— По-моему, это проказа, — заявила я.
Зофер отдернула руку.
— О нет, вовсе нет! — взвилась мать. — Ничего подобного. — Она повернулась ко мне. Взгляд метал молнии.
Я поспешил ее утихомирить:
— Прости. Я лишь пыталась скрыть смущение от собственной наготы, вот и все.
— Можешь одеться, — бросила мне Зофер. — Я передам брату, что тело у тебя приемлемое.
Матушкин вздох облегчения напоминал ураган.
Стемнело, но луна так и не вышла. Я лежала без сна, вспоминая рассказы Йолты о замужестве и об избавлении от Рувима, и надежда вернулась ко мне. Убедившись, что из-за двери родительских покоев раздается отцовский храп, я проскользнула вниз по лестнице в его владения, стащила оттуда перо, пузырек с чернилами и одну из глиняных табличек для повседневной переписки. Сунув добычу в рукав рубахи, я юркнула к себе, притворив за собой дверь.
Йолта просила Господа, если надо, забрать жизнь Рувима как справедливую плату за его прегрешения, но я не собиралась заходить так далеко. В Галилее постоянно осыпали друг друга проклятиями и пожеланиями смерти — просто чудо, что наша провинция не вымерла полностью. Однако я вовсе не жаждала смерти Нафанаила. Мне лишь хотелось, чтобы он исчез из моей жизни.
Табличка была небольшая, с мою ладонь. Ее скромные размеры заставили меня выписывать крошечные буквы с таким напряжением, что оно сочилось сквозь черные линии: «Прошу вас, силы небесные, не благоприятствовать моему обручению. Пусть оно будет расстроено любым способом, который изберет Господь. Избавьте меня от Нафанаила бен-Ханании. Да будет так».
Поверите ли, временами слова настолько рады свободе, что громко смеются и пляшут на табличках и внутри свитков. Именно так было с теми словами, которые я написала. Они веселились до рассвета.
XVII
Я блуждала в поисках Лави, надеясь потихоньку выскользнуть вместе с ним из дома и пойти к пещере, но мать потащила его с собой на рынок. Я решила подождать их на балконе.
В детстве мне случалось угадывать события до того, как они происходили на самом деле. Проснувшись, я уже знала, что Иуда поведет меня к акведуку, что Шифра зажарит ягненка, что от мигрени у матери станет раскалываться голова, что отец принесет мне пигмент для чернил из дворца, что учитель задержится по дороге. Незадолго до прибытия Йолты я проснулась в полной уверенности, что скоро в нашу жизнь войдет незнакомец. Прозрения случались со мной на грани сна и яви, когда я уже готовилась открыть глаза. Они являлись ко мне, тихие, чистые и ясные, словно пузырь стекла, который выдувает стеклодув, и мне лишь нужно было дать им время свершиться. И они свершались. Всегда.
Иногда в полусне мне открывались не события, а разрозненные образы, которые проплывали у меня перед глазами. Однажды я увидела шофар[8], и в тот же день он возвестил о начале Хаг-Шавуота, праздника Пятидесятницы.
Мне не часто являлись откровения, и, за исключением приезда Йолты и чернил, все они касались вещей приземленных и бестолковых. Зачем мне знать, какое блюдо приготовит Шифра, задержится ли учитель, протрубит ли шофар? Нет чтобы предупредить о чаше для заклинаний или предстоящем обручении. И ведь ни малейшего намека на встречу с Иисусом, сожжение моих папирусов или пещеру!
Почти год предчувствия не посещали меня, чем я была вполне довольна, но вдруг, стоя на балконе, мысленным взором я увидела язык, розовый и нелепый. Я потрясла головой, отгоняя образ. Еще одно дурацкое видение, сказала я себе, но его причудливость встревожила меня.
Когда мать наконец-то вернулась, вид у нее был взволнованный, а щеки так и горели. Она велела Лави отнести корзину овощей в кладовую, а сама ринулась мимо меня в свои покои.
Я догнала Лави во дворе:
— Она не в духе?
Он смотрел себе под ноги, потом принялся изучать пальцы рук с полукружиями грязи под ногтями.
— Лави?
— Нам повстречалась та девушка, которая ходит к вам.
— Тавифа? И что с того?
— Пожалуйста, не заставляйте меня говорить об этом. Только не с вами. Прошу. — Он отступил назад, пытаясь угадать мой ответ, а затем убежал.
Я поспешила в родительские покои, опасаясь, что меня отошлют прочь, но мне позволили войти. В лице у матери не было ни кровинки.
— Лави сказал, что ты видела Тавифу. Что-то случилось? — спросила я.
Она подошла к сундуку, на который мы с Тавифой однажды совершили набег, и на одно абсурдное мгновение я решила, что дело в давней провинности: мать просто-напросто обнаружила следы нашего мародерства.
— Видно, чему быть, того не миновать, — сказала она. — Все равно ты узнаешь. Уже весь город полнится пересудами. Бедный ее отец…
— Пожалуйста. Скажи мне.
— Я наткнулась на Тавифу на улице возле синагоги. Она устроила страшную кутерьму, причитала, рвала на себе волосы, кричала, что один из солдат Ирода Антипы заставил ее возлечь с ним.
Я не могла взять в толк. Заставил ее лечь?..
— Тавифу изнасиловали?
Я обернулась. Голос, раздавшийся позади нас, принадлежал Йолте. Она стояла в проеме двери.
— Обязательно использовать это вульгарное слово? — скривилась мать. Она скрестила руки на груди с самым решительным видом, на плечи ей ложились утренние тени. Неужели только это и волновало мою матушку? Грубость сказанного слова?
Мне стало трудно дышать. Я открыла рот, и комнату наполнил странный вой. Тетя молча подошла и обняла меня. Даже мать не стала меня отчитывать.
— Но почему…
— Почему она прямо на улице сообщала каждому встречному и поперечному о своем несчастии? — перебила меня мать. — Кто знает? А именно так она и поступила, воспользовавшись тем же грубым словом, что и твоя тетя. Она выкрикивала имя солдата, плевалась и сыпала самыми отвратительными проклятиями.
Она неправильно поняла: меня интересовало вовсе не то, почему Тавифа выплеснула свою ярость посреди улицы; я была рада услышать, что она обвиняла своего насильника. Почему вообще случаются такие ужасы — вот что было для меня загадкой. Почему мужчины творят такие зверства? Я вытерла лицо рукавом. Все еще не придя в себя от потрясения, я вдруг отчетливо увидела Тавифу в первый день нашего возобновленного знакомства, когда я была так груба с ней. Отец говорит, что у меня слабый ум и слабый язык, сказала она мне тогда. «Отец говорит, что умом я слаба, а язык у меня и того хуже». По всему выходило, что язык ее был не слабым, а грозным орудием.
Мать, однако, не унималась:
— Мало того что она устроила представление, осыпая проклятиями солдата; она обрушилась и на собственного отца, когда он попытался заткнуть ей рот. Досталось и тем, кто пытался проскользнуть мимо, закрывая уши. Конечно, положение у нее отчаянное, и мне жаль ее, но она покрыла себя позором. Навлекла бесчестие на своего отца и жениха, который теперь наверняка расторгнет их помолвку.
Воздух вокруг головы Йолты наэлектризовался.
— Ты слепа, Хадар, да и глупа в придачу.
Мать, не привыкшая к такому обращению, сощурила глаза и задрала подбородок.
— На Тавифе нет позора! — почти рычала Йолта. — Позор на том, кто ее изнасиловал.
— Такова уж мужская природа, — зашипела на нее мать. — Похоть сильнее рассудка.
— Тогда пусть отрежет себе яйца и станет евнухом! — парировала Йолта.
— Вон! — коротко бросила мать, но тетя не сдвинулась с места.
— А где Тавифа сейчас? — спросила я. — Я пойду к ней.
— Нет, не пойдешь, — возразила мать. — За ней пришел отец и отволок ее домой. Я запрещаю тебе видеться с ней.
Остаток дня прошел невыносимо тоскливо. Мать до вечера продержала меня в родительских покоях, пока они с Шифрой перебирали рулоны ткани, пряжу и груды нелепых безделушек, предназначавшихся мне в приданое. Это занятие сопровождалось на редкость пустой болтовней о подготовке к церемонии. Слова лились бесконечным потоком, но я едва слышала их. В голове у меня застыл крик.
Когда пришло время спать, я улеглась поверх покрывала на кровать и, подтянув колени к груди, сжалась в комок.
Все мои сведения об изнасиловании были почерпнуты из Писания. В нем фигурировала неназванная наложница, которую изнасиловали, убили, а потом разрезали на куски. Еще была Дина, дочь Иакова, которую обесчестил Сихем. Фамарь, дочь царя Давида, была поругана единокровным братом. Обо всех жертвах я собиралась когда-нибудь написать, а теперь к ним прибавилась Тавифа, отнюдь не забытая всеми тень, промелькнувшая в тексте, а девушка, которая пела, заплетая мне волосы. Кто отомстит за нее? Никому не воздалось за гибель безымянной наложницы. Иаков не покарал Сихема. Царь Давид не наказал сына.
Ярость бушевала во мне с такой силой, что я не могла лежать, свернувшись в клубок.
Я тихонько прокралась к Йолте и улеглась на пол рядом с ее тюфяком. Я не знала, спит ли она, и чуть слышно шепнула:
— Тетя?
Она повернулась ко мне. В темноте можно было разглядеть лишь отсвечивающие голубым белки глаз.
— Утром надо найти Тавифу, — сказала я.
XVIII
Слуга, старик с искалеченной рукой, встретил нас — Йолту, Лави и меня — у ворот.
— Мы с тетей пришли выразить наше участие Тавифе, — объяснила я ему.
Он изучающе оглядел нас, потом произнес:
— Ее мать распорядилась никого к ней не пускать.
Тогда выступила моя тетя.
— Доложи матери, что пришла дочь Матфея, главного писца Ирода Антипы, под чьим началом служит ее муж, — резко скомандовала она. — Скажи, что Матфей будет оскорблен, если его дочери откажут.
Слуга поплелся обратно к дому и через несколько минут отпер ворота.
— Только она, — указал он на меня.
— Мы с Лави подождем тебя здесь, — кивнула мне Йолта.
По сравнению с нашим, дом был не так роскошен, однако и в нем была по крайней мере одна верхняя комната и два внутренних двора, как это повелось у большинства дворцовых чиновников. Мать Тавифы, крупная женщина с мясистым лицом, подвела меня к запертой двери в задней части дома.