А проснувшись, явственно учуял смрад предательства. Он изменил жене в сердце своем и даже хуже — втянул ее в свои вероломные фантазии, сделал сообщницей. Они с Би всегда были верны друг другу, никогда за всю свою пасторскую деятельность он не воспользовался слабостью своих прихожанок. Он был однолюб, и Би была его единственной женщиной. Единственной!
Какое-то время он лежал неподвижно, заслонив глаза от солнца здоровой рукой. Головная боль, похожая на ту, что бывает при похмелье, забилась у него в висках. Язык и губы пересохли. Раненая рука не болела — вернее, занемела, зато голень горела будто в огне. Он не представлял себе, сколько проспал — пятнадцать минут или пятнадцать часов. Сон не изглаживался из памяти, призрак любви искушал его, его очаровывал мираж, в котором и боль, и горести, и отчужденность сглаживались одним страстным желанием.
Жажда вынудила его подняться. Он пил прямо из-под крана, глотал жадно, громко хлюпая, словно пес, пока не забулькало в животе. Доктор велел ему не бояться и принимать душ, мыть раны водой с мылом, но не расчесывать швы, когда те начнут зудеть, — они сами собой рассосутся, когда отпадет в них нужда. Питер размотал бинты, открыв свою заштопанную плоть. Мягкий белый хлопок был почти незапятнан, раны выглядели аккуратно. Он вымылся под душем, вытерся насухо полотенцем, обходя бандажи. Надел джинсы и выцветшую оранжевую футболку, на которой красовалась надпись: «БЛАГОТВОРИТЕЛЬНАЯ ГРУППА БАЗИЛЬДОНА». Одежда висела на нем мешком. Копаясь в рюкзаке в поисках носков, он вытащил маленький пластиковый пакет с раздавленным полужидким содержимым и не сразу определил, что это такое. Это были остатки еды, приготовленной для него สีฐฉั давным-давно, задолго до того, как он приспособился к их пище, — желеобразная масса с уксусным привкусом. Не желая их обидеть, он уверял, что не голоден и поест позднее. Пакетик влажной тяжестью лежал на ладони, словно орган, вынутый из утробы некоего животного. Он огляделся в поисках видного места, куда бы он мог положить его, чтобы не забыть снова. На столике рядом с холодильником он заметил кое-что незнакомое. Пластиковый флакончик с таблетками и записку, написанную от руки: «При необходимости принимайте по 2 табл. каждые 4 ч. Г.».
Приходила ли Грейнджер, пока он спал? Или она оставила это здесь еще тогда, когда прикатила его из хирургии? Он не мог вспомнить, делала ли она что-то в его квартире, помимо того что обнимала его. А может, она принесла лекарства раньше, пока он был у доктора Адкинса? Заблаговременно?
Он взял флакончик, прочитал состав на этикетке. Эти таблетки были посильнее тех, что водились на полках английских аптек. Но не физическая боль его терзала.
Он еще раз проверил входящие. От Би ничего.
Когда Питер вошел в кафетерий, там вещал призрак Бинга Кросби. Голосовые связки, некогда расположенные в человеческой гортани и уже давным-давно удобрившие почву кладбища Святого Креста в Лос-Анджелесе, издавали звуки, пойманные на магнитную ленту в тысяча девятьсот сорок пятом, — любовно оцифрованные и очищенные от помех, они транслировались теперь из динамиков кафетерия. Десяток с небольшим служащих СШИК расположились разрозненно за столами по всему залу. Кто-то был отрешен, кто-то поддерживал беседу, а кто-то просто сосредоточился на трапезе. Бестелесный голос Джуди Гарленд — более тонкие связки, более взволнованное вибрато — присоединился к голосу Кросби в отрепетированном экспромте об особенностях примерки шляп, призванном подчеркнуть пропасть между мужчинами и женщинами. Станко за стойкой включил блендер, заглушив древние голоса грохотом дробящегося льда с ароматом кофе.
— Что сегодня вкусного, Станко? — спросил Питер, когда подошла его очередь.
— Блинчики.
Бинг Кросби, перебивая трескотню Гарленд, запел: «Когда мы с тобой в обнимку отправляемся гулять, нам не-надо, не-надо, не-надо, не-надо, не-на-до болтать…»
— А что-нибудь посущественнее?
— Возьми бефстроганов.
— Давай. И чаю.
«Аристотель, математик, антикварный стул, кино, — соловьем разливался Бинг, — кто классик, кто комик — не все ли равно?»
Станко протянул Питеру пластиковую тарелку с дымящейся едой насыщенного цвета, пластиковый стакан с кипятком, бумажный пакетик сухих сливок и пакетик чая с крошечным изображением Букингемского дворца на этикетке.
— Спасибо, — поблагодарил Питер.
— На здоровье, братан.
— Выглядит аппетитно.
— Лучше не найдешь, — бесстрастно объявил Станко.
Что это было? Сардонический юмор? Может, и так. Просто сейчас Питер сомневался в своей способности судить об этом.
Он направился к столику — единственному свободному на весь зал — и сел за него со своей едой. Пока Бинг Кросби прикидывался, что выводит из себя Джуди Гарленд болтовней о гольфе, Питер принялся за мясо — он знал, что это белоцвет, растертый камнем, высушенный и обжаренный. Соус ему не понравился — чересчур сладкий и густой. Кусочки молодых побегов белоцвета были высушены до ярко-оранжевого цвета, чтобы заменить морковь, а потом бланшировались с полураскрывшимися листьями, имитирующими лук. Вот бы сшиковцам отказаться от этих фальшивок и просто питаться натуральным белоцветом, как это делают สีฐฉั. Сколько прекрасных рецептов проходит мимо них.
«Нежно музыка играет, — ворковала Джуди Гарленд, — я хочу тебя обнять, но не-надо, не-надо, не-надо, не-надо, не-на-до болтать…»
— Не против, если я сяду? — Настоящий, живой женский голос вступил в соревнование с давным-давно неживым.
Он поднял взгляд. Это была Хейз. Кивком Питер пригласил ее располагаться, опасаясь, что сейчас она спросит, как он, а он и сам не знал, как ответить на этот вопрос, не рассказав всей истории. Но как только Хейз села, стало ясно, что ее интересовала лишь поверхность стола, на которой она расположила толстую книгу. Жуя, он взглянул на страницы и увидел, что это собрание судоку, какуро, хитори, филломино и прочих математических головоломок, аккуратно заполненных карандашом. Хейз склонилась над книгой и ластиком, зажатым между большим и указательным пальцем, стала осторожно стирать карандашные отметки.
«Как чудесно прижать твои губы к моим», — слились Бинг и Джуди в единой гармонии.
Пять минут спустя тарелка Питера опустела, а простывший кофе Хейз так и стоял нетронутый и позабытый. Она была поглощена своим занятием. Рот ее слегка приоткрылся, опущенные долу глаза обрамляли роскошные пушистые ресницы. Питер поразился тому, что она гораздо душевнее, чем он думал раньше. Он был тронут, неожиданно глубоко тронут ее альтруизмом.
— Вы так заботливы, — услышал Питер свой голос.
— Простите, что?
— Заботитесь о других.
Она недоуменно уставилась на него.
— Стирая карандашные пометки, — объяснил он, жалея, что начал говорить, — вы даете другим шанс тоже разгадать эти головоломки.
Она наморщила лоб:
— Каким еще «другим»? Я стираю карандаш, чтобы самой решить их снова.
И она вернулась к своему занятию.
Откинувшись в кресле, Питер прихлебывал чай. Привлекательность Хейз улетучилась. Напротив, в ее облике появилось нечто змеиное. Что ж, сам он не был поклонником кроссвордов, так что все появлявшееся в этих квадратиках было для него чем-то таинственным, однако он признавал, что другие могут получать удовольствие от решения загадок. Но решать одни и те же головоломки снова и снова…
Взрыв смеха в противоположном конце зала ничуть не потревожил сосредоточенную Хейз. Хохотали Тушка, Манили и парень, который увозил Питера из поселения, как же его зовут? — а, Конвей. Оказывается, Тушка развлекал друзей элементарным фокусом — игрой в наперстки. Наперстками служили три пластиковых стакана, вместо шарика под ними пряталась заклепка.
— Как ты это делаешь? Ну как ты это делаешь? — повторял Конвей, к величайшему удовольствию Тушки.
Повсюду в креслах сидели развалившись служащие СШИК и листали «Ужение нахлыстом», «Классические мультфильмы», «Вог» и «Инженер химик». Питеру вспомнилась лекция Тушки об Иностранном легионе: «…так что гораздо лучше обзавестись командой, каждый член которой понимает, что такое находиться в постоянном… лимбе… Люди, которые от этого не свихнутся».
Может быть, Хейз — яркий пример такого человека. Человека, который трудится и не создает никаких проблем, кроме как вырезать и стибрить несколько страничек лесбийского порножурнала, а вернувшись к себе в квартиру, часы, и дни, и месяцы проводит в безостановочном разгадывании японских кроссвордов.
«…о легендарной скромности Кросби, который мог назвать такое возвышенное произведение „безделушкой", — восхищался диджей. — Теперь послушаем черновую запись. Обратите внимание на то, как Бинг спотыкается на слове „аннуитет", и другие свидетельства неотрепетированности. Но оно того стоит, потому что Гарленд держит микрофон чуть ближе, и мы можем фантазировать, что она здесь, в этой самой комнате, вместе с нами».
— Извините, что снова вас отвлекаю, — сказал Питер.
— Без проблем, — сказала Хейз, дотерев еще одну цифру, прежде чем посмотреть на него.
— Я хотел спросить про эти музыкальные радиопередачи. Они давнишние?
Она заморгала, потом прислушалась:
— Очень. Эти певцы, я думаю, уже давно все поумирали.
— Нет, я имею в виду эти шоу — с комментариями, и объяснениями, и прочим. Это кто-то из СШИК записывает или они сделаны давно?
Хейз оглядела кафетерий.
— Этим Розен занимается, — сказала она. — Сейчас его здесь нет. Он топограф и чертежник. Вы, наверное, видели — это его чертежи выставлены в зале проектирования на центрифужно-силовой установке. Потрясающей точности работа. Я и сейчас иногда хожу полюбоваться на них.
Она пожала плечами.
— Я эту музыку не воспринимаю. Она для меня просто фоновый шум. Но я рада, что он так ее любит. Каждый должен что-нибудь любить в этой жизни, — сказала она без малейшей убежденности в голосе.
Новая вспышка боли обожгла Питера — он снова вспомнил о сообщении Би.
— Мать, — сказал он.