жно ли ей доверять?
Она налила вина сначала Йолте, затем мне и протянула нам миски с чечевичной похлебкой, приправленной чесноком.
— Если Лави поедет со мной, я позабочусь, чтобы ему хватило денег вернуться в Александрию, — заверила я.
Она сухо кивнула.
Йолта нахмурилась. Я без труда прочла тетины мысли: «Понимаю, ты хочешь заручиться расположением служанки, но будут ли у тебя средства, чтобы сдержать слово?» Кроме того, отложенных на обратную дорогу драхм хватит лишь на то, чтобы заплатить Харану еще за четыре месяца, не больше.
Когда Памфила ушла, ложка Йолты глухо стукнула о миску. У меня тоже пропал аппетит. Я снова легла на землю, закрыла глаза и попыталась отыскать в памяти лицо мужа, но ничего не нашла.
VI
Я вложила пять драхм в руку Лави.
— Ступай на рынок и купи дорожный мешок из шерстяной ткани, куда поместятся свитки. — Я подвела его к каменному сосуду в моей комнате, вытащила оттуда свитки один за другим и разложила их на постели. — Наша старая кожаная сумка уже маловата.
Лави посмотрел на свитки.
— Их двадцать семь, — сказала я.
Из маленького окошка в комнату проникало послеполуденное солнце. Проходя сквозь пальмовые листья, его лучи становились бледно-зелеными. Я смотрела на свитки. Годами я вымаливала право писать. Каждое слово, каждый росчерк пера стоили усилий и потому были бесценны. Меня пронзило неожиданное чувство — не знаю, можно ли назвать его гордостью, скорее это было удовлетворение оттого, что я, так или иначе, добилась своего. Это же надо! Двадцать семь свитков.
За последний год я закончила повести о библейских матриархах, записала историю Хаи, утраченной дочери, и Йолты, матери, которая ищет свое дитя. Я показала ее тете, едва просохли чернила, и та, закончив чтение, сказала: «Хая потеряна, но ее история останется с нами», — и я поняла, что это принесло ей облегчение. Я записала свои причитания по Сусанне, которыми покрывала черепки, оставленные в Назарете. Всё я не вспомнила, но порадовалась и тому, что удалось записать. Я изложила историю своей дружбы с Фазелис и ее побега от Антипы, а также составила описание нашей жизни в Назарете.
Лави оторвал глаза от охапки папирусов:
— Значит ли новая сумка, что мы скоро отправляемся в путь?
— Я все еще жду весточки из Галилеи. И когда она придет, я хочу быть готова.
Мне действительно требовалась сумка побольше, но я отправляла Лави в город не только за этим. Я размышляла над тем, как перейти к щекотливому вопросу, когда он вдруг сказал:
— Я хочу жениться на Памфиле.
Новость меня ошарашила.
— А хочет ли Памфила выйти за тебя?
— Мы заключили бы брак хоть завтра, будь у меня средства к существованию. Мне придется искать работу здесь, в Александрии, ведь она не покинет Египет.
Лави собирается остаться здесь? У меня упало сердце.
— А когда я найду работу, — добавил он, — я пойду к ее отцу. Мы не сможем пожениться без его благословения. Он виноградарь в Дионисии. Не знаю, даст ли он согласие на брак с чужеземцем.
— С чего бы ее отцу тебя отвергать? Если хочешь, я могу написать ему, превознося твои достоинства.
— Спасибо.
— Мне нужно знать: ты еще планируешь проводить нас в Галилею? Мы с Йолтой не можем путешествовать в одиночку, это слишком опасно.
— Ана, я вас не брошу, — ответил Лави.
Я ощутила прилив благодарности, а потом и радость. Прежде он никогда не называл меня Аной, даже после того, как я объявила его свободным. Это был не только знак дружбы, но и скромная декларация независимости.
— Не волнуйся, я найду деньги на твою обратную дорогу в Александрию, — сказала я и, не успев еще договорить, поняла: деньги у меня уже есть. Нам все равно придется уехать, когда будет нечем платить Харану, независимо от того, придет письмо от Иуды или нет, так почему бы не сделать этого раньше? Разница покроет дорожные расходы Лави.
— А теперь отправляйся на рынок, — повторила я. — Иди на тот, что у гавани.
— Но до него далеко, и он не такой уж и большой. Не лучше ли будет…
— Лави, ты должен заглянуть в гавань, это самое важное. Ищи корабль из Кесарии. Поговори с теми, кто на нем приплыл, — с торговцами, моряками, с кем угодно. Мне нужны новости об Антипе. Может быть, его уже нет в живых. Если тетрарх болен или мертв, мы можем вернуться в Галилею со спокойной душой.
Я рассеянно бродила по нашим комнатам, пока Йолта читала, иногда останавливаясь, чтобы отпустить какой-нибудь комментарий насчет Одиссея, который здорово раздражал ее тем, что целых десять лет не мог вернуться к жене по окончании войны. Не меньшую злость вызывала у нее и Пенелопа, которая дожидалась мужа все это время. Я почувствовала некоторое сходство с Пенелопой. Об ожидании я знала не понаслышке.
День катился к вечеру. Лави, наконец-то вернувшийся домой, возвестил свой приход коротким быстрым стуком. Когда я открыла дверь, лицо у него было серьезное. Он выглядел напряженным и усталым.
Я не питала больших надежд на то, что Антипа и в самом деле больше не представляет для нас опасности: разве можно всерьез ожидать, что тетрарх умрет за год? Но я не предполагала, что новости, которые принес нам Лави, окажутся такими тревожными.
Он снял большую сумку серой шерсти с плеча и протянул ее мне:
— Я отдал за нее три драхмы.
Он уселся на полу, скрестив ноги, и я налила ему фиванского вина. Йолта закрыла кодекс, отметив кожаным шнурком место, где остановилась. Внутри лампы, потрескивая, выплясывал огонек.
— Узнал что-нибудь? — спросила я.
— Добравшись до гавани, — начал Лави, отводя взгляд, — я стал прогуливаться по пристани. Там были суда из Антиохии и Рима, но не из Кесарии. Со стороны маяка подходили еще три корабля, у одного из них паруса были багряные, и я решил подождать. Как я и предполагал, это оказалось римское торговое судно из Кесарии. С него сошло несколько паломников-иудеев, которые возвращались с празднования Пасхи в Иерусалиме. Они не стали говорить со мной. Потом появился римский солдат и прогнал меня…
— Лави, — остановила я его, — что ты узнал?
Он опустил глаза и продолжил:
— Один из мужчин на борту выглядел беднее остальных. Я последовал за ним. Когда мы покинули гавань, я дал ему оставшиеся две драхмы в обмен на новости. Он с готовностью взял деньги.
— Он что-нибудь сказал об Антипе? — спросила я.
— Тетрарх жив… и еще более жесток.
Я вздохнула, хотя ожидала чего-то подобного, и налила Лави еще вина.
— Есть и другие новости, — добавил он. — Пророк, за которым последовали Иуда и твой муж… тот, которого Антипа бросил в темницу…
— Иоанн Креститель — что с ним?
— Антипа казнил его. Он отрубил Крестителю голову.
Я слышала его слова, но не могла в них поверить. Целую минуту я просидела неподвижно и молча. Йолта что-то мне говорила, но я была далеко. Я стояла на берегу реки Иордан, руки Иоанна погружали меня в воду. Свет играл на речном дне, усеянном галькой. Безмолвное движение. Приглушенный голос Иоанна напутствует меня: «Иди в обновленную жизнь»[21].
Иоанн обезглавлен. Я посмотрела на Лави, чувствуя, как тошнота подступает к горлу.
— Тот слуга, с которым ты говорил… Он в этом уверен?
— Он сказал, что вся страна обсуждает смерть пророка.
Некоторые истины похожи на камни: их невозможно проглотить.
— Говорят, за этим стоит Иродиада, жена Антипы, — добавил Лави. — Танец ее дочери настолько понравился Антипе, что он пообещал исполнить любое желание девушки. По навету матери она попросила голову Иоанна.
Я прикрыла рот рукой. Наградой за прекрасный танец стала отрубленная голова.
Лави мрачно посмотрел на меня:
— Еще слуга говорил о другом пророке, проповедующем по всей Галилее.
У меня перехватило дыхание.
— Он был среди тех, кто слушал Иоанна на горе у Капернаума и вспоминает его проповедь с восхищением, — продолжал Лави. — Пророк осудил фарисеев и сказал, что удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царство Божие[22]. Он благословил бедных, смиренных, отверженных и милосердных. Он проповедовал любовь и сказал, что если солдат заставляет тебя пройти одно поприще с его грузом, то пройди с ним два, а если кто ударит тебя по правой щеке, обрати к нему и другую[23]. Слуга сказал, что последователей у пророка еще больше, чем у Крестителя, и что люди зовут его мессией, царем иудейским. — На этом Лави замолчал.
Я не проронила ни слова. За деревянной дверью во дворе расстилалась египетская ночь. Ветер колыхал листву на пальмовых деревьях. Вокруг был темный, опрокинутый мир.
VII
Йолта раздвинула полукруглый полог над моей постелью, но я зажмурила глаза и сделала вид, что сплю. Было уже за полночь.
— Ана, я знаю, что ты притворяешься. Нам надо поговорить. — В руке у нее была зажженная свеча. Тусклый свет фитиля выхватывал из тьмы костлявые скулы, дрожал, коснувшись подбородка. Йолта поставила подсвечник на пол, и в нос мне ударила удушливая сладость пчелиного воска.
После новости, которую Лави принес неделю назад, я не находила сил говорить о чудовищной смерти Иоанна или о том, в какой ужас меня повергает мысль, что такая же судьба может постигнуть моего мужа. Я не могла есть и почти не спала, а во сне мне являлись мертвые мессии и образы порванных нитей. Иисус на горе, сеющий семена своего учения, — думать об этом было приятно, и я гордилась мужем. Наконец-то он начал выполнять предназначение, которое чувствовал в себе все эти годы. И все же меня сковывал ужас, который я не могла заглушить.
Первое время Йолта не беспокоила меня, решив, что мне надо побыть в одиночестве, но теперь она была здесь. Ее голова лежала на моей подушке.
— Бежать от страха — значит укреплять его, — сказала она.