Глава двенадцатая
Леди Имейн не поверила в амнезию Киврин. Агнес принесла показать свою собаку, которая оказалась крошечным черным щенком с огромными лапами.
— Вот мой гончий, леди Киврин. — Девочка подсунула пса Киврин, сжимая поперек толстого брюшка. — Можешь его погладить. Помнишь как?
— Да, — заверила Киврин, забирая у девочки намертво стиснутого щенка и гладя его бархатистую шкурку. — А ты разве не должна заниматься шитьем?
Агнес потянула щенка обратно.
— Бабушка распекает мажордома, а Мейзри сбежала на конюшню. — Она развернула щенка к себе и чмокнула в нос. — Вот я и пришла. Бабушка очень сердится. Мажордом с домочадцами жил у нас в зале, когда мы приехали. — Она еще раз чмокнула щенка. — Бабушка говорит, что это мажордомова жена вводит его в грех.
Бабушка. Конечно, Агнес такого слова не употребляла, термин появился только в XVIII веке, но переводчик уже разошелся вовсю, оставляя при этом нетронутой переиначенную «Катерину» и пропуски в тех местах, где смысл угадывался по контексту. Киврин оставалось лишь надеяться, что подсознание не ошибается.
— Ты любодейка, леди Киврин? — поинтересовалась Агнес.
Нет, подсознание явно ошибается.
— Что? — не поняла Киврин.
— Любодейка. — Щенок отчаянно пытался вывернуться из объятий Агнес. — Бабушка тебя так назвала. Она говорит, что для изменницы потеря памяти куда как удобна.
Прелюбодейка. Что ж, это, пожалуй, лучше, чем французская шпионка. Впрочем, с леди Имейн станется подозревать ее сразу и в том, и в другом.
Агнес снова чмокнула щенка.
— Бабушка говорит, что даме негоже разъезжать зимой по лесам.
Они оба правы, подумала Киврин. И леди Имейн, и мистер Дануорти. Она до сих пор не выяснила, где переброска, хотя и попросилась поговорить с Гэвином, когда леди Эливис пришла поутру промыть рану на виске.
— Он отправился на поиски тех лиходеев, что вас ограбили, — объяснила Эливис, смазывая рану отчаянно жгучим снадобьем, которое воняло чесноком. — Вы что-нибудь о них помните?
Киврин покачала головой, надеясь, что не подведет своей мнимой амнезией какого-нибудь бедолагу крестьянина под петлю. Она ведь не сможет сказать: «Нет, это не тот», если предполагается, что память ей отказала.
Зря, наверное, она стала изображать, что ничего не помнит. Вероятность, что хозяева знают де Боврье, крайне мала, зато у леди Имейн теперь прибавилось подозрений на ее счет.
Агнес пыталась натянуть свою шапочку на голову щенка.
— В лесу водятся волки, — заявила она. — Гэвин зарубил одного волка своим топором.
— Агнес, Гэвин тебе рассказывал, как он меня нашел?
— Ага. Чернышу нравится моя шапочка, — завязывая тесемки гордиевым узлом на шее собаки, похвасталась Агнес.
— Непохоже. И где Гэвин меня нашел?
— В лесу. — Щенок вывернулся из шапочки и чуть не свалился с кровати. Агнес пересадила его на середину покрывала и приподняла за передние лапы. — Черныш танцует!
— Дай-ка я его подержу. — Киврин, спасая несчастного, взяла его на руки. — А где в лесу он меня нашел?
Агнес привстала на цыпочки, чтобы видеть щенка.
— Черныш спит, — прошептала она.
Затисканный щенок действительно заснул, и Киврин уложила его рядом с собой на меховое покрывало.
— Далеко отсюда то место, где Гэвин меня нашел?
— А то, — ответила Агнес, и Киврин поняла, что девочка ничего на самом деле не знает.
Бесполезно. Надо говорить с самим рыцарем.
— Гэвин уже вернулся?
— Да, — поглаживая спящего щенка, кивнула Агнес. — Хочешь с ним потолковать?
— Хочу.
— Так ты любодейка?
Киврин не поспевала за скачками девочкиных мыслей.
— Нет, — ответила она, но тут же спохватилась, что не должна ничего помнить. — Я забыла, кто я такая.
Агнес тискала Черныша.
— Бабушка говорит, что только любодейка станет так дерзко напрашиваться на встречу с Гэвином.
Дверь открылась, и в комнату вошла Розамунда.
— Тебя там все обыскались, неслух, — уперев руки в боки, отчитала она сестру.
— Я разговариваю с леди Киврин, — оправдалась Агнес, кинув тревожный взгляд на покрывало, где, почти сливаясь с собольим мехом, лежал Черныш. Видимо, собак не разрешают приносить в дом. Киврин прикрыла щенка краем одеяла, чтобы не увидела Розамунда.
— Матушка сказала, дама должна почивать, чтобы рана затянулась поскорее, — строго заявила Розамунда. — Пойдем к бабушке. — Она вывела малышку из комнаты.
Киврин проводила их взглядом, отчаянно надеясь, что Агнес не сболтнет леди Имейн насчет просьбы поговорить с Гэвином. Она-то думала, что имеет более чем весомую причину искать с ним встречи, что все поймут: она тревожится о своих пожитках и о поимке разбойников. Но в начале XIV века оказалось «негоже» незамужней знатной девице «дерзко напрашиваться» на разговоры с молодыми людьми.
Эливис общаться с ним не возбранялось — она хозяйка дома, и рыцарь подчиняется ей так же, как ее супругу, который сейчас временно в отлучке. Леди Имейн тем более — она мать его господина. Киврин же следовало дождаться, пока он сам к ней обратится, а потом отвечать с «приличествующей девице скромностью».
«Все равно я должна с ним поговорить. Кроме него никто не знает, где переброска».
В горницу ворвалась Агнес и сразу же схватила на руки спящего щенка.
— Бабушка очень сердится. Она думала, я свалилась в колодец, — выпалила девочка и тут же умчалась.
И наверняка «бабушка» не преминула надрать за это уши Мейзри. Служанке сегодня уже досталось, когда она проморгала Агнес, притащившую Киврин серебряный ковчежец леди Имейн — девочка, повергнув переводчик в ступор, назвала его «реквиларием». Как поведала Агнес, в маленьком медальоне хранится обрывок савана святого Стефана. Оплеуху Мейзри отвесили за то, что не уследила за Агнес и позволила ей взять цепь, при этом ни словом не попрекнули за то, что ребенок ходит в комнату к больной.
Никого почему-то не беспокоило, что девочки сидят рядом с Киврин и могут от нее заразиться. Да и Эливис с Имейн никак не пытались себя обезопасить.
Конечно, в это время еще не понимали механизм передачи заболевания — болезнь считалась карой за грехи, а эпидемия — божьим гневом, но про заразность уже знали. Взять хотя бы девиз чумных времен: «Беги поскорее, подальше, подольше», да и карантины существовали.
Но не здесь. Что, если девочки заболеют? Или отец Рош?
Он сидел с ней всю горячку, касался ее, спрашивал имя. Киврин, наморщив лоб, попыталась припомнить ту ночь. Сперва падение с коня, потом костер… Нет, это ей привиделось в бреду. Как и белая лошадь. У Гэвина конь вороной.
Они проехали через лес и вниз по холму мимо церкви, а потом разбойник… Нет, бесполезно. От той ночи остались только беспорядочные обрывки с пугающими лицами, колоколами, пламенем. Даже переброска, и та растворялась в зыбком тумане. Киврин помнила дуб за вербной рощицей, и как она сидела, привалившись к колесу повозки, борясь с головокружением, а потом разбойник… Да нет же, разбойник только померещился. И белая лошадь. А может, и церковь лишь порождение бреда?
Придется узнавать у Гэвина, где переброска, но только не на глазах у леди Имейн, которая считает Киврин «любодейкой». Надо поправиться, набраться сил, чтобы встать с кровати, спуститься в зал, выйти на конюшню, отыскать Гэвина и поговорить с ним наедине. Надо выздоравливать.
Она уже слегка окрепла, хотя дойти до ночного горшка без посторонней помощи пока не получалось. Головокружение прошло, жар спал, однако дыхание по-прежнему сбивалось. Хозяйки тоже, очевидно, решили, что Киврин идет на поправку — к ней почти все утро никто не заходил, только Эливис заглянула, чтобы смазать рану вонючим снадобьем. «И выслушать мои дерзкие притязания на Гэвина», — добавила Киврин мысленно.
Она решила не терзать себя пустыми домыслами о словах Агнес, о том, почему подвели прививки, и о том, где находится переброска, а сосредоточиться вместо этого на выздоровлении. Пользуясь тем, что днем к ней никто не заглянул, она снова и снова садилась на кровати и спускала ноги на пол. Когда под вечер зашла Мейзри с лучиной, чтобы проводить ее на горшок, Киврин уже смогла дойти обратно до кровати сама.
Ночью похолодало еще сильнее, и Агнес поутру зашла ее проведать в красной накидке с толстым суконным капюшоном и белых меховых рукавицах.
— Хочешь посмотреть мою серебряную пряжку? Мне ее подарил сэр Блуэт. Принесу ее завтра. Сегодня не могу, мы идем за святочным поленом.
— За святочным поленом? — встревожилась Киврин. Ритуальное полено обычно рубят двадцать четвертого, а сегодня только семнадцатое. Или она неправильно поняла леди Имейн?
— Да, — кивнула Агнес. — Дома мы всегда ждали до Сочельника, но скоро начнется вьюга, поэтому бабушка наказала отправляться сейчас, пока сухо.
Вьюга. Как же она узнает место, если все занесет снегом? Повозка и сундуки еще там, но если снегу выпадет хотя бы по щиколотку, дорога станет неразличимой.
— Все-все-все пойдут за поленом? — спросила Киврин.
— Нет. Отец Рош позвал матушку к больному коттеру[17].
Вот почему свирепствует леди Имейн, распекая всех подряд — и Мейзри, и мажордома, и Киврин заодно.
— Бабушка тоже с вами?
— А то. Я поеду на своем пони.
— И Розамунда поедет?
— Да.
— И мажордом?
— Ну да, — нетерпеливо кивнула Агнес. — Вся деревня.
— И Гэвин?
— Не-е-ет! — Судя по тону девочки, предположение было абсурдным. — Пойду на конюшню, надо сказать Чернышу «до свидания». — Она убежала.
Значит, леди Имейн едет в лес, и мажордом, а леди Эливис где-то ухаживает за больным крестьянином. А Гэвин, по какой-то само собой разумеющейся для Агнес, но не для Киврин, причине, остается. Может быть, он отправился с Эливис. Если нет, если он, например, сидит тут и охраняет поместье, можно поговорить с ним с глазу на глаз.
Мейзри, судя по грубому коричневому подобию пончо, наброшенному на плечи, и рваным опоркам на ногах, тоже отправлялась с остальными. Она принесла Киврин завтрак, проводила ее на горшок, потом горшок вынесла и притащила жаровню, полную горячих углей, — и все это с невиданным доселе проворством.