Однажды, когда отец выказывал признаки доброго расположения духа, а матери не было рядом, я опустилась перед ним колени.
— Я пойму, если ты откажешь мне, отец, но прошу тебя, позволь вернуться к моим занятиям, позволь писать, пока я буду ждать, надеясь на новую помолвку. Я лишь хочу чем-нибудь себя занять, чтобы не впадать в отчаяние от горечи положения, в котором нахожусь.
Он улыбнулся, довольный моим смирением.
— Можешь читать и писать по два часа каждое утро, но не более. Остаток дня будешь исполнять пожелания матери.
Я наклонилась поцеловать ему ногу, но его новые сандалии так воняли свежей кожей, что я отшатнулась, наморщив нос, что вызвало смех отца. Он опустил руку мне на голову, и я поняла, что у него остались ко мне чувства, нечто среднее между жалостью и нежностью.
— Я принесу тебе несколько чистых папирусов из дворца, — пообещал он.
Я сняла траурное платье, окунулась в микву и облачилась в тунику из неокрашенной ткани без рисунка и старый желтовато-бурый плащ. В косу я вплела всего одну белую ленту и накрыла голову выцветшим платком, некогда небесно-синим.
К пещере я отправилась вскоре после рассвета: выскользнула через заднюю калитку, прихватив с собой маленькую лопату и большой мешок, в котором лежали хлеб, сыр и финики. Его я пристроила за спиной. Я твердо решила, что больше не проведу ни дня без своих записей и чаши для заклинаний. Если понадобится, спрячу их у Лави, но они будут рядом со мной, и скоро я наверняка смогу перемешать их с новыми свитками. Родители не заподозрят, что я спасла кое-что от костра. Новые мысли переполняли мое воображение, я готова была написать множество рассказов, начиная с истории Фамари, Дины и безымянной наложницы.
Я отважилась пойти одна, без Лави, ничуть не заботясь о том, что скажут злые языки. Все уже было сказано. Шифра каждый день возвращалась с рынка, горя желанием поделиться сплетнями о моей порочности, а когда мы с матерью выходили из дома, люди нашего круга осыпали меня изобретательными оскорблениями. Самые добросердечные просто отворачивались, встречая нас на улице.
Добравшись до городских ворот, я посмотрела в сторону Назарета. В долине цвели кориандр, укроп и горчица, а работники уже потянулись на строительные площадки города. Я гадала, найду ли Иисуса в пещере за молитвой. Чтобы увидеться с ним, я специально рассчитала время вылазки: розовые пальцы солнца по-прежнему смыкались вокруг облаков.
Близился конец шебата, месяца, когда зацветают миндальные деревья. Мы называли их деревьями бодрствования[15]. На полпути вниз по склону моего носа достиг густой миндальный аромат, и, проследовав дальше по петляющей дороге, я наткнулась на само дерево с пышной шапкой белых цветов. Я шагнула внутрь лиственного шатра, думая о брачном шатре, которого избежала, о танце на крыше, которым я выбирала себя. Сорвав маленький белый цветок, я заткнула его за ухо.
Иисус стоял у входа в пещеру, накрыв голову плащом с цицийот и молитвенно подняв руки. Подойдя поближе, я положила лопату и мешок на камень и принялась ждать. Сердце бешено колотилось. На мгновение все, что было раньше, отступило, словно потеряв смысл.
Он молился очень тихо, но я расслышала, как он называет Господа авва — «отче». Закончив молиться, Иисус выпростал голову из-под плаща, и я направилась к нему твердым шагом, выпятив вперед подбородок. Я с трудом узнавала себя в этой юной женщине с цветком миндаля в волосах.
— Шалом! — окликнула я Иисуса. — Боюсь, я нарушила твое одиночество.
Прежде чем ответить, он медленно окинул меня взглядом, потом улыбнулся:
— Значит, счет сравнялся. В тот раз я нарушил твое одиночество.
Я опасалась, что он уйдет, ведь дождя, который мог бы его задержать, на этот раз не было. Пьянея от собственной дерзости, я сказала:
— Прошу, раздели со мной трапезу. Не хочу есть в одиночестве.
В прошлый раз он выказал себя человеком широких взглядов, у которого нет предубеждения против женщин и геров, однако встречаться без свидетелей не со своей нареченной было против всяких правил. Фарисеи — те, кто громко молятся лишь затем, чтобы все их слышали, и носят филактерии[16] вдвое больше обычного размера, — побили бы нас камнями. Даже люди менее благочестивые сочли бы, что подобная встреча обязывает мужчину просить у отца девушки ее руки. Я заметила, что Иисус замешкался, прежде чем принять предложение.
Мы сидели в пятне солнечного света у входа в пещеру, отрывали полоски хлеба и заворачивали в них кусочки сыра. Потом мы грызли финики, выплевывая косточки, и, то и дело прерываясь, болтали обо всяких пустяках. Он поднял руку, прикрывая лицо от яркого солнца, и посмотрел на тропинку, ведущую через бальзамическую рощу. Наступила долгая мучительная пауза, и я решилась: будь что будет — выскажу то, что лежит на сердце:
— Ты называешь Господа «отче»? — спросила я. Такое обращение мне уже случалось слышать, однако звучало оно необычно.
Он помолчал, возможно удивленный вопросом, потом ответил:
— Смерть отца ранила меня. Однажды ночью, горюя, я услышал, что Господь говорит мне: «Теперь я буду твоим отцом».
— Господь говорил с тобой?
— Только в мыслях, — подавил он усмешку.
— Мой собственный траур закончился совсем недавно, — сказала я. — Мой нареченный скончался пять недель назад. — Я не стала опускать взгляд, но постаралась сдержать радость.
— Сочувствую, — отозвался он. — Это тот богатый человек с рынка, я прав?
— Да, Нафанаил бен-Ханания. В тот день родители заставили меня пойти на рынок, и я впервые увидела Нафанаила. Ты, верно, заметил отвращение, которое он вызвал у меня. Мне жаль, что я не смогла сдержаться, но помолвка с ним была равносильна смерти. Мне не оставили выбора.
Еще одна пауза, однако в этот раз легкая, словно невесомое покрывало. Иисус внимательно изучал мое лицо. Земля у меня под ногами словно гудела. Наконец он вздохнул, и все сомнения остались позади.
— Ты много страдала. — Казалось, он говорит не только о моей помолвке.
Я поднялась и шагнула в тень, протянувшуюся перед входом в пещеру. Мне уже случалось быть с ним неискренней, но повторения я не желала. Пусть услышит обо мне самое дурное.
— Я не хочу тебе лгать, — начала я. — Ты должен знать, с кем говоришь. После смерти Нафанаила я стала бичом для своей семьи. В Сепфорисе я пария. Лживые сплетники называют меня блудницей. А поскольку я дочь главного писца и советника Ирода Антипы, такие разговоры вызвали великое возмущение, скандал. Стоит мне выйти из дому, люди переходят дорогу, чтобы избежать встречи. Они плюют мне в ноги, шипят: «Потаскуха».
Мне хотелось доказать свою невинность, но я не смогла себя заставить. Я замерла, гадая, уйдет ли он, но он и бровью не повел, просто встал рядом со мной в узкой полоске тени.
— Люди могут быть жестокосердными, — заметил он, а потом тихо добавил: — Ты не одинока в своем страдании.
«Не одинока»? Я посмотрела ему в глаза, пытаясь понять, о чем идет речь.
— Что ж, — сказал он, — и тебе следует знать, с кем ты разговариваешь. Я тоже мамзер. В Назарете судачат, что я сын Марии, но не Иосифа. Одни говорят, я родился от блуда матери. Другие называют Иосифа моим отцом, однако считают меня незаконнорожденным, потому что я был зачат до брака. Все двадцать лет я прожил с этим клеймом.
Я раскрыла рот: меня поразили не его слова, а то, что он решился рассказать об этом мне.
— Тебя до сих пор сторонятся? — спросила я.
— В детстве меня не пускали в школу при синагоге, пока отец не уговорил раввина. До самой смерти Иосиф защищал меня от сплетен и оскорблений. Теперь стало хуже. Думаю, именно поэтому для меня нет работы в Назарете. — С этими словами он разгладил край рукава, который теребил все это время. — Но что уж тут поделаешь. Я лишь хочу сказать, что мне знакома твоя боль.
Ему, видимо, было неловко оттого, что он перевел разговор на себя, но я не могла удержаться от вопросов:
— Как же тебе удается так долго сносить презрение людей?
— Я повторяю себе, что их сердца сделаны из камня, а головы набиты соломой, — засмеялся он. — Бесполезно набрасываться на обидчиков с кулаками. В детстве я вечно возвращался домой весь в синяках и ссадинах после очередной драки. Я покажусь тебе слабым по сравнению с другими мужчинами, но теперь, когда меня поносят, я стараюсь смотреть в другую сторону. Мир не станет лучше, если отвечать злом на зло. Сейчас я стараюсь ответить добром.
Что же он за человек? Мужчины сочли бы его слабаком. Да и женщины тоже. Но я сознавала, сколько требуется силы, чтобы не ударить в ответ на удар.
Он начал ходить взад-вперед. Внутри него шла какая-то борьба.
— Презрение такого рода настигает очень многих, — говорил он. — Я не могу отделять себя от них. Они повержены, потому что бедны, больны, слепы или потеряли мужа. Потому что собирают дрова в день субботы[17]. Потому что рождены не евреями, а самарянами или увидели свет вне брака. — Он говорил так, словно душа его изливалась, переполнившись. — Их осуждают как нечистых, но Бог есть любовь. Он бы не осудил детей своих, не был бы столь жесток.
Я ничего не отвечала. Думаю, Иисус изо всех сил пытался понять, почему Господь, его новый отец, не просил свой народ принять отверженных с той же настойчивостью, с которой Иосиф, отец Иисуса, умолял раввина позволить сыну посещать школу.
— Иногда мне невыносимо смотреть на то, что происходит вокруг: на римлян, захвативших нашу землю, на евреев, которые им сочувствуют. Иерусалимский храм полон продажных священников. Когда я прихожу молиться сюда, я прошу Господа установить его царство на земле. Но скоро оно не наступит.
Царство Божье, о котором он говорил, напоминало мне мечты Иуды — свободная от Рима страна с еврейским царем и праведным правлением, — и еще выходило, что это будет великое торжество сострадания и справедливости. При нашей последней встрече я называла Иисуса каменщиком, плотником, сортировщиком пряжи и рыбаком. Теперь я видела, что в действительности он мудрец — и, возможно, как и Иуда, возмутитель спокойствия.