дилось удивляться, откуда он это знает. Получались своего рода мемуары о том, чего в его жизни никогда не было.
Когда накатывал очередной приступ загадочных фантазий, Бессонов как бы впадал в транс, и рука сама едва успевала записывать фразы и предложения, непонятно откуда возникавшие в его сознании. Одно он мог сказать точно: мук творчества он не испытывал. Более того, не было даже мыслительного процесса как такового, а тем более планов и набросков будущего произведения. Просто рука писала – и все.
В тот раз, когда Николай Харитонович начал писать этот роман, он всю ночь провел за столом в непрерывной работе. Оказавшись не готовым к такому темпу, он писал на том, что попадалось под руку, вернее, под ручку. Бумажные салфетки, обрывки листов, старые черновики – все шло в работу. Ручка была хорошая, шариковая, с надписью «Закопане» – ему ее привез в подарок Кудеяров из командировки в Польшу. Бессонов едва успевал проставлять номера на исписанных листках, чтобы потом не запутаться.
Все прекращалось внезапно. Каждый раз Николай Харитонович с силой отбрасывал ручку и несколько минут сидел, не осознавая происходящего. Однажды он, глядя на не вовремя вошедшую жену, долго не мог сообразить, что это за женщина и откуда она тут взялась. По мере того, как приходила узнаваемость реалий обстановки, его начинала бить лихорадка. Вот и сегодня, трясясь от внезапно нахлынувшего холода, он лег на диван и прохрипел: «Оля…»
Услышав его слабый зов, немедленно вошла жена Ольга, держа стакан с горячим чаем в одной руке и стопку с коньяком – в другой. Она поставила стакан на табурет рядом с диваном, поднесла, как микстуру, стопку коньяка и вышла из кабинета. Через минуту вернулась с пледом в руках и заботливо накрыла мужа, старательно подоткнув со всех сторон. Затем задвинула плотные шторы, выключила настольную лампу и тихонько вышла.
Лихорадка постепенно проходила, и судороги, пробегавшие по телу, становились все слабее и реже. Николай Харитонович сел на диване, шумно прихлебывая, выпил чай с лимоном и без сил вновь упал на подушку. Сейчас ему было необходимо поспать несколько часов, как тяжелобольному после кризиса, а уж потом, набравшись сил, приняться разбирать исписанные листы и перепечатывать их на пишущей машинке набело.
Исправлений в тексте, за исключением орфографических ошибок, практически не было.
* * *
…Лейтенант Латаев сидел в курилке штабного модуля. Он болел. Помятое и опухшее, заросшее рыжей щетиной лицо несло на себе отпечаток глубокого похмельного страдания. Латаев, в принципе, был малопьющим, но вчера его понесло. Сказались более чем годичная усталость, близость долгожданного отпуска и полученный, наконец-то, орден – все пересеклось в одной пространственно-временной точке и вылилось в грандиозную пьянку. Официальным поводом был врученный под аплодисменты личного состава орден Боевого Красного Знамени. При этом аплодисменты были не меньшей наградой, чем сам орден. Они означали, что орден был по-настоящему заслуженный, в противном случае он вручался бы в гробовой тишине. Такое тоже бывало, и не так уж редко.
Орден висел на груди лейтенанта и дробно позвякивал, трясясь вместе с отравленным алкоголем организмом его владельца. Тяжелый похмельный синдром требовал немедленного излечения, но «лекарство» принимать было нежелательно.
Несмотря на то, что в «мероприятие» накануне было втянуто все командование батальона, сегодня субординация требовала соблюдения уставных армейских формальностей. Подчиненный должен был предстать перед очами начальства хоть и больной, но не пьяный.
Лейтенант ожидал вызова к начальнику штаба батальона для получения отпускных документов, чтобы назавтра убыть к месту его проведения, то есть домой в Союз. Завтра было еще не скоро, здесь, на войне, планов далее, чем на вечер сегодняшнего дня, не строили – и то не ранее обеда. Короче говоря, завтрашний день был за пределами обозримого, а пока лейтенант сидел на скамейке, тщетно пытаясь трясущимися руками прикурить сигарету.
Спички в дрожащих руках ломались одна за другой. Во вкопанной бочке-урне уже лежало полкоробка переломанных. Потерпев неудачу, Сергей поднял глаза, взгляд его с трудом поймал в фокус посыльного по штабу ефрейтора Иванова. Докопавшись до умной мысли в своем воспаленном мозгу, лейтенант поманил его пальцем.
– Товарищ лейтенант… – начал докладывать ефрейтор, но был остановлен жестом офицера.
Машинально встряхнув коробком, Латаев протянул его бойцу и попросил:
– Спичку зажги.
Ефрейтор, поднося вспыхнувшее пламя к сигарете, продолжил:
– Вас начальник штаба вызывает.
Латаев, с наслаждением затянувшись, кивнул головой. Поднялся со скамейки сделал взахлеб еще две-три затяжки и уже на ходу бросил сигарету точно в урну. Пройдя по коридору, приостановился перед нужной дверью, для приличия стукнул по ней костяшками пальцев и сразу вошел: «Разрешите, товарищ майор?»
За столом сидел чуть менее страдающий начальник штаба майор Хамзин. Увидев лейтенанта, он с оглушительным грохотом открыл сейф. Звон ключей и скрип открываемой дверцы показались такими невыносимо оглушающими, что Латаев схватился за голову.
– Ты где это так вчера нажрался? – нагло ухмыльнулся майор Хамзин.
Сергей гыгыкнул, оценив незатейливый юмор начальника. Латаевская койка была всю ночь занята ни кем иным, как майором Хамзиным, бесчувственное тело которого было заботливо эвакуировано туда боевыми товарищами.
Начальник штаба наконец достал из сейфа документы и, хлопнув ими о стол, выложил их перед лейтенантом. Затем достал печать, старательно подышал на нее и приложил в нужных местах бумаг. Затем понюхал оттиск, назидательно поднял указательный палец к небу и доложил:
– О как! Теперь и оттиск воняет, будто с похмелья. Шутка! – затем уже серьезно продолжил: – Сегодня сиди в модуле и никуда не высовывайся. А завтра утром от нас бронегруппа сопровождения колонны в Кандагар идет или вертолет почтовый в обед. Выбирай на вкус.
Дверь приоткрылась. В нее заглянул замполит, который держал в руке бутылку водки. Начальник штаба тут же забыл о лейтенанте и, догадываясь о цели визита гостя, радостно сказал: «О, Борис Палыч, заходи»!
Лейтенант Латаев сложил полученные документы и пошел в свой модуль досыпать.
Следующим утром, как всегда повинуясь необъяснимому порыву, он решил ехать с бронегруппой. Быстрее и удобнее было лететь вертолетом, чем глотать пыль, сидя верхом на БТРе, но лейтенанту было невмоготу в пункте постоянной дислокации ждать вылета вертолета, лучше уж пусть медленно, но двигаться в сторону дома с самого утра. Бойцы, узнав, что лейтенант едет с ними, обрадовались. Латаев успел стать всеобщим талисманом.
Колонна наконец-то тронулась и, как всегда, с заметным опозданием. Лейтенант Латаев по праву отпускника сам выбрал себе место в колонне, и оно было на первом БТРе. Конечно же, движение на головной машине было сопряжено с несколько большим риском, но что это было в сравнении с тем, что на всех последующих пришлось бы глотать густую горячую пыль. Что Латаев уже в отпуске – «духам» было неведомо, а потому автомат лейтенант взял с собой, хотя, как показали дальнейшие события, стрелять из него не пришлось.
Гранатометного выстрела Сергей не услышал. Он вообще ничего не слышал в течение 10-15 минут, пока длился ожесточенный обстрел. Страх, охвативший его, лишил слуха и разума, оставив зрение только номинально, то есть Латаев фиксировал все происходящее вокруг, но осознавать, а тем более совершать какие-либо обдуманные действия, оказался не в состоянии. Букет взрыва, выросшего прямо перед БТРом, сбросил его в кювет, при этом линия гор, запечатленная глазами, несколько раз сменила положение с горизонтального на вертикальное и обратно. Лейтенант на четвереньках выполз наверх к БТРу, спрятался за броней и замер, вцепившись руками в раскаленный обод колеса. В такой нелепой позе он просидел все время обстрела. Это был парализующий тело и волю страх. Сергей видел, как его друзья ведут огонь, отстреливаясь, а наводчик-оператор, вращая башней, прицельным огнем метко вышибает одну за другой огневые точки.
Латаев так и сидел, уткнувшись лбом в колесо, пока не почувствовал ощутимое похлопывание по плечу. Он оглянулся – над ним склонился ротный, подавая ему автомат, который Сергей потерял самым позорным образом. Ротный произнес:
– Прикол, ты что?
– А? – Латаев не сразу понял смысл сказанных ему слов.
– Что с тобой?
– Не знаю, Петрович, – ответил Сергей, воля и разум постепенно возвращались к нему.
– Вставай, Серега, – сочувственно обратился к нему ротный. – Все закончилось, обошлось на этот раз. Для нас с тобой.
Во внезапно упавшей тишине было слышно, как по склону продолжали скатываться камешки. Хмурые скалы, еще несколько минут назад враждебно взиравшие на колонну военных, теперь, казалось, ехидно и презрительно ухмылялись, оказавшись свидетелями позора лейтенанта Латаева.
По колонне прошли доклады командиров подразделений, и ротный заулыбался – ни одного «двухсотого». При такой плотности огня потери были минимальные: двое раненых да горевший в хвосте колонны бензовоз, на который уже нацелился танк. Мощно рыкнув, танк сбросил его с дороги, и тот, разбрасывая ошметки пламени, покатился в пропасть. Через несколько минут бойцы уже заняли свои места, и колонна была готова двинуться дальше.
Латаев влез на броню последним, отметив при этом, что ему никто, как обычно бывало, не подал руки, чтобы помочь подняться наверх. Солдаты прятали глаза и старались не смотреть в его сторону. Остаток пути так и ехали в полном молчании, как будто у них на броне был «двухсотый». Хоть и обошлось без погибших, но потеря, по мнению личного состава, была. К потерям отнесли своего неожиданно струсившего взводного. «Хоть стреляйся», – думал Сергей, а орден, предательски позвякивавший на груди, только усугублял его двусмысленное положение. Сергей отвернулся, прикрыв рукой орден. На душе стало еще противней.