олько отца Роша извести — убедить посланника лишить его сана или отправить в Бистерское аббатство».
На лугу никого не было. В серых сумерках догорал бледный костер, а лужи растаявшего снега затягивало коркой льда. Сельчане разошлись по кроватям — отец Рош, должно быть, тоже. Но дым из его лачуги не шел, и на стук в дверь никто не отозвался. Киврин зашла в церковь через боковую дверь. Внутри царила темнота и стужа — сильнее, чем в полночь.
— Отец Рош! — негромко позвала Киврин, пробираясь на ощупь к статуе святой Катерины.
До Киврин донеслось бормотание. Священник стоял на коленях перед алтарем, за алтарной преградой.
— Приведи тех, кто сейчас вдали от родных мест, домой во здравии, огради их от бедствий и хворей в пути, — молился он.
Киврин вспомнила, как лежала больная и как этот же ласковый голос успокаивал и утешал, пробиваясь сквозь треск пламени. И еще она вспомнила мистера Дануорти. Больше она звать не стала, прислонилась к ледяной статуе, вслушиваясь в голос из темноты.
— К всенощной прибыл из Курси сэр Блуэт с домочадцами да слугами. И Теодульф Фриман из Хенефельда. Снег намедни перестал, небеса расчистились к светлому празднику Рождества… — Он продолжал отчитываться тем же будничным голосом, каким Киврин «молилась» в диктофон. Список присутствующих на службе и прогноз погоды.
В окнах забрезжил свет, и за ажурной решеткой алтарной преграды Киврин разглядела отца Роша отчетливее — потертый подризник с запачканным подолом, лицо грубое и жесткое, особенно по сравнению с тонкими аристократическими чертами посланника и клирика.
— Нынешней светлой ночью, когда закончилась всенощная, явился к нам посланец от епископа, а с ним двое священников — все люди высокоученые и добрые.
«Не все то золото, что блестит, — мысленно возразила ему Киврин. — Вы один стоите десятка таких высокоученых». Имейн сказала, что рождественскую заутреню будет служить посланник — который не постился и не удосужился хотя бы заглянуть в церковь, настроиться на таинство. Имейн это не смущает. «Вы стоите полусотни таких. Нет, сотни».
— Из Оксенфорда идут вести о хвори. Коттеру Торду полегчало, хоть я и отговаривал его бить ноги в такую даль на службу. Уктреда по немощи своей не пришла. Я отнес ей супу, но она не ела. Уолтеф перебрал элю на танцах и свалился с блевотой. Гита обожгла руку, вытаскивая ветку из костра. Мне нечего страшиться, хоть и грядут последние дни, дни гнева и страшного суда, ведь Ты прислал мне добрую подмогу.
Добрую подмогу. Хороша будет подмога, если она так и останется стоять сложа руки. В розово-золотистом сиянии восходящего солнца стали видны и потеки на ножках потускневших нечищеных подсвечников, и большое пятно воска на алтарном покрове. Гнев и страшный суд неминуемы, если все это заметит Имейн, шествующая к заутрене.
— Отец Рош! — окликнула его Киврин.
Священник повернул голову и стал разгибать затекшие от стояния на холодном полу колени. Он как будто всполошился или испугался чего-то.
— Это я, Катерина, — успокоила его Киврин, вставая к окну, на свет.
Отец Рош ошарашенно перекрестился. «Может, он читал свои молитвы в полудреме и еще не проснулся до конца», — подумалось Киврин.
— Леди Имейн прислала свечи, — обходя алтарную преграду, объяснила она. — И просила передать, чтобы вы поставили их в серебряных шандалах по обеим сторонам алтаря. Еще она распорядилась… — Киврин осеклась, не в силах пересказывать остальные указания Имейн. — Я пришла помочь вам убрать церковь к заутрене. Что мне сделать? Давайте я начищу подсвечники? — Она протянула ему сверток со свечами.
Он стоял молча, не шевелясь. Киврин недоуменно нахмурилась, гадая, не нарушила ли она каких правил приличия в своем стремлении уберечь Роша от гнева леди Имейн. Женщинам запрещено трогать священные сосуды и Святые Дары. Может быть, подсвечники тоже не их ума дело?
— Вам нельзя принять от меня помощь? — спросила она. — Или мне нет хода в алтарь?
Отец Рош будто очнулся.
— Божьим слугам никуда пути не заказаны, — ответил он, забирая у нее свечи и складывая на алтарь. — Но вам негоже заниматься такой черной работой.
— Это богоугодное дело, — возразила Киврин и стала вынимать огарки из тяжелого ветвистого шандала в восковых потеках. — Нам понадобится песок. А еще нож, чтобы счищать воск.
Отец Рош молча отправился на поиски, и Киврин, воспользовавшись его отсутствием, поспешно сняла свечи с алтарной преграды и заменила их на сальные.
Священник вернулся с песком, ворохом грязных лоскутьев, зажатых в кулаке, и жалким подобием ножа. Киврин начала отскребать пятно на алтарном покрове, беспокоясь, управятся ли они вовремя. Посланник, правда, вряд ли спешит покидать насиженное тронное кресло и готовиться к службе, но кто знает, сколько он продержится под натиском леди Имейн.
«У меня тоже времени в обрез», — подумала Киврин, приступая к подсвечникам. Как ни убеждала она себя, что успеет, а толку? Пробегала за Гэвином всю ночь и даже близко к нему не подобралась. Вдруг завтра он умчится на охоту или спасать прекрасных дев? Или посланник с приспешниками вылакают все вино и отправятся на поиски новых запасов, потащив ее с собой?
«Божьим слугам никуда пути не заказаны», — сказал отец Рош. Только на переброску не попасть. И домой.
Она с яростью атаковала восковой нарост у края подсвечника, и кусок воска отскочил прямо в свечу, которую скоблил ножом отец Рош.
— Простите, — извинилась Киврин. — Леди Имейн… — Она оборвала себя на полуслове.
Не стоит жаловаться, что ее хотят услать подальше. Если отец Рош будет пререкаться из-за нее с леди Имейн, ему это выйдет боком. Еще не хватало, чтобы его за попытку помочь отправили в Осни или куда похуже.
— Леди Имейн просила передать, что службу проведет епископский посланник, — договорила она, чтобы фраза не повисла в воздухе.
— Нам всем отрадой будет услышать святые слова из его уст в светлый праздник рождения младенца Иисуса, — ответил отец Рош, ставя на место начищенную до блеска чашу.
Рождение младенца Иисуса. Киврин попыталась перенестись мысленно в церковь Святой Марии — тепло, музыка, лазерные свечи помаргивают в блестящих подсвечниках из нержавейки… Картинка получалась призрачная и нереальная.
Киврин водрузила шандалы на алтарь. Они тускло поблескивали в разноцветном сиянии витражей. Вставив в них три восковые свечи, присланные Имейн, она сдвинула левый чуть ближе к алтарю, выравнивая с остальными.
Подризник Роша придется оставить как есть, с ним уж ничего не поделаешь — и Имейн прекрасно знает, что другого нет. Киврин отряхнула прилипший к его рукаву мокрый песок.
— Пойду разбужу Агнес и Розамунду к заутрене, — сказала она, проходясь щеткой по подолу подризника, а потом неожиданно для себя добавила: — Леди Имейн попросила епископского посланника отвезти меня в обитель в Годстоу.
— Господь прислал тебя нам в помощь, — ответил отец Рош. — Он не допустит, чтобы тебя забрали от нас.
«Хотелось бы верить», — подумала Киврин, возвращаясь через луг обратно. Там по-прежнему стояла мертвая тишина, хотя над некоторыми домами уже курился дымок, и корову уже выгнали пастись. Она щипала траву на проталинах вокруг кострища. «Может быть, в доме все спят? Тогда разбудить Гэвина и спросить, где переброска», — размышляла Киврин, но тут увидела идущих навстречу Агнес и Розамунду. Выглядели они помятыми. Травянисто-зеленое платье Розамунды все в трухе и сене, у Агнес — полная голова соломы. При виде Киврин младшая кинулась к ней, вырвав руку.
— Что же вам не спалось? — удивилась Киврин вслух, отряхивая солому с красного киртла Агнес.
— Там пришли еще люди. И нас разбудили.
Киврин вопросительно посмотрела на Розамунду.
— Отец приехал?
— Нет. Я их не знаю. Наверное, это слуги епископского посланника.
Так и оказалось. Четверо монахов — правда, рангом пониже цистерцианского — на двух навьюченных ослах. Видимо, они только догнали ехавшего налегке господина. На глазах у Киврин и девочек они принялись сгружать два больших сундука, несколько дерюжных мешков и огромный бочонок вина.
— Они, кажется, надолго, — рассудила Агнес.
— Да, пожалуй, — согласилась Киврин. «Господь прислал тебя нам в помощь. Он не допустит, чтобы тебя забрали». — Пойдем, — позвала она Агнес, оживляясь. — Я тебя причешу.
Она увела Агнес внутрь и почистила платье. Короткий сон малышку не особенно умиротворил, поэтому стоять смирно, пока Киврин ее расчесывала, она не соглашалась ни в какую. Распутывать колтуны и вытаскивать солому пришлось до самой службы, а потом Агнес еще капризничала всю дорогу до церкви.
Видимо, пожитки посланника состояли не только из вина. Сам посланник облачился в привезенную слугами черную бархатную ризу поверх ослепительно белого подризника, а монах красовался в парче и золотом шитье. Клирика видно не было, как и отца Роша — наверное, услали подальше, чтобы не портил картину. Киврин оглянулась, надеясь, что ему дозволили по крайней мере постоять у дверей и полюбоваться всей этой благодатью, но вход загораживали столпившиеся сельчане.
Выглядели они неважнецки, а некоторые явно мучились похмельем. Как и посланник. Он бубнил текст безо всякого выражения, с каким-то плохо понятным Киврин выговором. Латынь его разительно отличалась от латыни Роша. Впрочем, латынь Латимера и священника-реформиста она тоже мало напоминала. Гласные совсем другие, и «цэ» в «эксцельсис» больше похожа на «зэ». А Латимер твердил о растянутых гласных, священник-реформист утверждал, что в настоящей латыни «цэ» произносится как «к».
Что же тогда настоящая латынь? «Я тебя не оставлю, — обещал тогда Рош. — Не бойся». И она его понимала.
Посланник бубнил монотонной скороговоркой, стараясь отделаться побыстрее. Леди Имейн будто бы не замечала. Взирая на всех с умиротворенным самодовольством, она одобрительно кивала в такт словам проповеди, — в которой речь, кажется, шла об отказе от мирской суеты.
Однако на выходе она задержалась в дверях и, скорбно поджав губы, устремила сердитый взгляд на колокольню. «Теперь-то что не так? — недоумевала Киврин. — Пылинка на колоколе?»