случается. Люди страдают от диабета, сердца… их заданные патологии никуда от них не деваются. Но Мэтт был здоров как лошадь.
— Моя лошадь сдохла, — сказал Грейнджер.
— Что, простите? — не понял Остин.
— Когда я была маленькой, у меня был жеребец, — сказала Грейнджер. — Он был прекрасен. Он сдох.
Сказать тут было нечего, и Остин задвинул ящик и закрыл задвижки. И снова Питера поразила простота технологий: никаких электронных замков с цифровым набором или пластиковой карточкой, просто ящик с ручками. Он вдруг понял, что эта простая конструкция — не результат погони за дешевизной, а причудливая нестыковка между колоссальным богатством СШИК и склонностью к «старью». Нет, морозильники были современными, и не просто современными, а сделанными по специальному заказу. Какой-то упрямый конструктор заплатил сверх обычного за практичность девятнадцатого века, подкупил какого-то производителя, чтобы выбросил все компьютерные сенсоры, программы, записанные на чипах, мигающие лампочки и всякие умные примочки, положенные современному морозильнику в морге.
Доктор Остин помыл руки над раковиной, использовав кусок остро пахнущего мыла, вытер руки обычным чистым полотенцем, потом разорвал упаковку на жевательной резинке и сунул жвачку в рот. Он протянул одну Питеру — великодушный жест, поскольку жвачка была привозная.
— Спасибо, не надо, — отказался Питер.
— Один бог знает, зачем я ее жую, — пожаловался Остин. — Нулевое количество калорий, десятисекундное воздействие сахара, и вот уже слюнные железы сигналят желудку, что пища на подходе, — и врут. Зря потраченное время. И чертовски дорого здесь. Но я пристрастился.
— Вы должны попробовать คฉ้รี่ค, — сказал Питер, вспоминая приятное ощущение растения между пальцами, всплеск сладкого сока на языке, когда его зубы впервые пронзили твердую скорлупку, вкусную мякоть с реминисценцией непривычного аромата даже после получаса жевания. — И вам больше не захочется жвачек.
— Не понял, простите?
— คฉ้รี่ค.
Остин терпеливо кивнул. Вероятно, добавляя «дефект дикции» в пасторскую историю болезни.
Воцарилась тишина — или то, что можно было назвать тишиной в морге СШИК. Питер подумал, что морозильники стонут потише прежнего, но, может, он уже приспособился к звуку.
— У доктора Эверетта была семья? — спросил он.
— Не могу сказать, — ответил Остин. — Он никогда о ней не упоминал.
— У него была дочь, — тихо заметила Грейнджер, будто сама себе.
— Я этого не знал, — сказал Остин.
— Они не общались, — сказала Грейнджер.
— Это бывает, — откликнулся Остин.
Питер не мог понять, учитывая, что это собрание нельзя было назвать просто дружеской болтовней, почему кто-нибудь просто не протянет ему досье Эверетта и не назначит дату панихиды.
— Итак, — сказал он, — я полагаю, что должен буду провести похоронную церемонию?
Остин моргнул. Идея оказалась для него неожиданной.
— Мм… Может быть, — ответил он. — Не так скоро, впрочем. Подержим его пока на холоде. Пока не прибудет другой патологоанатом. — Он взглянул на ящики в стене морга, потом на окно. — Мы озабочены проблемой влияния здешней среды на здоровье человека. Причем с самого начала. Мы дышим воздухом, которым никто из людей раньше не дышал, едим пищу, незнакомую нашему пищеварению. До сих пор все доказывало, что никаких проблем нет. Но только время покажет. Много времени. И совсем плохая новость, что вот человек, у которого никогда не было проблем со здоровьем и никаких причин, чтобы умереть, все-таки умер.
Питера знобило. Он не надел достаточно одежды, отвыкнув от нее за эти дни, даже на базе СШИК, — дишдаша, свободный свитер, тренировочные штаны, теннисные туфли, — но этого было мало, чтобы выдержать холод морга. Хотелось распахнуть окно, впустить завитки ароматного воздуха.
— А вы проводили… э-э…
Слово улетучилось из его словаря. Сам того не осознавая, он рассек воздух невидимым скальпелем.
— Аутопсию? — Остин горестно покачал головой. — Мэтт был единственным, кто обладал соответствующей квалификацией в этой области. Именно поэтому мы вынуждены ждать. Я хочу сказать, что могу провести аутопсию, если ничего сложного. Я определил причину смерти Северина, там не было загадок. Но если дело неясное, то лучше дождаться эксперта. Мэтт был нашим экспертом.
С минуту все молчали. Казалось, Остин задумался. Грейнджер рассматривала свои туфли, беспокойно постукивающие друг о друга в воздухе. Флорес, даже не пикнувшая после приветствия, уставилась в окно. Может, онемела от горя.
— Хорошо, — сказал Питер, — могу ли я хоть как-то помочь?
— Так сразу и не придумаешь, — ответил Остин. — На самом деле мы думали, что можно сделать, чтобы помочь вам.
— Помочь мне?
— Не с вашим… э-э… проповедничеством, понятно. — Доктор засмеялся. — В медицинском смысле.
Рука Питера взлетела ко лбу и коснулась шелушащейся кожи.
— Я буду осторожней в следующий раз, обещаю, — сказал он. — Грейнджер дала мне превосходный лосьон для загара.
— От загара, — раздраженно поправила Грейнджер. — Фактор защиты пятьдесят.
— Вообще-то, я имел в виду туземцев, — заметил Остин. — Оазианцев, если хотите. Мы поставляем им основные лекарства со дня нашего появления здесь. И кажется, это единственное, что им от нас нужно. — Он ухмыльнулся, вспомнив миссию Питера. — Ну почти единственное. Но знаете ли, ни один из них не был обследован должным образом. А мы так хотим узнать, что с ними происходит.
— Что происходит? — удивился Питер.
— Что их беспокоит, — сказал Остин. — От чего они умирают.
В голове у Питера возник яркий образ его паствы во всех их цветах, поющей гимны, раскачивающейся плечом к плечу.
— Те, с которыми я общался, кажутся мне вполне здоровыми, — заявил он.
— Вы знаете, какие лекарства они принимают? — настаивал Остин.
Вопрос не понравился Питеру, но он постарался не выдать чувств.
— Я не слышал, чтобы кто-то из них вообще принимал лекарства. Один из Любителей Иисуса — член моей общины — потерял близкого родственника, тот умер недавно. Я его никогда не встречал. У другого был брат или, может, сестра — и постоянно в болях, очевидно. Я полагаю, что лекарства нужны таким людям.
— Да, я тоже так полагаю.
Тон Остина был вполне нейтральный, даже беззаботный. В нем не было и миллиграмма сарказма. Но все равно Питер решил, что его содружество с оазианцами оценивалось ревнивым оком. Взаимное доверие между ним и Любителями Иисуса было абсолютно, оно строилось на фундаменте тысячи решенных проблем, распутывания недоразумений, общего опыта. Но с точки зрения персонала СШИК доверие между ним и обитателями Города Уродов вообще ни к чему не вело. Эксцентричный христианин не мог предъявить результаты своих трудов, достойные уважения рационалиста. Люди, подобные Остину, всегда держат под рукой список вопросов, на которые, по их мнению, надо представить ответы, прежде чем прозвучит слово «прогресс».
Но именно в этом безбожники поднаторели лучше всего, разве не так? Задавая дурные вопросы, ища прогресс совершенно не там.
— Я понимаю ваше любопытство, — сказал Питер, — но дело в том, что оазианцы, которых я вижу каждый день, здоровы. А те, кто болен, в церкви не появляются.
— А вы не… э-э… — Остин слабо покачал рукой, намекая на бродячее проповедничество.
— Я так и планировал, — ответил Питер. — Я хочу сказать, что когда я только прибыл, то предполагал, что пойду по домам, ища способы общения. Но они пришли сами. В последний раз их было уже сто шесть. Это большой приход для одного бессменного пастора, и он растет. И я уделяю им все возможное внимание, всю энергию, и, будь у меня больше времени, я сделал бы еще больше, прежде чем даже подумать о том, чтобы постучать в двери тех, кто не приходит. Да и нет у них дверей…
— Хорошо, — согласился Остин, — но если вы обнаружите больного, который согласился бы прийти сюда и, ну понятно, позволил бы себя обследовать… или больную…
— Или что угодно, — сказала Флорес.
— Я постараюсь, — ответил Питер. — Но дело в том, что я профан в медицине. Сомневаюсь, что я смогу распознать какую-то болезнь… даже в одном из нас, не говоря уже об оазианцах. Проявление и симптомы, точнее говоря.
— Да, конечно, — вздохнул Остин.
Медсестра Флорес заговорила снова, ее обезьянье лицо внезапно озарилось проблеском разума.
— Стало быть, те, с кем вы имеете дело, могут быть больны, но вы того не знаете. Да и каждый из них может быть болен.
— Я так не думаю, — ответил Питер. — Они мне доверяют. И крайне откровенны. Я работаю с ними, вижу, как они двигаются. Они медлительны и осторожны, но это у них в порядке вещей. Я думаю, что заметил бы, если что не так.
Флорес кивнула, неубежденная.
— Моя жена медсестра, — добавил Питер. — Если бы она была со мной!
Остин поднял брови:
— У вас есть жена?
— Да, — сказал Питер. — Беатрис.
Упоминание ее имени прозвучало безнадежно, в попытке придать ей статус, которого она никогда не заслужит у этих чуждых им людей.
— И она… — Остин поколебался, — в курсе дела?
Питер немного подумал, вспоминая разговор с Тушкой: «А есть ли в вашей жизни сейчас особенный человек?» — «Не-а… Не могу сказать, что такой имеется».
— Да.
Остин наклонил голову, заинтригованный:
— Не так часто здесь можно встретить человека, у которого… ну вы понимаете… есть партнер, ждущий его дома. Я хочу сказать, партнер, который…
— В курсе дела.
— Ага.
— Она бы тоже хотела оказаться здесь, — сказал Питер.
Первый раз за долгое время в памяти всплыл яркий полноценный образ Беатрис, сидящей рядом в офисе СШИК, все еще в сестринской форме, на лице гримаса отвращения из-за предложенного ей ужасно крепкого чая. За микросекунду она привела лицо в порядок, делая вид, будто чай просто слишком горячий, и с улыбкой повернулась к экзаменаторам.
— Это бы изменило многое, — продолжал Питер. — И для меня, и для всего проекта. Но СШИК не согласился.