монастерионе, где было не продохнуть от густого чада масляных ламп. Йолта распахнула дверь во двор, но в крошечной комнате по-прежнему было душно. Струйка пота сбежала по ложбинке у меня между грудей.
— Пожалуйста, Памфила! — взмолилась я. — Возможно, от твоего ответа зависит жизнь моего мужа. Я должна добраться до Иерусалима и остановить брата.
— Да, ты уже говорила.
«Она наслаждается этим, — думала я, — властью, которой обладает».
— Путешествовать одной слишком опасно. — Слова давались мне тяжело, будто я ворочала языком камни. — Без Лави я не могу ехать!
— Тогда тебе придется найти кого-нибудь другого, — упорствовала она.
— Но больше некого.
— Решайте быстрее, — вмешалась Скепсида. — Если ты хочешь выбраться отсюда в гробу, надо тотчас же предупредить Гая. А Памфила заночует у меня. Если служанка семьи Феано останется у вас, это может вызвать ненужные толки.
Ох, я была бы только рада не видеть ее.
— Ты, возможно, беспокоишься, что Лави не вернется в Александрию, — попробовала я зайти с другой стороны. — Уверяю, у меня хватит денег на обратную дорогу. Если хочешь, я покажу.
— Не хочу я смотреть на твои деньги. Я не сомневаюсь, что ты отошлешь его обратно.
— Тогда в чем дело? — спросила Диодора.
Глаза Памфилы сузились.
— Из-за тебя я уже пять месяцев живу вдали от мужа. С меня довольно.
Я не знала, как ответить. Памфила тосковала по мужу. Могла ли я винить ее? Я беспомощно посмотрела на Йолту, которая подошла к египтянке, чтобы в последний раз попытаться смягчить ее. Помню, я подумала тогда: мы на распутье. Я чувствовала, еще не зная, правда ли это или нет, что сейчас решается моя судьба: она или понесется вскачь в одну сторону, или поплетется в другую.
— Известно ли тебе, что Ана уже два года живет отдельно от мужа? — Голос Йолты звучал удивительно мягко.
Лицо Памфилы смягчилось.
— Прости меня за все те месяцы, что ты провела в разлуке с Лави, — сказала я ей. — Мне известно, как тяжко просыпаться одной, печалясь, что мужа нет рядом. — Одни лишь эти слова оживили в памяти образ Иисуса, ускользающий, словно потерянный сон.
— Если Лави уедет, сколько времени его не будет?
Проблеск надежды.
— Недели три, наверное. Больше не потребуется.
— А что станет с его должностью в библиотеке? Его возьмут обратно?
— Я состою в переписке с одним ученым, — подала голос Скепсида, нетерпеливо барабанившая пальцами по столу, — и позабочусь, чтобы твоему мужу выхлопотали отпуск.
Памфила уронила руки, сдаваясь.
— Пусть будет по-твоему, — сказала она.
В ту ночь я не смогла бы уснуть даже с ромашковым настоем Йолты. Мысли безостановочно кружились в голове. Была глубокая ночь, однако я поднялась со своей циновки и прокралась мимо мирно дремавших Диодоры и Йолты.
Стоя в темноте монастериона, я чувствовала, что моему пребыванию здесь приходит конец. На столе лежала большая сумка из шерсти, набитая до отказа. Накануне Диодора и Йолта молча наблюдали за тем, как я укладываю вещи. Я убрала в сумку мешочек с красной нитью, письмо Иуды, свой портрет на куске липового дерева, деньги, две туники, плащ и нижние рубашки. Новое красное с черным платье, купленное в Александрии, я оставила Диодоре: мне оно больше не понадобится.
Мне было невыносимо смотреть на нишу, где мои десять кодексов образовывали красивую стопку, увенчанную чашей для заклинаний. Взять их с собой не представлялось возможным. Конечно, можно было попытаться запихнуть пять или шесть кодексов во вторую сумку, но что-то внутри меня противилось этому: пусть остаются все вместе. Мне хотелось, чтобы они хранились здесь, у терапевтов, где их смогут прочесть, сберечь и оценить. Я обошла священное место, прощаясь со всеми вещами.
— Я постерегу твое слово, пока ты не вернешься, — послышался с порога голос Йолты.
— Вряд ли я вернусь, тетя, — ответила я, поворачиваясь к ней. — Ты и сама знаешь.
Она кивнула, не задавая вопросов.
— После моего отъезда отнеси эти сочинения в библиотеку к другим рукописям, — попросила я. — Теперь я готова к тому, чтобы их прочли люди.
Она подошла ко мне и встала рядом.
— Помнишь тот день в Сепфорисе, когда ты открыла кедровый сундук и впервые показала мне свои записи?
— Никогда не забуду его, — сказала я.
— С тобой надо было считаться. Четырнадцатилетняя мятежница, полная мечтаний. Ты была самым упрямым, решительным и честолюбивым ребенком из всех, кого я знала. Но когда я увидела, что спрятано в твоем кедровом сундуке, я поняла. — Она улыбнулась.
— Что поняла?
— Что в тебе есть еще и величие. Я увидела, что ты рождена с щедрым даром, какой редко приходит в мир. Тебе это тоже было известно, потому что ты написала об этом в своей чаше. Но ведь в каждом из нас есть величие, не так ли, Ана?
— О чем ты говоришь, тетя?
— О том, что делает тебя особенной, — о твоем духе, который бунтует и никогда не сдается. Не величие в тебе самое главное, нет, но страсть, с которой ты являешь его миру.
Я смотрела на нее и не могла вымолвить ни слова. Потом я преклонила колени. Не знаю, почему мне вздумалось так поступить. Слова Йолты привели меня в смятение.
Она положила руку мне на голову:
— Мое же собственные величие состоит в том, чтобы благословить твое.
XXIX
Гроб стоял на полу посреди мастерской, благоухая свежим деревом. Йолта, Диодора и я сгрудились возле него и мрачно уставились в пустое внутреннее пространство.
— Представь, что это вовсе не гроб, — посоветовала Диодора.
— Не мешкайте, — поторопил нас Гай. — Молитвы прочитаны, теперь все выстроятся вдоль тропы, желая проводить повозку с телом Феано до сторожки. Мы не можем рисковать, допустив, чтобы кто-то начал шататься поблизости и обнаружил тебя. — Он сжал мне локоть, когда я шагнула в гроб. Прежде чем улечься, я немного постояла, не в силах выкинуть из головы истинное предназначение этого деревянного ящика. Гроб есть гроб. Я приказала себе вообще не думать.
Диодора наклонилась и поцеловала меня в щеку. Потом Йолта. Когда тетя нависла надо мной, я долго всматривалась в ее лицо, запоминая каждую черту. Гай поместил сумку у меня в ногах, а шило вложил мне в руку, наказав:
— Не урони его.
Я улеглась на спину и посмотрела вверх. В мастерской было очень светло. Потом опустилась крышка, и наступила темнота.
Пока Гай вбивал в крышку четыре гвоздя, гроб ходил ходуном, отчего затылок у меня подпрыгивал и бился о дно. В наступившей тишине я заметила два тонких луча света. Они напоминали паутинку под солнцем, унизанную каплями росы. Я повернула голову и нашла источник света: крошечные дырочки, просверленные с каждой стороны. Отверстия для дыхания.
Гроб рывком подняли. От неожиданности я тихонько вскрикнула.
— Тебе придется вести себя потише, — сказал Гай. Его голос звучал словно издалека.
Когда меня вынесли наружу, я приготовилась к очередному толчку, но гроб плавно скользнул в повозку. Я даже не почувствовала, когда туда забралась Памфила, — возможно, она уже сидела там. Зато я слышала рев осла и могла точно сказать, что мы начали спускаться с холма, поскольку повозка накренилась.
Я закрыла глаза, чтобы не видеть крышку гроба, которая находилась на расстоянии ладони от моего лица. Вместо этого я стала прислушиваться к грохотанию колес и приглушенному пению, которое сопровождало нас. «Не думай, ни о чем не думай, — уговаривала я себя. — Скоро все закончится».
Когда мы резко свернули на север, пение стихло, и я поняла, что мы миновали сторожку и выехали на дорогу. Мгновение спустя один из солдат крикнул: «Стой!» — и колеса перестали греметь. Сердце у меня колотилось так сильно, что я боялась, как бы оно не вырвалось наружу через отверстия в гробу. От страха я едва дышала.
— Нам сказали, что в общине терапевтов умер человек, — обратился один из солдат к Памфиле. — Куда ты его везешь?
Я с трудом разобрала ее слова: «К семье в Александрию».
У меня отлегло от сердца. Сейчас они махнут нам, пропуская, и мы продолжим путь. Но повозка не двинулись с места. Голоса солдат приближались. По всей видимости, они направлялись к задку повозки. С каждой секундой мне становилось все страшнее. Я широко распахнула глаза, и взгляд уперся в крышку гроба. Тогда я глубоко вздохнула и снова зажмурилась. «Не двигайся. Не думай».
Мы стояли бесконечно долго по причинам, которые я не могла вообразить. Потом один из солдат крикнул остальным:
— Все в порядке. Здесь только гроб.
Внезапно повозка накренилась вперед.
Мы потащились дальше, подпрыгивая на ухабах гораздо дольше нужного. Памфиле было велено остановиться, как только солдаты скроются из виду, желательно на пустынном участке дороги, и освободить меня. Внутри становилось жарко. Я сжала в руке шило и постучала в стенку гроба.
Мы с Лави отплыли в Иудею на пятый день нисана.
ИЕРУСАЛИМ. ВИФАНИЯ30 г. н. э
I
Первое, что мы с Лави увидели, подъезжая к Иерусалиму, были склоны Хевронской долины, освещенные тысячами огоньков: паломники жгли костры. По ночному небу плыли колечки полупрозрачного дыма, густого от запаха жареной баранины. Было тринадцатое число месяца нисана. Пасха.
Я надеялась добраться до дома Лазаря, Марии и Марфы до наступления ночи, чтобы успеть сесть за праздничную трапезу вместе с Иисусом. Что ж, наверное, всё уже съели. Я вздохнула.
Всю дорогу нас с Лави преследовали досадные неудачи. Сначала на море опустился штиль, что задержало прибытие нашего корабля. Потом, когда мы отправились пешком из Иоппии, из-за наплыва людей, скупивших всю пищу, нам приходилось постоянно сворачивать в отдаленные деревни, чтобы найти хоть кусочек хлеба и сыр.
В Лидде нам помешали римские солдаты, которые несколько часов не давали людям пройти, пытаясь хоть как-то урегулировать движение по забитой народом дороге в Иерусалим. Все это время я мысленно репетировала, с какими словами обращусь к Иуде, и уговаривала себя, что он прислушается ко мне. Все же я была его младшей сестрой, и он любил меня. Иуда пытался спасти меня от Нафанаила. Передал мое послание Фазелис, хоть и против воли. Он выслушает меня и отринет безумие, которое толкает его предать Иисуса.