— Твоя история меня поразила, — заговорила девушка. — Я не могла выкинуть ее из головы все это время.
— Я тоже, — сказала Йолта. — Прости, что обрушила это известие на тебя столь внезапно. Я привыкла действовать напрямик, поскольку растеряла мягкость много лет назад.
Диодора впервые на моей памяти улыбнулась, и наша комната словно осветилась несмелым рассветным солнцем.
— Сначала я радовалась тому, что ты меня послушалась и больше не приходила в храм Исиды Целительницы, но потом… — Она замолчала.
— Я хотела вернуться, — призналась Йолта, — чтобы хоть издали посмотреть на тебя, но решила уважать твое желание. И счастлива, что ты пришла.
— Я вспомнила твои слова о брате, который держит тебя взаперти. Даже если бы ты решила навестить меня против моей воли, у тебя могло и не найтись такой возможности. Так что я отправилась к тебе сама.
— Ты не боялась, что можешь наткнуться на Харана? — спросила я.
— Да, боялась. Но придумала оправдание. К счастью, оно мне не понадобилось.
— Расскажи нам.
Она сняла с плеча сумку и достала бронзовый браслет с отчеканенной на нем ястребиной головой:
— Я собиралась показать ему браслет и сказать, будто один из его слуг потерял украшение в лечебнице при храме Исиды Целительницы, а меня послали вернуть находку. Я бы попросила Харана позволить мне переговорить с кем-нибудь из слуг.
История была недурна, но в ней имелся изъян, который Харан ни за что бы не пропустил: ему было известно, что Диодора служит в храме Исиды Целительницы. К тому же внешне она была вылитая я.
— И что ты собиралась сказать слуге? — спросила я.
Она еще раз открыла сумку и достала оттуда небольшой остракон[26]:
— Я собиралась умолять передать это Йолте. На нем сообщение для… моей матери.
Она опустила глаза. Слово «мать» повисло в воздухе, такое яркое и сияющее, словно выведенное золотом.
— Ты знаешь грамоту? — удивилась я.
— Хозяин научил меня.
Она протянула остракон Йолте, и та прочла вслух: «Прошу тебя, приходи еще раз. Д.».
Я смотрела на прощальный луч оранжевого заката. Скоро Харан вернется домой, а мы сидим при свете ламп, говорим друг с другом и даже смеемся. Йолта расспрашивала дочь о лечебнице, и Диодора рассказывала о кровотечениях, ритуальном очищении и сонных травах, которые вызывают грезы.
— Мне и еще одной служительнице поручают по пробуждении записывать сны ищущих исцеления. Хозяин научил меня читать и писать, поэтому я и смогла занять эту высокую должность.
Какое-то время она развлекала нас историями о самых нелепых снах, что ей довелось услышать.
— Я отношу записи жрецу, который проникает в их смысл и прописывает лекарство. Не знаю, как он это делает.
— И лекарства помогают? — спросила я недоверчиво.
— Да, почти всегда.
Я уловила какое-то движение в саду и заметила Лави, крадущегося в тени пальм. Перехватив мой взгляд, он поднес указательный палец к губам и скрылся за листвой у открытой двери.
— Ты живешь при храме? — продолжала расспросы Йолта.
— Мне было шестнадцать, когда умер хозяин. С тех пор я переселилась в дом, где обитают другие храмовые служители. Теперь я свободна и даже получаю небольшую плату за свои труды.
Мы все никак не могли насытить свое любопытство, но, хотя Диодора была заметно польщена искренностью нашего интереса, через какое-то время она стала упрашивать Йолту рассказать ей о тех двух годах, что они провели вместе. Мы узнали о том, как она боялась крокодилов, какую колыбельную любила и как однажды опрокинула миску с мукой себе на голову.
— У тебя была маленькая, ярко раскрашенная деревянная куколка, — продолжала Йолта. — Я купила ее на рынке. Ты называла ее Марой.
Диодора выпрямилась, глаза у нее расширились.
— С волосами из льняной кудели и с ониксовыми бусинами на кончиках прядей?
— Да, это Мара.
— Она все еще у меня! Это все, что осталось от моей прежней жизни. Хозяин сказал, что я появилась, сжимая куклу в руках. Но имя я забыла. — Она покачала головой и повторила: — Мара.
Постепенно выведав все, что знала Йолта, и собрав все части воедино, Диодора начала складывать историю своей жизни. Я сидела почти беззвучно и слушала, а они все говорили и говорили, не замечая ничего вокруг себя. Через какое-то время двоюродная сестра обратила внимание, что я все время молчу, и попросила:
— Ана, расскажи о себе.
Несколько мгновений я колебалась, говорить ли о семье в Сепфорисе — об отце, матери, Иуде, — но все же решилась, правда опустив большую часть подробностей. Я описала Иисуса, и душа у меня так заныла, что я поскорее перешла к историям о проделках Далилы в корытце с водой, чтобы хоть немножко забыться.
Настала ночь. Диодора повернулась к Йолте:
— Когда ты открылась мне, я не знала, верить или нет. Ты — и вдруг моя мать… быть такого не может. Но я увидела себя в тебе. Глубоко в душе я знала, кто ты. Слушая твою исповедь, я чувствовала горечь, которая заполняла всю меня, и я сказала себе: однажды она меня бросила, теперь пришел мой черед. Поэтому я ушла. Но ты крикнула мне вслед «доченька», сказала, что любишь. — Она подошла к Йолте и опустилась на колени рядом с ней. — Я не смогу забыть, что ты оставила меня. Я всегда буду об этом помнить, но не хочу лишать себя любви.
Однако мы не успели решить, к добру или к худу были ее слова. Дверь рывком распахнулась, и в комнату вошел Харан. За ним стоял его верный слуга.
XVIII
Мы с Йолтой и Диодорой вскочили со своих мест и тесно прижались друг к другу:
— Ты не постучал. Дело, видимо, срочное? — удивительно сдержанно поинтересовалась Йолта, хотя глаза ее метали молнии.
— Мне сказали, что у вас гостья, — ответил Харан, не сводя глаз с Диодоры. Дядя с любопытством рассматривал ее лицо, до поры не замечая очевидного. — Кто ты такая? — спросил он, пойдя ближе.
Я отчаянно искала хоть какое-нибудь объяснение. Может, сказать, что Диодора — сестра Памфилы, которая заглянула разузнать подробности ее недавней свадьбы? Однако мы так и не узнали, удалось бы нам отвести глаза Харана с помощью подобной лжи, потому что в тот самый момент, когда тетя открыла рот, собираясь что-то сказать, Диодора вытащила браслет с ястребиной головой и сбивчиво изложила свою неубедительную историю:
— Я прислуживаю в храме Исиды. Кто-то из ваших домашних оставил там этот браслет, и меня послали вернуть его.
Харан оглядел чаши с вином и указал на нас с Йолтой:
— А это, видимо, служанки, обронившие браслет?
— Нет-нет. — Диодора пустилась в сбивчивые объяснения: — Я лишь хотела выяснить, кому он мог принадлежать.
Дядя метнул торжествующий взгляд в сторону Йолты и тотчас перевел его на Диодору, гостью. Затем он шагнул к ней и произнес:
— Вижу, Хая, ты воскресла из мертвых.
Все мы, даже сам Харан, застыли на месте, словно нас ослепила необычайно яркая вспышка. В комнате стало очень тихо. Я чувствовала запах нагретого масла в лампе, покалывание в заледеневших от ужаса руках и жар, проникающий в комнату с улицы. Посмотрев в сад, я заметила сгорбившуюся тень Лави.
Первой опомнилась Йолта:
— Ты правда думал, что я не буду искать свою дочь?
— Я думал, что ты достаточно умна и осторожна, чтобы воздержаться, — ответил он. — Теперь я спрошу тебя: ты считала, что я не выполню свое обещание и не передам тебя римлянам?
Йолта ничего не ответила. В глазах у нее пылал яростный огонь.
У меня тоже был вопрос, но я не стала произносить его вслух: «Дядя, а если все узнают, что ты объявил свою племянницу мертвой и продал в рабство?» Такой позор будет дорого стоить Харану и выльется в скандал, публичное осуждение и изгнание, чего он отчаянно боялся. Я решила напомнить ему об этом, но не напрямую, и сказала:
— Пощади мать, которая всего лишь хочет узнать свою дочь. Нам все равно, как Хая попала в храм Исиды Целительницы, оставим это в прошлом. Мы обещаем молчать и хотим только воссоединить мать с дочерью.
— Я не настолько глуп, чтобы доверить трем женщинам хранить тайну, особенно вам.
— Мы не собираемся предавать твои прегрешения огласке, — попыталась я еще раз. — Мы вернемся в Галилею и избавим тебя от своего присутствия.
— Ты снова оставишь меня? — воскликнула Диодора, поворачиваясь к матери.
— Нет, — ответила Йолта, — ты поедешь с нами.
— Но я не хочу в Галилею.
«Ох, Диодора, только не сейчас!» — пронеслось у меня в голове.
Харан улыбнулся.
— Ты умна, Ана, но меня ты не убедишь. — Им двигала не только месть, но и страх перед позором. — К тому же вы никуда не поедете. Из достоверного источника я узнал, что ты совершила кражу.
Кражу? Я не понимала, о чем говорит дядя. Заметив мое замешательство, он пояснил:
— Кража папируса — преступление.
Я посмотрела на слугу, стоявшего в дверях. Йолта резко втянула воздух, а Диодора сжалась от ужаса.
— Обвиняй меня, если хочешь, — бросила тетя, — но только не Ану.
Он ничего ей не ответил и продолжал, обращаясь ко мне:
— Наказание за кражу в городе Александрии по суровости сравнимо с наказанием за убийство. Римляне безжалостны, но я сделаю все, чтобы вас не пороли и не увечили. Пусть вас обеих сошлют в Западную Нубию. Оттуда не возвращаются.
Я словно оглохла. Из всех звуков осталось только биение сердца, которое заполнило всю комнату. Связь с реальностью ускользала. Глупая, опрометчивая, ослепленная самодовольством — решила, что смогу перехитрить дядю, украсть и обмануть без последствий. Лучше бы меня выпороли и изувечили семь раз, чем сослали туда, откуда нет возврата. Чтобы вернуться к Иисусу, я должна быть свободна.
Я посмотрела на тетку. Она молчала, и это было странно: почему она не отвечает? У меня голос тоже куда-то пропал. Все внутри сжалось от страха. Разве такое возможно: избежать темницы в Галилее, чтобы быть обвиненной в преступлении в Египте?