— В той жизни, что они ведут, есть много хорошего, но она не так легка. Никто не принадлежит себе полностью, воля каждого подчинена правилам общины. От тебя требуют повиновения. Да и постятся там чересчур часто.
— Так ты просто сбежала? Как ты очутилась здесь, у нас?
— А куда мне было бежать? Я с вами благодаря настойчивости Скепсиды, которая была моей усерднейшей заступницей перед Хараном. Он жестокий и ворчливый осел, но в конце концов обратился к совету с просьбой разрешить мне оставить секту терапевтов при условии, что я покину Александрию. Меня отправили сюда, к твоему отцу, нашему младшему брату, не оставив ему выбора, кроме как повиноваться воле старшего в семье.
— Отец знает о твоих злоключениях?
— Да, как и твоя мать, которая, небось, всякое утро просыпается с мыслью, что я заноза в ее правом боку.
— А я — в левом, — заявила я не без гордости.
За дверью что-то скрипнуло, и мы замерли в испуге. Наше ожидание было вознаграждено: из коридора снова раздался раскатистый храп Шифры.
— Послушай, — заговорила Йолта, и я поняла, что она готова раскрыть истинную причину, по которой опоила Шифру и прокралась ко мне посреди ночи. Я жаждала рассказать ей о своем видении, повторившемся во сне, об Ане — той, кто сияет, услышать из уст тети подтверждение своего толкования, но с этим можно было подождать.
— Я лезу не в свои дела, — продолжала она, — но я взяла за правило подслушивать под дверью твоих родителей. Завтра утром они придут к тебе и заберут свитки и чернила из сундука. Все содержимое будет…
— Сожжено, — закончила я за нее.
— Именно, — подтвердила она.
Я не удивилась, хотя почувствовала силу нанесенного удара. Усилием воли я перевела взгляд на кедровый сундук в углу. Внутри хранились мои истории о матриархах, о женщинах Александрии, об Асенефе — все мое небольшое собрание затерянных жизней. Там же я держала свои комментарии к текстам Писания, философские трактаты, переписанные псалмы, упражнения в греческом языке. Там лежали собственноручно смешанные мной чернила, тщательно отточенные перья, палетка и доска для письма. Все это обратится в прах.
— Если мы хотим расстроить их планы, нужно торопиться, — предупредила Йолта. — Достань самое ценное из сундука, и я спрячу твои сокровища у себя в комнате, пока мы не найдем места понадежнее.
Не мешкая я вскочила, Йолта последовала за мной с лампой в руке. Я опустилась на колени перед сундуком, а пятно света замерло у меня над головой. Одну за другой я принялась выгружать охапки свитков, которые раскатились по полу.
— Увы, придется что-то оставить, — раздался голос Йолты. — Пустой сундук вызовет подозрения. Твои родители полагают, что он набит доверху. В ином случае они перевернут вверх дном весь дом. — Она извлекла из-за пазухи два мешка из козлиной кожи: — Возьми столько, чтобы поместилось сюда. — Ее взгляд был тверд.
— Наверное, палетку, доску для письма и большую часть чернил придется оставить?
Тетя поцеловала меня в лоб:
— Поспеши.
Я выбрала истории позабытых женщин, пожертвовав остальным. Тринадцать свитков вошли в похожие на соты ячейки мешков, от которых исходил чуть слышный запах хлева. В последнюю ячейку мне удалось запихнуть два флакона чернил, два тростниковых пера и три листа чистого папируса. Завернув козлиные кожи в выцветшее, а некогда пурпурное платье, я перевязала сверток кожаным шнуром и вложила в руки Йолты.
— Погоди, — вдруг спохватилась я, — возьми и мою чашу для заклинаний. Боюсь, как бы родители не наткнулись на нее.
Я быстро обмотала чашу льняной тряпицей и добавила ее к узлу. Красная нить так и осталась лежать на дне.
— Спрячем у меня, — заговорила Йолта, — но долго держать эти вещи в доме небезопасно.
Пока я рассовывала свои записи по мешкам, мне в голову пришла мысль, как избавиться от заточения, и я попыталась облечь ее в слова:
— Завтра, когда придут родители, изображу раскаявшуюся дочь. Признаю, что была непокорна и упряма. Буду молить о прощении. Уподоблюсь профессиональным плакальщицам, которые напускают на себя притворную скорбь и воют на могилах чужих людей.
Йолта с минуту не сводила с меня изучающего взгляда.
— Только постарайся не переиграть. Слезы ручьем заставят родителей насторожиться, а вот тоненькой струйке, пожалуй, и поверят.
Я открыла дверь, удостоверившись, что Шифра по-прежнему спит, а потом проследила, как Йолта крадется мимо нее с моими бесценными сокровищами. Когда-то моя тетя нашла путь к свободе. Найду его и я.
VIII
Они пришли поздно утром. Заявились с самодовольным, непреклонным выражением на лицах, неся с собой брачный контракт, на котором еще не высохли чернила. Я встретила родителей с темными кругами под глазами и притворным подобострастием. Поцеловала руку отцу. Обняла мать. Умоляла простить меня за непокорство, сославшись на неожиданность события и собственную незрелость. Я опустила взгляд, надеясь заплакать — Господи, пошли мне слезы! — но глаза мои оставались сухи, словно пустыня. Лишь сатане известно, сколь усердно я старалась выжать хоть слезинку, представляя себе всевозможные ужасы: избитую, искалеченную Йолту, отосланную с глаз долой; Нафанаила, раздвигающего мне ноги; жизнь без перьев; мои свитки, пылающие во дворе, — и ни капли, ровным счетом ничего. Плохая же вышла из меня плакальщица!
Отец развернул контракт и прочел его мне:
Я, Нафанаил бен-Ханания из Сепфориса, обручаюсь с Аной, дочерью Матфея бен-Филипа Левита из Александрии, в третий день месяца тишрей, тем самым подтверждая наше намерение вступить в брак без принуждения согласно закону раввината.
Обязуюсь выплатить отцу невесты сумму в две тысячи динариев и передать двести талантов наилучших фиников из первого урожая моего сада. Обязуюсь обеспечить кров, пищу и одежду указанной Ане, а также ее тетке. В обмен на это всякое попечительство над указанной Аной переходит ко мне в тот день, когда она переступит порог моего дома, где будет выполнять все обязанности, предписанные супруге.
Расторжение контракта возможно только в случае смерти или развода вследствие слепоты, хромоты, кожной болезни, бесплодия, беспутного поведения, непослушания или прочих проступков указанной Аны, которые вызовут мое неудовольствие.
Указанная Ана войдет в мой дом с наступлением третьего Шаббата четвертого месяца от сегодняшнего дня.
Отец протянул документ мне, чтобы я сама смогла прочесть его. Внизу я увидела большие, грубо выведенные буквы, которые словно бы вгрызались в пергамент: подпись Нафанаила. Имя моего отца было начертано строгим почерком придворного писца. Самым последним засвидетельствовал документ рабби Шимон бар-Йохай, слепой инструмент в руках отца. Его подпись была такой мелкой, такой скромной, что я невольно почувствовала весь позор, который принесло ему участие в сговоре.
— А теперь дело за тобой. Ты должна подтвердить согласие на брак. Мы ждем. — Мать предостерегающе приподняла бровь.
Я потупилась. Сжала руки на груди. Подпустила дрожи в подбородок. Правильно. Вот вам смиренная и покорная дочь.
— Согласна, — подтвердила я. А потом, гадая, не передумают ли родители насчет моего сундука, добавила: — Говорю от всей души.
Однако они не передумали. Вместе с Шифрой в комнату вошел один из солдат, сопровождавших нас на рынок. Мать откинула крышку сундука и принялась осматривать содержимое, покачивая головой.
— Ты столько времени провела за письмом, — заметила она. — Вот уж не думала, что результат окажется таким скромным.
В затылке у меня тревожно засвербело.
— Как бы то ни было, с этой бессмыслицей покончено, — заявила мать. — Теперь ты помолвлена. Мы надеемся, ты выбросишь прежнюю дурь из головы. — Крышка сундука захлопнулась с оглушительным грохотом.
Отец приказал вынести сундук на двор. Когда солдат взвалил поклажу на плечо, я вновь попыталась вызвать слезы, но облегчение оттого, что я спасла самые драгоценные записи, было слишком велико, и у меня ничего не вышло. Мать, которая все это время наблюдала за мной, опять вскинула бровь, на этот раз с любопытством. Ее нелегко было провести, мою матушку.
Расставшись с Йолтой прошлой ночью, я некоторое время размышляла, где бы спрятать драгоценный пурпурный сверток: здесь, в доме, под носом у матери, свитки были в опасности. Мне вдруг вспомнились пещеры на склонах холмов, окружающих долину, — места, которые я еще девчонкой облазила вдоль и поперек вместе с Иудой. На протяжении веков в этих пещерах хоронились от недоброго глаза не только люди, но и семейные богатства, запрещенные книги. Было лишь одно затруднение: чтобы спрятать там свитки, придется выпросить у отца позволения прогуляться по холмам — просьба весьма необычная.
Со двора потянуло гарью, и тут слезы хлынули ручьем. Тогда я подошла к отцу.
— Я всего лишь девушка, — заговорила я, — но мне всегда хотелось сравняться с тобой, искусным писцом. Я мечтала, чтобы ты смотрел на меня с гордостью. Теперь я знаю, что должна принять свою судьбу. Я разочаровала тебя, и это для меня еще горше, чем ненавистный брак. Я охотно пойду за Нафанаила. Прошу лишь об одном. — Слезы лились рекой, но я даже не пыталась их остановить. — Позволь мне гулять по холмам. Там я найду себе утешение и буду молиться, чтобы Господь отвратил меня от прежних дерзких мыслей. Лави может сопровождать и охранять меня.
Я замолчала. Мать собралась было ответить, но отец взмахнул рукой, требуя тишины.
— Ты хорошая дочь, Ана. Гуляй по холмам, и да пребудет с тобой мое благословление. Можешь выходить по утрам все дни, кроме субботы, но только в компании Лави.
— Благодарю тебя, отец. Благодарю.
Мне не удалось скрыть облегчения, смешанного с восторгом, и когда родители направились к дверям, я не посмела встретиться взглядом с матерью.
IX
На следующее утро я поджидала Лави у себя в комнате. Я велела ему запастись козьим сыром, миндалем и разбавленным вином, намереваясь позавтракать по дороге, и доходчиво объяснила, почему необходимо выйти как можно раньше. Через час после восхода, сказала я ему. Не позже.