галлюцинация. Когда живешь в дикой природе, со страху мозги могут и набекрень.
— Постараюсь держать мозги в разумных пределах, — пообещал он. — Но если серьезно, как вы думаете, что с ним случилось? И с Курцбергом?
— Ни малейшего понятия, — ответила она. — Просто оба ушли в самоволку.
— А откуда вы знаете, что они живы?
Она пожала плечами:
— Они не исчезли за одну ночь. Это было вроде как постепенно. Они… отдалились. Не хотели оставаться. Тартальоне раньше был по-настоящему общительный парень. Балабол, может, но мне нравился. Курцберг тоже был подружлив. Армейский капеллан. Все вспоминал свою жену, один из тех сентиментальных вдовцов, которые никогда больше не женятся. События сорокалетней давности были для него так свежи, будто случились только вчера, как будто она никогда не умирала. Как будто она просто замешкалась, долго одевается и вот-вот появится. Немного печально, но так романтично.
Наблюдая тоскливое сияние, озарившее ее лицо, Питер почувствовал укол ревности. Может, это было по-детски, но он хотел, чтобы Грейнджер восхищалась им не меньше, чем она восхищалась Курцбергом. Или даже больше.
— А каков он был в роли пастора? — спросил он.
— В роли?
— Каким он был священником?
— Я не знаю. Он был здесь с самого начала, еще до меня. Он… консультировал персонал с проблемами привыкания. В самом начале здесь были люди, которым на Оазисе не место. Я думаю, что Курцберг разговорами помогал им пройти адаптацию. Но это было бесполезно, они убрались все равно. СШИК ужесточил отбор. Покончил с расточительностью.
Печальное сияние исчезло, ее лицо снова стало невыразительным.
— Он должен был чувствовать себя неудачником, — предположил Питер.
— Так далеко не зашло. Он был жизнерадостный человек. И воспрянул, когда появился Тартальоне. Они так подружились, настоящая команда. И успешно общались с инопланетянами, аборигенами, как их ни зови. Сильно продвинулись. Туземцы учили английский, Тартальоне учил… и все такое.
Пара насекомых врезалась в ветровое стекло, их тельца разбились от удара. Закорючки коричневого сока стекали по стеклу.
— Может, они подхватили какую-то болезнь?
— Я не знаю. Я фармацевт, а не врач.
— Кстати, насчет фармацевтики, — сказал Питер. — Вы запаслись лекарствами для оазианцев?
Она нахмурилась:
— Нет, не было времени съездить в аптеку. И нужно разрешение для такого.
— Что-то вроде морфина?
Она глубоко вздохнула:
— Это не то, что вы думаете.
— Я не сказал, что я думаю.
— Вы думаете, что мы поставляем туда наркотики. А это не так. Мы поставляем лекарства. Антибиотики, противовоспалительное, простые анальгетики. И я уверена, они их используют по назначению.
— Я вас ни в чем не обвинял, — сказал он. — Я просто пытаюсь уразуметь, что есть у этих людей и чего нет. Итак, у них нет больниц.
— Вероятно, нет. Техника — не их конек.
— Вы хотите сказать, что они примитивны?
Она пожала плечами:
— Видимо.
Он снова прижал голову к подголовнику и снова перебрал в уме все, что знал о своей новой пастве. Он пока еще встретился лишь с одним ее представителем, что было незначительным образцом по любым меркам. Это существо носило рясу с капюшоном — скорее всего, ручной работы. Перчатки и башмаки?.. Опять же самодельные, но изысканные. Нужна ведь машинка, чтобы так аккуратно сшивать кожу? Или очень крепкие пальцы.
Питер припомнил архитектуру поселения. В рассуждении сложности эти дома, конечно, изощреннее глиняных лачуг или дольменов, но строились, скорее всего, без применения высоких технологий. Он мог представить каждый камень, изготовленный руками, обожженный в примитивной печке, уложенный на место лишь человеческим — или нечеловеческим — усилием. Может, внутри домов, вдалеке от любопытства таких, как Грейнджер, и спрятаны механические чудеса. А может, и нет. Одно было определенно: там не было электричества и Луч подключить некуда.
Он подумал, что не знает, как Бог отнесся бы к его желанию вот здесь, прямо в машине, заявить о непреодолимой потребности узнать, написала ли ему Би, и тогда Грейнджер вынуждена будет развернуть машину и вернуться на базу. Грейнджер решит, что у него истерика. Или ее растрогает пылкость его любви. И опять же — то, что выглядит как отступление, на самом деле окажется движением вперед по настоянию Господа. Чтобы он оказался в правильном месте и в правильное время, Господь запланировал отсрочку. Или он сам искал теологическое обоснование недостатка мужества? Его явно испытывали, но в чем смысл испытания? Хватит ли ему смирения, чтобы выглядеть слабым в глазах Грейнджер? Или достаточно ли у него храбрости, чтобы продолжать путь?
«Господи, — взмолился он, — я знаю, это невозможно, но дай мне знать, пришел ли ответ от Би. Я просто хочу закрыть глаза и видеть ее слова, прямо здесь, в машине».
— Вот что, Питер, это последняя возможность, — сказала Грейнджер.
— Последняя возможность?
— Проверить, есть ли сообщение от вашей жены.
— Я не понимаю.
— В каждой машине есть Луч. Мы еще в зоне досягаемости сети СШИК. Еще пять-десять минут, и связь пропадет.
Он почувствовал, что краснеет, и рот его растянулся в широкой идиотской улыбке, так что даже щеки заболели. Ему захотелось обнять ее.
— Да, пожалуйста!
Грейнджер остановила машину, но мотор не выключила. Она открыла бардачок и вытащила тонкую штуковину из пластика и стали, оказавшуюся монитором и клавиатурой. Питер издал неясный звук удивления и восхищения, приличествующий обстоятельствам. Оба одновременно попытались включить прибор, и их пальцы встретились.
— Можете не спешить, — сказала Грейнджер.
Она откинулась на сиденье и отвернула лицо к окну, демонстративно уважая его уединение.
Около минуты — шестидесяти ужасающих секунд — ничего не появлялось на Луче, кроме обещания, что поиск продолжается. Потом экран заполнился сверху донизу незнакомыми словами — словами Би. Благослови ее Бог, она ответила.
Дорогой Питер, — писала она.
Я наверху в кабинете. Сейчас шесть часов вечера, еще совсем светло и даже приятней, чем было весь день. Солнце низко над горизонтом, нежаркое и масляно-желтое, лучи падают прямо на картину-коллаж, которую Рейчел, Билли и Кейко сделали для меня. Теперь эти детишки уже выросли, но их прекрасные изображения ковчега и зверюшек в нем все такие же милые и забавные, как и тогда, когда они только сделали эту картину. То, как находчиво Рейчел использовала кусочки рыжей шерсти для львиной гривы, всегда очаровывает меня, особенно когда картина залита вечерним светом, как сейчас. У одного из жирафов шея отклеилась, надо бы вернуть ее на место.
Я понимаю, почему ты так решительно настроен прямо сейчас уехать жить среди оазианцев. Конечно, Господь с тобой и совсем не обязательно откладывать. Но прошу тебя, постарайся, по крайней мере, не жертвовать здравым смыслом! Помнишь, как этот безумный швед на наших занятиях по теологии решил посвятить себя Иисусу: он заявил, что его вера в Него так сильна, что он плюет на решение совета о выселении и Господь отсрочит наказание в последнюю минуту! И через два дня он уже стоял у нашего порога с мусорным мешком, содержащим все его пожитки… Я не намекаю, что ты такой же псих, как он, но напоминаю, что практичность не твоя сильная сторона и что дурное случается с неподготовленными христианами, как и с каждым. Мы должны найти равновесие между верой в Господа, неся ее, и