— Что?
— Прозвище, которое вы предложили для центрифужносиловой обстановки.
— Установки, — поправила Хейз, улыбнувшись.
Она закрыла книгу кроссвордов и спрятала резинку в карман рубашки.
— Никто не называет ее «Матерью», я знаю. Все по-прежнему говорят «Большой Лифчик». Ну или БЛ. — Она прижала книгу к груди, собираясь уходить. — Обижаться бессмысленно. Как говорила моя мама, «не стоит париться по мелочам».
«Горе — не беда, не унывай никогда». Это был девиз Би. Их общий девиз.
— Вы скучаете по маме?
Рефлекторно Хейз крепче сжала книгу:
— Да, наверное. Она умерла давно. Уверена, она бы гордилась, что меня отобрали для этой миссии. Правда, у меня уже была отличная работа еще до того, как она умерла, так что ей и так было чем гордиться. Я не была захребетницей.
— А я когда-то был захребетником, — сказал Питер, глядя ей в глаза. — Алкоголиком и наркоманом.
Не того человека он выбрал для откровений, Питер знал это, но ничего не мог с собой поделать. Он запоздало понял, что ему здесь не место. Он или должен лежать без чувств, или находиться среди สีฐฉั.
— Это не преступление, — заметила Хейз безразлично. — Я никого не осуждаю.
— Я совершал преступления, — сказал Питер. — По мелочи.
— Некоторые проходят через такое, прежде чем распрямиться. Это не делает их плохими.
— Мой отец был ужасно разочарован во мне, — гнул свое Питер. — Так и умер несчастным.
— Такое случается, — кивнула Хейз. — Поработаете здесь — узнаете, что у многих ваших коллег есть очень грустные истории за душой. А у некоторых — нет. Ни одна история не похожа на другую. Но это не имеет значения. Мы все идем к одной цели.
— И какова эта цель?
Она подняла кулак, изображая триумфальный жест, если только «триумф» — верное слово для такого расслабленного кулачка, поднятого так приветливо, что вряд ли его кто-то заметил в суматохе кафетерия.
— Работать ради будущего.
Дорогой Питер, — наконец-то писала Би вечность спустя — вечность, которую он провел в молитвах и тревогах.
Прости, что так долго не отвечала. Не хочется говорить о том, что случилось, но я должна тебе объяснить. Спасибо, что достучался до меня. Это ничего не изменит, и я думаю, что ты не понимаешь, до чего я дошла, но я очень ценю твою настойчивость.
Все это случилось в одночасье. В нашей церкви большие неприятности, мягко говоря. Джеф сбежал с фондами общины. У него была интрижка с казначейшей, и они вместе упорхнули в неизвестном направлении. Очистив счета. Забрали даже пожертвования. Помнишь, как мы молили Бога прислать тебе достойную замену? Вот Он и прислал Джефа. Думай теперь что хочешь. Мнения разделились насчет того, как быть дальше. Некоторые прихожане хотят навести порядок и попытаться продолжить дело, а другие считают, что надо просто начать с чистого листа в новой церкви. Они даже предложили мне стать пастором! Блестящий выбор.
А за два дня до этого я вышла на работу. Я думала, что пока Гудмен в отпуске, это будет одно удовольствие. Но больницу как подменили. Во-первых, там грязь. Грязные полы, стены, загаженные туалеты. Уборщиц нет и не ожидается. Я взялась за швабру и хотела убраться в одном из санузлов, так Мойра чуть мне по башке не дала. Мы, мол, медсестры, а не поломойки. Я ей говорю: «А стафилококк? А открытые раны?» А она просто уставилась на меня и молчала. И наверное, она права — нагрузки у нас и так по горло, если уж на то пошло. Столпотворение. Посетители повсюду шастают бесконтрольно, пытаясь подбросить на попечение своих больных мам-пап-детишек, даже не дав нам их осмотреть и распределить. И все пациенты теперь очень бедны. Никого образованного, никакого среднего класса. Мойра говорит, у кого есть деньги, бросили государственные больницы на произвол судьбы. Богачи сбежали во Францию и в Катар. Средний класс переметнулся в уютные платные клиники (теперь таких расплодилось море — вокруг них формируются целые общины). А нашей больнице достается сброд. Это слова Мойры, но, честно признаюсь, сброд и есть. Дурной, грубый, горластый, мерзкий и очень, очень напуганный. Какое уж тут милосердие — с трудом сдерживаешься, когда перед тобой пьяное ракло, все в татухах, орущее тебе прямо в лицо, хватающее тебя за плечо своими прокуренными пальцами. Бесконечная карусель подбитых глаз, прыщей, расквашенных носов, исполосованных морд, сломанных ребер, ошпаренных младенцев и неудавшихся самоубийств. Помню, как я раньше жаловалась, что Гудмен старается заполнить больницу простыми случаями, но есть большая разница между тем, чтобы открыть доступ к медицинскому обслуживанию всем слоям населения, и тем, чтобы отдать больницу на растерзание толпе невежественных скотов.
Время убежало от меня, уже шесть тридцать, пора на работу. Я так и не рассказала тебе, что окончательно выбило меня из колеи, но мне самой страшно принять это, описание займет много времени, сама не знала, что напишу тебе так много про все остальное. Я думала перейти сразу к главному, но это причинит тебе столько боли, и мне ужасно жаль, что я не могу навсегда избавить тебя от этой боли. Надо уходить.
Люблю,
Он ответил немедленно:
Би, родная, я так беспокоюсь за тебя, но какое облегчение слышать твой «голос». Мы и правда не поняли друг друга — только Бог все понимает до конца, — но мы не должны позволить горю и расстроенным чувствам помешать нам преодолеть недоразумения между нами. Я всякий раз все больше убеждаюсь в этом, работая среди оазианцев.
Новости о Джефе и о нашей церкви прискорбны, но церковь — это не Джеф, не общинная казна и даже не конкретное здание. Это происшествие на самом деле может обернуться замаскированным благом. Деньги — это только деньги, их можно восполнить. Важно то, что происходит в наших сердцах, в наших душах. Очень обнадеживает то, что наша община готова начать с чистого листа в новой церкви. Людей, как правило, перемены ужасают, так что это замечательный пример смелости и позитивности. Почему бы не начать просто собираться у кого-то дома? Уподобиться первым христианам. Сложная инфраструктура — роскошь, истинные ценности — это любовь и молитва. А здорово, что они видят в тебе своего пастора. Не сердись, но я считаю, что ты великолепно справилась бы с этим делом.
Твои комментарии о больничных переменах вполне естественны, учитывая усилившийся стресс, но они только подтверждают мои мысли о том, что сейчас, наверное, не самое лучшее время для тебя, чтобы ходить на работу. Ты носишь нашего ребенка. Я надеюсь, что еще носишь, что у тебя не случился выкидыш. Не это ли подорвало твою веру в Бога? Я мучительно тревожусь за тебя. Пожалуйста, расскажи мне.
Что бы это ни было, оно завлекло тебя в духовную пропасть. Все эти «невежественные скоты», толпящиеся в больнице, — тоже бесценные души. Богу не важно, что у кого-то из нас прыщи, гнилые зубы или плохое образование. Пожалуйста, вспомни, что, когда мы встретились, я был алкоголиком, пустым местом. Захребетником. Если бы ты отнеслась тогда ко мне с тем презрением, которого я заслуживал, то я бы пропал навсегда, я бы стал еще хуже и получил бы подтверждение, что такие типы, как я, неисправимы. И кто знает, может, те женщины, которых ты видишь в приемном покое, пережили семейную травму, похожую на твою? Прошу тебя, как бы трудно это ни было, не теряй способности сострадать. Ты сама говоришь, что эти люди напуганы. В глубине души они знают, что отчаянно нуждаются в том, что бессильна им дать медицина.
Напиши мне поскорее, как только сможешь, я люблю тебя,
ڇ наконец залило горизонт золотистой карамелью. Впереди неспешный закат с его почти изнуряющей красотой, а потом будет долгая-долгая ночь. Питер спрятал гниющую оазианскую еду в сумку и покинул здание.
Он прошел около мили, надеясь, что база скроется из виду или, скорее, что сам он исчезнет незамеченным для персонала СШИК. Но в этом однообразном плоском ландшафте здание постоянно оставалось в поле зрения, и благодаря фокусам перспективы казалось, оно не только не удаляется, а наоборот — приближается. Умом Питер понимал: крайне маловероятно, что за ним наблюдают, но инстинктивно чувствовал себя под постоянным надзором. Он продолжал идти.
Он направлялся на запад, в пустыню, — то есть не к оазианскому поселку и не к Большому Лифчику. Он фантазировал, что если забредет достаточно далеко, то обязательно встретит горы, ручьи или, на худой конец, скалистый холмик или топкое болото, что даст ему хоть какой-то ориентир. Но тундра не кончалась. Пласт бурой земли, кое-где оживленной кустами белоцвета, фосфоресцирующими в закатных лучах, а стоило ему оглянуться — позади маячил жуткий бетонный призрак базы СШИК. Утомившись, он сел и стал ждать, когда ڇ закатится за горизонт.
Сколько он прождал — неизвестно. Может быть, часа два. А может, и все шесть. Его сознание отделилось от тела и парило над ним, где-то в "ς". Он забыл, зачем пришел сюда. Решил, что не сможет провести ночь в четырех стенах, и предпочел спать на открытом воздухе? Можно рюкзачок положить под голову вместо подушки.
Когда почти стемнело, он почувствовал, что больше не один. Вглядевшись в сумерки, он заметил маленькую невзрачную зверюшку метрах в пяти от него. Это был один из тех птицеобразных паразитов, пожравших урожай белоцвета и искусавших его самого. Тот осторожно двигался широкими кругами, на каждом шажке кивая. Вскоре Питер сообразил, что зверек не кивает, а принюхивается: его рыльце вынюхивало съестное.
Питер вспомнил тот миг, когда из руки брызнула кровь, вспомнил тошнотворную боль в прокушенной ноге. Гневная конвульсия растревожила его притупившееся горе. Убить, что ли, эту мерзкую тварь, раздавить ее, растоптать этот зубастый череп каблуком — не из мести, но ради самозащиты и чего-то еще такого? Нет. Зверек жалко и смешно качался в темноте, беззащитный и одинокий. И еда, которую он учуял, была вовсе не Питерова плоть.