Киврин двинулась обратно в дом, размышляя, что лучше — сменить Эливис или попробовать наколоть дров. Навстречу ей из мажордомовой лачуги вышел Рош, с известием, что еще двое из мажордомовых сыновей заболели.
Двое младших, и явно легочной формой. Мальчики кашляли, а их мать непрерывно отхаркивала водянистую мокроту. Господь с нами…
В зале все еще висела серная дымка, и руки клирика в желтоватом свете выглядели почти черными. Огонь в очаге едва теплился — такой же чахлый, как в давешней лачуге. Сгрузив остатки колотых поленьев, Киврин отправила Эливис прилечь, пообещав посидеть с Розамундой.
— Нет, — ответила Эливис, оглядываясь на дверь, и добавила, будто про себя: — Он уже три дня в пути…
Семьдесят километров до Бата. По крайней мере полтора дня пути верхом туда и столько же обратно, если раздобудет в городе свежего коня. Он может вернуться сегодня — при условии, что ему удалось сразу же разыскать лорда Гийома. «Если вообще вернется», — подумала Киврин.
Эливис снова оглянулась на дверь, будто кого-то услышала, но это была лишь Агнес, ворковавшая над своей повозкой. Завернув тележку в одеяльце, она кормила ее воображаемой едой. «У нее синяя хворь», — пояснила она Киврин.
Остаток дня Киврин хлопотала по хозяйству — носила воду, варила бульон из запеченного окорока, опорожняла горшки. Мажордомова корова с раздувшимся, несмотря на указания Киврин, выменем, притащилась с горестным мычанием на господский двор и ходила за Киврин по пятам, то и дело тыкая ее рогом. Пришлось доить. Отец Рош между заходами к мажордому и цинготному мальчугану нарубил чурбаков, и Киврин, отчаянно жалея, что не научилась колоть дрова, принялась неуклюже тюкать колуном по толстым поленьям.
Под вечер пришел мажордом и позвал их с Рошем к своей младшей. Итого уже восемь больных, посчитала Киврин. В деревне всего человек сорок. Смертность у чумы — от одной трети до половины населения, причем мистер Гилкрист, например, считает эти данные преувеличенными. Одна треть — это тринадцать человек, значит, могут слечь еще пятеро. Даже если ориентироваться на половину — это еще двенадцать, а у мажордома уже вся семья, как ни крути, проконтактировала с заболевшими.
Она окинула их взглядом — старшую, коренастую и темноволосую, как отец; младшего, с острыми, как у матери, чертами лица; щуплого малыша. «Вы все заболеете, — подумала она. — И тогда остается еще восемь».
В ней ничего не шевельнулось, даже когда малыш заплакал и сестренка, уложив его на колени, сунула ему в рот грязный палец. «Двенадцать, — молила Киврин. — В крайнем случае тринадцать».
При виде клирика у нее тоже ничего не шевельнулось, хотя уже понятно было, что до утра ему не дотянуть. Его язык и губы покрывала бурая слизь, он кашлял водянистой слюной с кровавыми прожилками. Киврин ухаживала за ним механически, безо всяких эмоций.
«Это все недосып, — думала она. — Он притупляет чувства». Устроившись у огня, Киврин попыталась заснуть, но от усталости даже сон не шел. «Еще восемь человек, — складывала она в уме. — Мать того мальчонки, жена и дети старосты. Остаются четверо. Пожалуйста, только не Агнес. Не Эливис. Не Рош».
Поутру священник обнаружил стряпуху в снегу на пороге ее хибарки, полузамерзшую и кашляющую кровью. «Девятая», — прибавила Киврин.
Стряпуха давно овдовела, ухаживать за ней было некому, поэтому ее перенесли в зал и уложили рядом с клириком, который, что самое жуткое и поразительное, оставался еще жив. Кровоподтеки распространились по всему телу, грудь расчертили фиолетово-синие полосы, руки и ноги почернели целиком. Щеки поросли черной щетиной, которая тоже казалась порождением болезни.
Розамунда по-прежнему лежала белая и недвижная, зависнув между жизнью и смертью, и Эливис ухаживала за ней тихо и молчаливо, будто малейшее движение, малейший звук мог столкнуть девочку в бездну. Киврин передвигалась между тюфяками на цыпочках, и Агнес от этой гнетущей тишины совсем распоясалась.
Она канючила, висла на баррикаде, по десять раз просила Киврин сводить ее то к песику, то к пони, то принести поесть, то дорассказать сказку про непослушную девочку.
— Что с ней было дальше? — ныла Агнес, и от этого нытья у Киврин сводило скулы. — Ее съели волки?
— Не знаю, — буркнула Киврин на четвертый раз. — Ступай посиди с бабушкой.
Агнес недовольно оглянулась на леди Имейн, день и ночь напролет выстаивающую в углу на коленях спиной ко всем.
— Бабушка со мной не играет.
— Тогда поиграй с Мейзри.
Агнес переключилась на служанку, которую через пять минут замучила так, что та отважилась дать отпор. Девочка прибежала обратно с визгом, что Мейзри ее ущипнула.
— И поделом, — ответила Киврин и отправила обеих на чердак.
Потом она зашла осмотреть мальчика, который поправился настолько, что уже мог сидеть, а когда вернулась, Мейзри дрыхла как сурок в тронном кресле.
— Где Агнес? — спросила Киврин.
Эливис обвела зал отрешенным взглядом.
— Не знаю. Они были на чердаке.
— Мейзри, проснись! — позвала Киврин. — Где Агнес?
Служанка осовело заморгала.
Киврин слазила на чердак, но там Агнес не было. Она посмотрела в светлице. Там тоже.
Мейзри, выбравшись из тронного кресла, сжалась в страхе у стены.
— Где она? — рявкнула Киврин.
Мейзри зажала рукой ухо и выпучила глаза.
— Вот-вот, — подтвердила Киврин. — Я надеру тебе уши, если не скажешь, где она.
Мейзри уткнулась лицом в передник.
— Где она? — Киврин дернула служанку за руку. — Ты должна была за ней следить! Ты к ней приставлена!
Мейзри начала подвывать, визгливо, как лесная зверушка.
— Прекрати! Покажи, куда она пошла. — Киврин потащила служанку в сени.
— Что такое? — спросил вошедший Рош.
— Агнес. Надо ее найти. Она могла ушмыгнуть в деревню.
Рош покачал головой.
— Я ее не видел. Быть может, она в какой из пристроек.
— На конюшне! — догадалась Киврин. — Она рвалась навестить своего пони.
В конюшне девочки не было.
— Агнес! — крикнула Киврин в пропахшую навозом темноту. — Агнес!
Пони заржал и попытался вынести дверцу стойла. Когда его последний раз кормили? И где собаки? Киврин заглянула во все стойла по очереди, посмотрела за яслями — много ли маленькой девочке нужно места, чтобы спрятаться. Или заснуть.
«Она может быть в амбаре», — подумала Киврин и вышла наружу, заслоняя глаза рукой от неожиданно резкого света. Из кухни показался Рош.
— Нашли ее? — спросила Киврин, но он не ответил. Он смотрел на ворота, склонив голову набок, будто прислушиваясь.
Киврин последовала его примеру, однако ничего не услышала.
— Что там? Она где-то плачет?
— Это наш Господь, — кидаясь к воротам, возгласил Рош.
«Нет, только не его!» Киврин бросилась следом.
— Отец Рош, — начала Киврин и тут услышала конский топот.
Конь несся прямо на них, громко стуча копытами по промерзшей земле.
Не Господь, а господин — поняла Киврин. Хозяин поместья. Рош думает, что наконец приехал супруг Эливис. И тут ее озарила внезапная надежда — это мистер Дануорти.
Рош поднял и сдвинул в сторону тяжелый засов.
«Нам нужен стрептомицин и дезинфицирующие средства, а Розамунду срочно забрать в больницу. Ей необходимо переливание крови».
Рош толкнул створки.
«И вакцина, — лихорадочно перебирала в уме Киврин. — Лучше всего пероральная. Куда же подевалась Агнес? Агнес тоже нужно увезти отсюда в безопасное место».
Конь был почти у двора, когда Киврин наконец опомнилась.
— Нет!
Поздно. Рош уже распахнул ворота.
— Ему сюда нельзя! — Киврин отчаянно оглядывалась в поисках какого-нибудь предупреждающего знака. — Он заразится чумой.
У пустого свинарника валялась лопата, которой Киврин хотела копать могилу для Черныша. Она сжала в руках черенок.
— Не пускайте его! — крикнула она, и Рош замахал руками, однако всадник уже проскакал во двор.
Рош перестал махать.
— Гэвин!
Да, вороной жеребец был похож на Гринголета, но в седле сидел мальчик. Не старше Розамунды годами, в перепачканной, заляпанной одежде, с грязными потеками на лице. Жеребец выглядел не лучше — весь в мыле, он тяжело дышал и отфыркивался комьями пены. Мальчик казался таким же загнанным, как и конь, нос и уши его покраснели от холода. Не сводя глаз с Киврин и Роша, он собрался спешиться, но Киврин его остановила.
— Сюда нельзя, — медленно, чтобы не сорваться на современный, проговорила она. — В деревне чума. — Она наставила на него лопату, будто ружье.
Мальчик, уже перекинувший ногу через спину коня, вскарабкался обратно.
— Синяя хворь, — добавила Киврин, на случай если он не понял.
— Она повсюду, — кивнул мальчик, доставая что-то из притороченной к седлу торбы. — У меня послание. — Он протянул Рошу кожаный кошель, и священник шагнул навстречу.
— Нет! — Киврин преградила ему путь лопатой. — Брось на землю! — велела она мальчику. — Тебе нельзя к нам прикасаться.
Гонец вытащил из кошеля туго скрученный пергаментный свиток и бросил к ногам Роша.
Священник развернул послание.
— Что там говорится?
Ну да, он же неграмотный, вспомнила Киврин.
— Не знаю. Это от епископа Батского. Я должен развезти их по всем приходам.
— Дозволите мне прочитать? — попросила Киврин.
— Быть может, это от господина, — понадеялся Рош. — Шлет весточку, что задерживается.
— Да, — согласилась Киврин, понимая, что на самом деле вряд ли.
Текст был написан на латыни, замысловатой, плохо разбираемой вязью. Но это не имело значения. Киврин его уже читала. В Бодлеинке.
Закинув лопату на плечо, она огласила послание вслух, переводя с латыни:
— «Моровая язва, что катится ныне по всем городам и весям, оставила паству многих приходов и селений нашего диоцеза без священника и пастыря…»
Киврин оглянулась на Роша. «Ну уж нет. Здесь я этого не допущу».
— «Яко не найдется священников, желающих…»
Священники либо лежат мертвые, либо унесли