Имейн помогла слезть с коня молодой женщине в ярко-синем (ярче даже, чем платье Киврин) плаще и, сияя, подвела ее к Эливис. Эливис встретила гостью с улыбкой.
Киврин попыталась вычислить среди приехавших сэра Блуэта. Всадников было человек шесть, все в подбитых мехом плащах и на конях в богатой сбруе. Слава богу, дряхлых калек среди них не наблюдалось, а парочка и вовсе казались симпатичными. Киврин хотела уточнить у Агнес, но та еще барахталась в объятиях крахмальной дамы, которая, гладя девочку по голове, приговаривала: «Так выросла, тебя и не узнать уж». Киврин улыбнулась про себя. Над некоторыми вещами время не властно.
Среди прибывших было несколько рыжеволосых, в том числе и женщина возраста леди Имейн, которая тем не менее носила свои поблекшие длинные розовые космы распущенными, как юная девица. Скорбно поджимая губы, она с недовольным видом смотрела, как слуги разгружают припасы. Выхватив из рук спотыкающегося слуги переполненную корзину, старуха сунула ее толстяку в зеленой бархатной куртке.
Он тоже был рыжим, а еще рыжим был самый симпатичный из всадников, лет тридцати на вид. Круглое веснушчатое лицо его казалось открытым и добрым — уже хорошо.
— Сэр Блуэт! — закричала Агнес и, проскочив мимо Киврин, кинулась обнимать колени толстяка.
Ох, нет. Киврин думала, толстяк женат на этой мегере с розовыми космами или на крахмальном чепце. Лет ему было не меньше пятидесяти, веса — все восемь пудов, и полный рот коричневых гнилых зубов.
— Вы привезли мне гостинец? — спросила Агнес, дергая за полу куртки.
— Будет гостинец, — ответил он, глядя на окруженную девочками Розамунду. — И тебе, и сестрице.
— Я ее приведу, — сказала Агнес и помчалась туда, прежде чем Киврин успела ее перехватить. Сэр Блуэт потопал следом. Девочки, захихикав, расступились, и Розамунда, испепелив сестру взглядом, с улыбкой протянула гостю руку.
— Добро пожаловать, сударь.
Подбородок ее был задран выше некуда, на бледных скулах алел лихорадочный румянец, но сэр Блуэт, очевидно, принял это за робость и восторг.
— Весной, надо думать, ты будешь с супругом поласковее, — заграбастав своей лапищей ее тонкие пальчики, пробасил он.
— Еще только зима, сэр, — пунцовея, ответила Розамунда.
— Весна не за горами, — расхохотался он, показывая гнилые зубы.
— А где мой гостинец? — напомнила Агнес.
— Агнес, не будь такой попрошайкой, — вставая между дочерьми, вмешалась Эливис. — Не след клянчить подарки у гостей. — Она улыбнулась сэру Блуэту. Если ее и пугал предстоящий брак, то виду она не показывала. Наоборот, Киврин еще не доводилось наблюдать ее такой спокойной.
— Я обещал свояченице гостинец. — Запустив руку в кошель на лопающемся от натуги поясе, он вытащил небольшой полотняный мешочек. — А моей нареченной — свадебный подарок. — Из мешочка появилась на свет брошка, усыпанная камнями. — Вот, любовный узелок для моей невесты, — продолжал Блуэт, расстегивая булавку. — Будешь носить его и вспоминать меня.
Пыхтя, он шагнул вперед, чтобы приколоть брошь. «Хоть бы его удар хватил», — пожелала про себя Киврин. Розамунда стояла, полыхая румянцем, ни жива ни мертва, пока Блуэт копошился толстыми пальцами у ее горла.
— Рубины! — восхитилась Эливис. — Розамунда, ты не хочешь поблагодарить жениха за щедрый подарок?
— Спасибо вам за брошь, — прошелестела Розамунда бесцветным голосом.
— А мой гостинец? — Агнес от нетерпения перепрыгивала с ноги на ногу.
Блуэт снова запустил руку в мешочек и вытянул что-то маленькое, зажатое в кулаке. Отдуваясь, он наклонился к Агнес и раскрыл ладонь.
— Бубенчик! — радостно взвизгнула девочка, хватая колокольчик и пробуя им потрясти. Он был медный и круглый, как на лошадиной сбруе, с металлическим ушком наверху.
Агнес потащила Киврин в светлицу за лентой, чтобы повязать бубенец на запястье, как браслет.
— Отец мне ее с ярмарки привез, — похвасталась девочка, вытаскивая ленту из ларя, где лежала одежда Киврин. Лента оказалась неровно окрашенной и такой жесткой, что Киврин с трудом продела ее в узкое ушко. Даже самые дешевые ленточки в «Вулворте» и бумажные тесемки, которыми перевязывают рождественские подарки, и то качественнее, чем это сокровище.
Киврин завязала ленту на запястье Агнес, и они вдвоем спустились вниз. Теперь суматошная разгрузка шла внутри, слуги таскали сундуки, перины и что-то похожее на прообразы ковровых саквояжей. Похоже, зря она опасалась, что сэр Блуэт предложит забрать ее с собой. Судя по пожиткам, они отсюда до весны не уедут.
О том, что они озаботятся ее участью, тоже можно было не беспокоиться. На незнакомку никто и не взглянул, даже когда Агнес повела ее к матери похвастаться браслетом. Эливис, поглощенная разговором с Блуэтом, Гэвином и тем симпатичным всадником (наверное, сыном или племянником), снова нервно заламывала руки. Видимо, вести из Бата нерадостные.
Леди Имейн в дальнем конце зала беседовала с толстухой и бледным мужчиной в облачении священника — судя по выражению лица, жаловалась на отца Роша.
Воспользовавшись кутерьмой, Киврин вытащила Розамунду из девичьей стайки и, отведя в сторонку, расспросила, кто есть кто. В бледном Киврин правильно угадала капеллана сэра Блуэта. Дама в ярко-синем плаще оказалась Блуэтовой приемной дочерью. Дородная женщина в крахмальном чепце — женой Блуэтова брата, приехавшей погостить из Дорсета. Двое рыжеволосых юношей и хихикающие девочки — ее дети. Своих у сэра Блуэта нет.
«Своих нет, вот он и женится на ребенке, и очевидно, со всеобщего одобрения», — возмутилась Киврин про себя. В 1320 году продолжить род было жизненно важно. Чем моложе супруга, тем больше у нее шансов наплодить наследников, из которых хотя бы один дорастет до совершеннолетия.
Мегера с выцветшими волосами — это (вот ведь ужас) леди Ивольда, незамужняя сестра сэра Блуэта, живет с ним в Курси. Глядя, как она распекает Мейзри, уронившую корзину, Киврин заметила на поясе у старухи связку ключей. Значит, хозяйством заправляет она (по крайней мере до Пасхи). Бедняжку Розамунду съедят живьем.
— А остальные кто? — спросила Киврин, надеясь отыскать среди них хоть одного союзника для Розамунды.
— Слуги, — передернула плечами девочка и убежала к своим подругам.
Гостей оказалось общим числом около двадцати, не считая конюхов, которые заводили лошадей в стойла, и никого, даже измученную тревогой Эливис, это нашествие не пугало. Киврин читала, конечно, что в знатных домах держали десятки слуг, но думала, что цифры несколько завышены. Имейн и Эливис ведь как-то обходились — что, впрочем, не отменяло участия всей деревни в предрождественских хлопотах. Киврин, понимая, что такая аскеза обусловлена поспешным отъездом и чрезвычайным положением, все же полагала количество слуг в сельских поместьях сильно преувеличенным. Видимо, напрасно.
Слуги сновали по залу, подавая на стол. Киврин и не чаяла сегодня поужинать, ведь Сочельник предполагает пост, однако как только бледный капеллан закончил читать вечерню, из кухни, очевидно по знаку леди Имейн, промаршировала вереница слуг — с хлебами, кувшинами разбавленного вина и сушеной треской, размоченной в щелоке и затем обжаренной.
Агнес от возбуждения не съела ни куска, и когда убрали со стола, ни в какую не захотела посидеть тихонько у очага, а начала вместо этого бегать по залу, звеня своим бубенцом и донимая собак.
Слуги сэра Блуэта вместе с мажордомом внесли святочное полено и бухнули его в очаг, рассыпав сноп искр. Женщины отпрянули со смехом, дети завизжали от восторга. Розамунда, самая старшая из детей, осторожно поднесла к заскорузлому корню зажженную щепку от прошлогоднего полена. Появившийся огонек был встречен бурным весельем и хлопаньем в ладоши, а Агнес замахала рукой, бренча колокольчиком.
Киврин знала от Розамунды, что детям дозволено в Сочельник не ложиться, чтобы присутствовать на всенощной, но надеялась хотя бы ненадолго уложить Агнес подремать рядышком на скамье. Однако Агнес, никак не желая угомониться, бегала с визгами по залу, звеня своим бубенцом, и Киврин пришлось его забрать.
Женщины тихо беседовали у очага. Мужчины разбрелись по залу группками и тоже о чем-то разговаривали, скрестив руки на груди. Несколько раз они все, кроме капеллана, выходили наружу и возвращались, топая ногами, чтобы отряхнуть снег, и хохоча. Красные физиономии и неодобрительно поджатые губы Имейн подсказывали, что гости, в нарушение поста, наведывались к бочонку эля в пивоварне.
После третьей вылазки Блуэт развалился у очага, вытянув ноги к огню, и стал глазеть на девочек. Розамунда с тремя хохотушками играли в жмурки. Улучив момент, когда она с завязанными глазами пробегала рядом, сэр Блуэт сграбастал ее и посадил на колени. Все рассмеялись.
Имейн весь вечер просидела рядом с капелланом, описывая свои мытарства с отцом Рошем. И неуклюжий он, и невежда, и переставил местами «Исповедую…» с шестьдесят девятым псалмом на прошлой воскресной службе. «И мерзнет на коленях в холодной церкви, — подумала Киврин, — пока этот бледный капеллан греется у очага, неодобрительно кивая».
Поленья в очаге прогорели до углей. Розамунда, соскочив с колен Блуэта, убежала к девочкам. Гэвин, не сводя глаз с Эливис, расписал в красках, как отбился разом от шести волков. Капеллан поведал историю об одной женщине, солгавшей в исповеди на смертном одре: когда он помазал ей лоб елеем, кожа ее обуглилась и почернела прямо у него на глазах.
Не дослушав рассказ капеллана, Гэвин встал и, погрев руки над очагом, направился к нищенской скамье. Там он стянул с ноги сапог.
Где-то через минуту к нему подошла Эливис. Киврин не слышала, что она ему сказала, но рыцарь поднялся со скамьи — разутый, с сапогом в руке.
— Слушанье снова отложили, — донеслось до Киврин. — Судья захворал.
Эливис что-то проговорила вполголоса, на что Гэвин кивнул со словами: «Это хорошо. Новый судья из Суиндона и менее расположен к королю Эдуарду». Однако, глядя на лица собеседников, Киврин не назвала бы вести радостными. Эливис побледнела почти как в тот раз, когда Имейн призналась, что отправила Гэвина в Курси.