Он, несомненно, умный человек, поскольку таковым не будучи, никак нельзя играть того шута и агрессивного придурка, какого он давно уже играет, с бесцеремонной оживлённостью суясь во все дискуссии, проблемы и отверстия. Сейчас, по счастью, спала и затихла его бурная известность, а было время - в каждом зале города любого шли записки (штук по пять, по шесть) с одним вопросом - как я отношусь к Жириновскому и что я думаю о нём.
Казалось бы, всё очень просто: отношусь я к нему крайне плохо, а думаю и того хуже, потому что этот фюрер для бедных - натворить такого может, что Россия, ужаснувшись и опомнившись, немедля вспомнит о его еврействе. Но я, однако, иностранец, никаких советов я давать не в праве, а предупреждать и пророчествовать- вовсе глупо и бессмысленно. Я отделывался неким давним стишком, который по счастливой случайности подходил Жириновскому с полной определённостью:
Среди болотных пузырей,
надутых газами гниения,
всегда находится еврей
венец болотного творения.
И зал смеялся неизменно, а я тоскливо думал всякий раз: откуда же берутся миллионы, что голосуют за этого опасного шута?
Так повторялось много раз, и тут судьба решила поиграть со мной подсунула мне встречу с Жириновским. Будучи в Моск-ве однажды, пришёл я в Дом литератора на обсуждение последней книги одной замечательной негромкой писательницы. Забавно, что и книжка та была - о фашизме. Говорилось и о его перспективах в России. Будучи курильщиком отъявленным и злостным, больше часа я не утерпел и вышел покурить в фойе. Купил себе десяток книг в ларьке у двери (это существенная для дальнейшего деталь), положил их на стоявший там же столик и блаженно закурил, наблюдая краем глаза за книгами, дабы коллеги их не спёрли. Кто-то подошёл поговорить, и я услышал, что в соседнем (большом) зале происходит встреча российских писателей с Жириновским. Я, разумеется, остался его ждать, и сигареты через две он появился. Три телохранителя в комиссарских кожанках плотно окружали его. А он - с его лицом и в местечковом картузе - смотрелся среди них, как пожи-лой еврей, арестованный за скрытие ценностей. Я подошёл к нему и вежливо представился. Сказал, что я живу в Израиле, что литератор, и мне жаль, но нету с собой книжки, чтобы подарить ему (а про себя подумал: и была бы - я бы тебе хер её подарил), и что хотел бы увезти с собой его автограф. Эту речь я вовсе не готовил, мне хотелось только поглазеть, и для чего я вдруг к нему попёрся - сам не понимал я и с немалым удивлением слушал, что мелю. И для чего автограф?
Жириновский наклонился к невысокому плотному человеку средних лет - по виду явно литератору и устроителю всей встречи, и тот быстро и жарко нашептал ему на ухо что-то хвалебное в мой адрес. Ибо с обаятельной улыбкой мне Владимир Вульфович сказал:
- Конечно. Давайте мне любую книгу, я вам с удовольствием распишусь.
Таким он выглядел приветливым, наивным, кротким и простым, что я, за книжкою метнувшись, ощутить успел свое коварство, вероломство и творимую подлянку. Ибо я через секунду возвратился с только что вышедшей тогда в Москве книжкой - "Дневники Геббельса". Я даже распахнуть её успел: на Жириновского смотрел пустой белый лист, на котором как раз и ставят автографы. Глаза мои лучились чистотой и интересом к государственному мужу.
Но Жириновский посмотрел, какую книгу я принёс, мне протянул её обратно и сказал слова, от которых душа моя облилась блаженством, ибо я мгновенно себе представил, как сегодня же на пьянке буду их рассказывать друзьям, а мне не будут верить. Он сказал:
- Вы знаете, я тут никак вам не могу поставить подпись, меня и так о нём всё время спрашивают.
Я молча метнулся за другой книгой, это оказался Розанов, и Жириновский, повертев её в руках и сомневаясь, поставил подпись. Книгу я привёз домой. А вся история стала цветком в букете моих эстрадных баек. Ибо я рассказываю только правду, а она - намного ярче вымысла.
Да, милый Саша, мы такой народ - даже способное отребье крупной масти мы поставляем яркое и энергичное.
В Израиле заметно снижен наш накал. Дух левантийской беззаботности, беспечности и всякого такого - сильно овевает нас, и кажется порой, что всё-таки еврею жизненно необходимо явное и тайное сопротивление среды. Нет, оно есть и тут, но тут оно совсем иное. Я довольно скоро по приезде эту ситуацию почувствовал, но сформулировать боялся, опасаясь, что незнание языка толкает меня к неверным обобщениям, на которые я права не имею. Но однажды натолкнулся на статью раввина Адина Штайнзальца, одного из мудрейших людей нашего времени, и там я просто прочитал слова, которые не смел произнести даже во время дружеского трёпа. Я сейчас большую выпишу цитату, лучше всё равно я не скажу. И то, что выше я писал, тут будет лаконично и весомо.
Сперва Адин Штайнзальц отмечает нашу сложившуюся за века "поразительную способность видоизменяться, приспосабливаться, становиться похожими на тех людей, среди которых мы живём". Но, пишет он далее - "Наша адаптация - это внутреннее преображение... Мы не просто обезьянничаем, а становимся частью этого народа... Это вызывает обиду и возмущение. У других народов складывается ощущение, что евреи... изощрённо похищают у них душу и таким образом становятся их национальными поэтами, драматургами, художниками, а через некоторое время - устами и мозгом их народа. Мы становимся большими англичанами, чем сами англичане, большими немцами, чем сами немцы, большими русскими, чем сами русские..."
О, как я это знаю по собственным ощущениям! А в том числе - и по любви к России, которая незыблемо во мне живёт и болями сегодняшней России мучает. Теперь я очень далеко и лишь поэтому могу себе позволить письменно в своей любви признаться, там позволяли себе вслух об этом говорить (в корыстных целях - и кричать) только рептилии различного пошиба. Но продолжу.
Зафиксировав это уже общее место, пишет далее раввин Штайнзальц: "Основатели Израиля мечтали создать здесь новый тип человека... Этот человек, унаследовав духовное величие прошлого, должен был приобрести черты, которых, по мнению евреев, ему прежде всего не хватало - физическую силу, прямоту, умение сражаться и сражаться хорошо, способность жить оседлой жизнью в своей стране... И они преуспели. По правде говоря, даже чересчур преуспели... Появилось поколение, у которого есть масса превосходных качеств. Но до чего же оно странное! Черты, которые считались типично еврейскими - гибкость ума, утончённость, обширные знания, самокритичность, - качества, которые были частью нашей сути, исчезли".
Я разрывал пространный текст, чтоб обнажилась ярче горькая, пронзительная мысль статьи: израильский еврей - нечто иное, нежели тот образ, что сложился в нас за годы жизни в России. Удивительно ёмко и лаконично обо всём этом сказала дочь одной моей знакомой. Дочь сюда приехала пятнадцати лет, закончила тут школу, вольно и свободно чирикала и писала на иврите, полностью влилась в местную жизнь. И вдруг через шесть лет решительно собралась возвращаться в Питер. И на все разумные резоны матери отвечала полным с ней согласием.
- Но в чём же тогда дело? - обескуражено спросила мать. И дочь, слегка подумав, ей ответила:
- Но, мама, где же я себе найду здесь князя Мышкина?
На мой взгляд, это сказано так точно, что любые комментарии только опошлили бы веский довод.
Из-за этого нам часто трудно здесь и часто ощутимо чужеродно. Даже несмотря на чувство дома, замечательно интимное чувство. Столь же мной владеющее до сих пор, когда я попадаю в Россию. Мне крепко повезло: душа моя, ничуть не разрываясь, привязана к обеим родинам. Правда, российские квасные патриоты утверждают с давних пор, что евреи продали Россию, но так как я своей доли денег пока не получил, я числю эту родину своей.
А как изменится в Израиле наш облик дальше - не берусь гадать или предсказывать. Сегодня всюду множество пророков и провидцев - им и карты в руки. Я же лучше приведу слова одного своего знакомого, который держит в Иерусалиме магазин со всякой вкусной пищей, и внутри там на стене висит плакат с отменным текстом:
"Евреи были, евреи есть, евреи будут есть!"
Уже идёт к концу эта глава, и вспомнился мне бедный Лев Толстой. Всю силу гения своего отдал он нравственному улучшению - всеобщему и своему в том числе. И в процессе заведомо обречённых стараний этих будто бы (за достоверность не ручаюсь, лень было искать) он записал однажды где-то в дневнике слова печальные и твёрдые (я прослезился, их услыша, от умиления и сострадания к душе его великой): "Трудно любить еврея, но надо!"
Это, конечно, трогательно очень, только совершенно и категорически излишне. Лично вот меня любить не надо - я не доллар и не юная девица. Имею я огромное количество различных недостатков. Среди которых (не последний) непомерная гордыня, что принадлежу к незаурядному и ярко одарённому народу.
Поэтому время от времени я закрываю глаза и с наслаждением слушаю безостановочное шуршание плавно текущего по свету всемирного еврейского заговора.
Что нам в нас не нравится
Кто бы там и что ни говорил, а самая поразительная еврейская черта это, конечно, неприязнь к евреям. Ни один в мире народ не сочинил сам о себе такое количество анекдотов, шуток и издевательских историй. Из них, на мой взгляд, лучшая - как Моисея некогда спросили, почему он, выведя евреев из Египта, после этого сорок лет водил их по пустыне. И немедля якобы ответил Моисей:
- А с этими людьми мне было стыдно ходить по центральным улицам!
Любое возражение, что, может быть, такие шутки сочиняют некие отъявленные юдофобы - не проходит, ибо я и лично знаю множество подобных сочинителей, и сам давно уже принадлежу к их числу, чего нисколько не стыжусь. И более того, мне кажется, что смелость смеяться над собой - такая ценная особенность, что надо ей гордиться, ибо есть в ней верный признак и душевного здоровья нации, и жизнеспособности её. Однако же -одно дело смеяться, а другое - воспалённо осуждать. А мы и в этом сильно преуспели. Где-то я прочёл идею, что возникла в нас эта способность (или склоннос