просиял. — У меня двое сыновей, Иешуа и Ионафан, и дочь, которую, как и тебя, зовут Ана.
Услышав о его детях, я подумала о Сусанне. Каждое воспоминание о ней ранило. С притворной радостью я воскликнула:
— Трое детей! Надеюсь когда-нибудь с ними познакомиться.
Брат с тоской вздохнул:
— Я много месяцев не видел Эсфири.
— Как и она тебя. — Я хотела напомнить ему, что это он ее оставил.
Раздались голоса и цоканье копыт, и рука Иуды инстинктивно потянулась к кинжалу. Потом брат потащил меня в глубь переулка.
— Как ты узнал, где меня найти? — спросила я.
— От Лави. Он о многом мне сообщает.
Значит, мой верный друг стал шпионом Иуды.
— Ты исчез из моей жизни, а теперь появился вновь. И явно не без причины.
Он нахмурился, и хвост скорпиона на щеке дернулся, словно изготовившись к бою.
— У меня дурные вести, сестра. Я пришел сообщить, что наша мать умерла.
Я не издала ни звука. Мне казалось, что я обратилась в облако, парящее на высоте птичьего полета, откуда все кажется мелким и незначительным. Лицо матери расплывалось далеко внизу.
— Ана, ты меня слышишь?
— Слышу, Иуда.
Я бесстрастно смотрела на брата и думала о той ночи, когда матушка заперла меня в комнате с упреками: «Твой позор ложится на меня. Будешь сидеть тут, пока не дашь согласия на помолвку». Почему это всплыло в памяти именно сейчас?
— Знаешь, что она сказала мне на прощание? — спросила я. — Что до конца своих дней я буду крестьянкой в захудалой деревеньке и как раз такой участи я и заслуживаю. Так она говорила за месяц до того, как я покинула Сепфорис и вышла за Иисуса. Больше я от нее ничего не слышала. В тот день, когда я села в повозку и Лави увез меня, мать даже не вышла из комнаты.
— Она могла быть жестокой, — кивнул Иуда, — но она наша мать. Кто, если не мы, будет ее оплакивать?
— Пусть ее оплакивает Шифра, — бросила я.
Иуда с укоризной посмотрел на меня и сказал:
— Время твоего горя еще придет. Лучше бы раньше, чем позже.
Тут, боюсь, он ошибался.
— Постараюсь, брат, — пообещала я и, не сдержавшись, спросила: — Почему ты ни разу не навестил меня в те дни? Ты оставил меня одну с отцом и матерью. Тебя не было на моей свадьбе. Ты женился и даже не подумал сообщить мне. Все эти годы я не знала, жив ли ты вообще, Иуда.
Он вздохнул:
— Прости, сестренка. Сепфорис стал для меня опасен, да и тебе мое присутствие могло навредить. Я потерял твой след, когда ты вышла замуж, и только недавно получил первые сведения от Лави. Но ты права: я мог бы начать свои поиски раньше. Однако был слишком занят, сражаясь с римлянами. — Он смущенно улыбнулся. — И все же теперь я здесь.
— Переночуй у нас. Иисус дома. Ты должен с ним познакомиться. Он тоже придерживается крайних убеждений, по не таких, как ты. Об этом знакомстве ты не пожалеешь, вот увидишь.
— С удовольствием встречусь с твоим мужем, но остаться на ночь не смогу. Мы должны покинуть Назарет задолго до рассвета.
Мы зашагали к дому. У меня на плече примостился кувшин; зелоты держались в некотором отдалении. За последние годы я ни разу не бывала в Сепфорисе, даже на рынок не заглядывала, и мне не терпелось узнать последние новости.
— Иисус говорит, что отец снова стал старшим писцом и советником Антипы. Трудно представить его в Тивериаде. Еще труднее думать, что там похоронена мать.
— Так ты не знаешь? Когда Антипа перенес столицу в Тивериаду, твой отец отправился с ним, но мать отказалась. Последние пять лет она провела в Сепфорисе вдвоем с Шифрой.
Это известие ошарашило меня, но я быстро пришла в себя: мать, должно быть, ликовала, наконец-то избавившись от мужа. Вряд ли и он сильно страдал без нее.
— А как там Лави? — спросила я.
— Твой отец забрал его в Тивериаду в качестве личного слуги. Это сыграло мне на руку.
— Мой отец. Ты дважды назвал его так. Больше не считаешь его своим?
— Забыла? Он отрекся от меня, и запись об этом была заверена раввином.
Я и правда забыла.
— Прости, — ответила я. — Отец был не менее жесток с тобой, чем мать со мной.
— Я рад, что больше не связан с ним. Единственное, о чем я жалею, так это о нашем доме в Сепфорисе. После смерти матери он пустует. Когда твой отец умрет, дом отойдет его брату Харану. Они договорились об этом в письмах, которые Лави передал мне. Харан заверил, что в нужное время пришлет доверенного человека из Александрии продать дом со всем содержимым.
Значит, мать была права: домом завладеет Харан, давний недруг Йолты.
— Если отец пишет о таких вещах брату… видимо, ему нездоровится? — спросила я.
— По словам Лави, он страдает от кашля и даже вынужден спать сидя, потому что иначе не может дышать. Он больше никуда не ездит, но остальные обязанности выполняет исправно.
Лицо отца тоже почти исчезло из моей памяти.
Иисус встретил нас с инструментом для ремонта крыши в руках. Он укреплял ее, чтобы защитить дом от дождя. Я вытерла пятно грязи с его щеки и сказала:
— Это мой брат Иуда. Он пришел сообщить, что моя мать умерла.
Иисус положил руку мне на плечо и мягко посмотрел на меня:
— Сочувствую, Ана.
— Для нее у меня нет слез, — возразила я.
Мы уселись втроем на тюфяках во дворе. Наша беседа не касалась Иудиных зелотов, мы говорили об обычных вещах: о работе Иисуса в синагоге Магдалы, о нашем с Иудой детстве и даже о матери. Как выяснилось, она порезала руку о пудреницу и рана загноилась. Шифре пришлось самой позаботиться о погребении. И даже тогда я не заплакала.
Когда солнце склонилось к закату, Иисус подвел Иуду к лестнице на крышу. Я хотела было пойти за ними, но Иисус тихо попросил:
— Не могла бы ты оставить нас наедине?
— Почему я не могу подняться с вами?
— Не обижайся, мой маленький гром. Мы лишь хотим поговорить о мужских делах. — Тут у него в животе заурчало, и он рассмеялся: — Не поторопишь мать и Саломею с ужином?
В его словах не было пренебрежения, но я все равно ощутила болезненный укол: мне предпочли другого. Иисус прогонял меня. Не припомню, чтобы такое случалось раньше.
Не так давно вместе с Иисусом в наш дом пришли четверо незнакомцев, от которых пахло рыбой. Они остались на ужин, а мы, женщины, прислуживали им. Я не просила, чтобы меня приняли в общий разговор, однако следила, как мужчины с жаром обсуждали что-то дотемна, собравшись под оливой.
— Кто эти люди? — спросила я Иисуса, когда они ушли.
— Друзья, — ответил он. — Рыбаки из Капернаума. Когда родилась Сусанна, я был на их лодке. Они едут торговать в Сепфорис.
— О чем же вы так долго говорили? Ведь не о рыбе.
— Мы говорили о Господе и царствии его, — ответил он.
В ту же самую ночь Мария, которая, должно быть, подслушивала, пока прислуживала мужчинам за трапезой, сердито фыркнула, обращаясь к нам с Саломеей:
— В последнее время у сына одно царство Божье на уме.
— Об Иисусе судачат в деревне, — вторила ей Саломея. — По слухам, он водит компанию с мытарями и прокаженными, — она коротко посмотрела на меня и потупилась, — и с блудницами.
— Он всего лишь верит в то, что и для них есть место в царстве Божьем, ничего более.
— Говорят, он выступил против Менахема, — добавила Саломея. — Того, что приходил к нашим воротам. Иисус укорял его за порицание бедных, которые собирали хворост в субботу. Сказал, что сердце его мертво.
Мария с грохотом опустила миску с вымоченным в вине хлебом на печь.
— Поговори с мужем, Ана. Боюсь, он накликает беду.
Я боялась, что он не столько накликает, сколько натворит бед. Привычка водить дружбу с блудницами, прокаженными и сборщиками податей оттолкнет людей еще больше, ну и что? Меня беспокоили вовсе не его новые друзья. Нет, мои опасения вызывало другое: в последнее время муж все чаще выступал против властей.
Теперь же, пока Иисус и Иуда взбирались на крышу, меня вновь посетило зловещее предчувствие, которое разбудило меня накануне ночью. Я встала под навес мастерской, поближе к стене, где меня невозможно было заметить, и стала прислушиваться к их разговору. Придется животу мужа урчать подольше.
Иуда говорил о выступлениях зелотов:
— Две недели назад в Кесарии мы сорвали символы римской власти и обезобразили статую императора, что стоит перед храмом их бога Аполлона. Осквернить сам храм не удалось — он хорошо охраняется, — но мы собрали толпу, которая кидала камни в солдат. Обычно мы так не рискуем. Как правило, мы подкарауливаем небольшие группы легионеров на дороге, где они представляют собой легкую мишень. Или грабим богачей, выезжающих за пределы города. Деньги делим, а излишки отдаем деревенским, чтобы они могли уплатить подать.
Голос Иисуса был слышен хуже — видно, муж стоял спиной ко мне.
— Я тоже верю, что пришло время избавиться от власти Рима, но царство Божье не приблизить мечом.
— Пока не придет мессия, нам остаются только мечи, возразил Иуда. — Мы с моими людьми завтра собираемся воспользоваться ими, чтобы отбить часть зерна и вина, которые повезут в закрома Антипы в Тивериаде. У меня есть надежный источник во дворце, который сообщил…
Остальных слов я не разобрала.
В надежде найти укрытие получше, я обошла дом и вжалась в тень. Я слышала, как Иуда перечисляет красоты Тивериады: огромный дворец на холме, украшенный росписями, римский стадион, сверкающую колоннаду, ведущую от Галилейского моря вверх к холмам. Наконец Иуда упомянул меня, и я навострила уши.
— Я сказал Ане, что ее отцу нездоровится. Он скоро умрет, однако его коварство не приуменьшилось. Я хотел поговорить с тобой без сестры, потому что получил известие, которое ее огорчит. Не уверен, сможет ли она держать язык за зубами: кто знает, что она решится предпринять? Моя сестра слишком безрассудна и бесстрашна, — усмехнулся Иуда, — но, наверное, тебе не надо об этом рассказывать.
Безрассудна и бесстрашна. Когда-то я действительно была такой. Но эта часть меня, словно одна из героинь моих историй про забытых женщин, поблекла: ее ослабили годы домашних хлопот, смерть Сусанны, невозможность насытить дух в те годы, когда не было возможности писать.