— Но Сусанну я в конце концов захотела.
— Да. Так и было.
— Я должна посвятить себя чему-то. Чем плохо материнство?
— Ана, я не сомневаюсь, что тебе следует посвятить себя материнству. Я только хочу знать, чему именно ты собираешься дать жизнь.
Два дня и две ночи я размышляла над ее словами, такими глубокими и непостижимыми. Мысль, что женщина может принести в мир не ребенка, а нечто иное и потом отдаться заботе о своем создании со всем вниманием и рвением матери, поразила даже меня.
Вечером того дня, когда я ждала Иисуса домой, я собрала черепки, среди которых не осталось ни одного не исписанного, сложила их в мешок из шерстяной ткани и поставила в углу. Потом подмела нашу комнату, наполнила глиняные лампы маслом, взбила тюфяки.
Когда стемнело, остальные ушли спать на крышу, но я за ними не последовала. Я спала на благоуханном ложе и видела сны.
Вот я тужусь, сидя на корточках над дырой в углу. Сусанна выскальзывает из меня прямо в руки Йолты, и я тянусь к дочери, удивляясь, что на этот раз она кричит, размахивая крошечными кулачками. Йолта кладет новорожденную мне на руки, и я с удивлением вижу, что это не Сусанна. Это я. И Йолта говорит: «Смотри: ты и мать, и дитя».
Я проснулась в полной темноте. Когда забрезжил рассвет, я прокралась к постели Йолты и осторожно разбудила ее.
— Что с тобой? Ты нездорова?
— Все хорошо, тетя. Мне приснился сон.
Она завернулась в шаль. Я вспомнила о тетином сне, о Хае, которая зовет ее с вершины, и мне стало интересно, думает ли о нем и Йолта.
Я рассказала о своем сне, вложила в тетину руку серебряную диадему и сказала:
— Пойди к старухе, обменяй это на масло черного тмина. На всякий случай попроси еще дикую руту и корень фенхеля.
Я разложила травы на дубовом столе в нашей комнате. Иисус пришел к вечеру. Я приветствовала его поцелуем, а потом проследила, как он обводит взглядом мои запасы. Мне было важно, чтобы он понял. Он кивнул в ответ: детей больше не будет. Он испытал облегчение, горькое и немое, но я знала: если когда-нибудь Иисусу придется уйти, то без детей ему будет гораздо легче.
Мы легли. Я прижимала мужа к себе, и мое сердце грозило разорваться, готовое выплеснуть все то, что было у меня внутри.
— Мой маленький гром. — Пальцы Иисуса коснулись моей щеки.
— Возлюбленный мой, — ответила я.
Я положила голову ему на грудь и смотрела, как ночь скользит за высоким окном: вот пронеслись облака, отороченные бледной бахромой, проплыли звезды, показались куски неба. Я думала о том, что мы с мужем очень похожи: оба мятежные, отважные, бесприютные. Нас обоих терзают страсти, которые надо отпустить на волю.
Прежде чем Иисус успел прочесть утреннюю молитву, я пересказала ему свой сон, из-за которого обменяла серебряное украшение на травы. Как я могла утаить это от него?
— Это я была тем младенцем! — воскликнула я.
Он чуть нахмурился, задумавшись о том, что сулит этот сон в будущем, но скоро лицо Иисуса просветлело:
— По-моему, тебе суждено родиться заново.
XIX
Таскать воду.
Расчесывать лен.
Скручивать нити.
Ткать полотно.
Чинить сандалии.
Варить мыло.
Молоть пшеницу.
Печь хлеб.
Собирать навоз.
Готовить еду.
Доить коз.
Кормить мужчин.
Кормить младенцев.
Кормить животных.
Ухаживать за детьми.
Подметать грязный пол.
Опустошать горшки для отходов…
Заботам женщины, как и трудам Господним, нет ни начала, ни конца.
Спустя месяцы изнуряющее лето отступило, и меня сковала усталость, тяжелая, словно гири. Тогда мне было трудно представить другую жизнь. Я вставала очень рано, чтобы поскорее приняться за работу по дому, пальцы у меня загрубели от пестика и ткацкого станка. Иисус обходил все города и деревни вокруг Галилейского моря, проводя дома лишь два дня из семи. Юдифь и Береника по-прежнему всегда готовы были судить меня.
С деревьев тайного леса, скрытого в моей груди, постепенно облетали листья.
XX
В годовщину смерти Сусанны мы с Иисусом отправились к пещере, где покоилось ее тело, чтобы собрать кости дочери в маленький оссуарий из мягкого белого камня, который муж вырезал собственными руками. Я смотрела, как Иисус ставит каменный сосуд на выступ в пещере и медлит, прежде чем убрать руку.
Иногда горе становилось непомерным грузом; так было и теперь. Меня пронзила столь острая боль, что я не знала, удержусь ли на ногах. Я подошла к Иисусу и увидела, что губы у него шевелятся. Я облегчала скорбь словами, которые писала, он — словами молитвы. Он часто повторял: «Господь все равно что заботливая мать-наседка. Он укроет нас своим крылом». Но мне ни разу не удалось почувствовать себя под крылом Господа — там, где Иисус, по всей видимости, оказывался без всяких усилий.
Выйдя из пещеры на яркий свет, я вдохнула летний воздух, свежий и терпкий. Мы спустились в долину и направлялись обратно к Назарету, когда Иисус остановился на ровном участке, где росли дикие лилии.
— Давай немного отдохнем, — предложил он, и мы опустились в траву, от которой шел густой сладкий запах.
Сусанна всегда была со мной; возможно, муж тоже чувствовал ее присутствие, потому что повернулся ко мне и спросил:
— Ты когда-нибудь думаешь, как она сейчас выглядела бы, останься жива?
Вопрос поразил меня, но я уцепилась за него, потому что мне ужасно хотелось поговорить о нашем ребенке.
— У нее были бы твои глаза, — начала я. — И твой длиннющий нос.
— Неужели у меня длинный нос? — улыбнулся он.
— О да, очень длинный. И еще твой оглушающий смех. И доброе сердце. Но она не стала бы такой набожной. Она бы унаследовала мое отношение к религии.
Я замолчала, а муж подхватил:
— У нее были бы твои волосы. И твоя страсть. Я бы дал ей прозвище «крошка гром».
Этот неожиданный разговор принес мне большое облегчение, словно бы меня, пусть на мгновение, спрятали в самом невероятном месте на свете — под крылом Софии.
XXI
Стоя у деревенского колодца, я испытала странное чувство, словно кто-то наблюдает за мной. Первое время в Назарете такое случалось часто: каждый раз, когда я покидала наш двор. «Смотрите! Это богатая девчонка из Сепфориса, которая нынче всего лишь крестьянка». Со временем я примелькалась, враждебность поубавилась, но сейчас у меня по телу снова побежали мурашки от ощущения чужого пристального взгляда.
Была первая неделя месяца тишрей, только что закончилось лето, последний урожай инжира уже был снят. Я вытерла пот со лба, поставила горшок на каменную ограду, опоясывающую колодец, и оглянулась. Вокруг толпились люди: женщины с кувшинами на плечах сновали взад-вперед, за их подолы цеплялись малыши.
Путники выстроились в очередь, желая наполнить бурдюки. Стайка мальчишек тянула за собой упрямого верблюда. На первый взгляд никто не обращал на меня особенного внимания. Но я привыкла доверять себе — образам, снам, сигналам, которые подавало тело, всем тем необычным способам, с помощью которых я познавала мир. Я настороженно ждала своей очереди.
Едва я привязала веревку к ручке горшка и начала опускать его в воду, за спиной у меня послышались шаги.
— Шалом, сестренка, — раздался знакомый голос.
— Иуда! — воскликнула я.
Он поймал веревку, которую я от удивления выпустила из рук.
— Так это ты следил за мной.
— Да, от самого твоего дома.
Я потянулась было обнять брата, но он отступил:
— Не здесь. Не стоит привлекать внимание.
Он похудел, загорел, кожа на лице задубела, словно козлиная шкура. Под правым глазом появился белесый шрам в форме скорпионьего хвоста. Иуда выглядел так, будто мир вцепился в него зубами, но потом, распробовав, счел слишком жилистым и выплюнул обратно. Пока брат вытаскивал мой кувшин из колодца, я заметила заткнутый за пояс кинжал и нервозность, с которой он постоянно оглядывался по сторонам.
— Идем, — позвал Иуда и двинулся вперед с кувшином в руках.
Я накинула покрывало на голову и поспешила за ним.
— Куда мы идем?
Брат направился к самой густонаселенной части Назарета, где в лабиринте узких улочек почти не было просветов между домами. Мы свернули в безлюдный переулок меж двух дворов, где уже стояли трое незнакомцев. Пахло ослами, мочой и забродившим инжиром.
Иуда подхватил меня и закружил.
— Ты по-прежнему красавица.
Я вопросительно посмотрела на мужчин.
— Они со мной, — пояснил он.
— Твои друзья-зелоты?
Он утвердительно кивнул.
— Нас сорок человек, мы живем на холмах и делаем все возможное, чтобы избавить Израиль от римских свиней с их прихвостнями. — Он улыбнулся и слегка поклонился.
— Звучит… — Я замялась, подбирая слово.
— Опасно?
— Я хотела сказать — безнадежно.
Он рассмеялся.
— Вижу, ты по-прежнему говоришь напрямик.
— Уверена, ты со своими зелотами — здоровенная заноза в боку Рима. Но заноза есть заноза, Иуда. Это ничто по сравнению с могуществом империи.
— Ты удивишься, узнав, насколько нас боятся. Мы умеем бунтовать, а римляне страшатся восстаний больше всего на свете. А знаешь, что самое важное? Так мы точно избавимся от Ирода Антипы. Если тетрарх не сможет поддерживать порядок, римские власти его заменят. — Он замолчал и бросил тревожный взгляд в начало переулка. — Ловить нас отрядили восемьдесят солдат, но за все эти годы никого не поймали. Некоторых, правда, убили.
— Значит, мой брат снискал себе дурную славу. — Я беззлобно пихнула его в плечо. — Хотя, разумеется, в Назарете о тебе не слыхали.
Он улыбнулся:
— К сожалению, моя слава ограничивается тремя городами: Сепфорисом, Тивериадой и Кесарией.
— Но, Иуда, подумай только, — начала я уже серьезно, — за тобой охотятся, ты спишь в пещерах и рискуешь жизнью. Не пора ли остепениться, завести жену и детей?
— Так ведь я женат. На Эсфири. Она живет с другими женами зелотов в Наине. В их доме полно детей, трое из которых мои. — Брат