Наконец ужин закончился, в корзинках остались одни лишь очистки да кожура, семечки да косточки. Фужеры наполнились вином вновь… теперь подошло время заняться вопросами.
Подносик вновь оказался перед Себастьяною, на нем лежали пять сложенных листков. В этот момент – момент откровения – мне вспомнились все исполненные надеждою пилигримы мира, паломники всех предшествующих веков – да, все, кто молился когда-либо у входа в пещеру или у основания какого-нибудь большого камня странной формы; все, кто ждал откровений оракула, который мог заговорить, а мог и промолчать, сохранив за семью печатями тайну судьбы. В конце стола сидел мой оракул, моя пифия в синем блистающем одеянии, в сиянии красных драгоценных камней, она прихлебывала из рюмки херес, улыбаясь мне, готовая отвечать на мои вопросы.
– К сожалению, – начала Себастьяна со вздохом, – я должна предварить нашу игру в вопросы и ответы замечанием, что на самом деле никто ничего не может знать наверное.
Она повела хрупкими своими плечами. Они как бы встрепенулись и опять замерли. То же самое можно было сказать и о моем сердце. При слове «игра» оно тоже Встрепенулось и замерло, а затем начало падать, все ниже и ниже, словно камень, брошенный со скалы. Как, всего лишь игра? Стыдно сказать, но глаза мои наполнились слезами, а лоб мой покрыла испарина. И тут заговорил Асмодей.
– Себастьяна преувеличивает, – сказал он. И, обращаясь к хозяйке замка, добавил вполголоса: – Эта ведьма не знает ничего. А стало быть, наших знаний, какими бы ничтожными те ни казались, ей хватит за глаза, только действительно ли они ей нужны? – В его словах явственно прозвучал некий подтекст, скрытый смысл.
– Ну да, конечно, ты прав, – ответила Себастьяна. – Я лишь хотела предупредить ее, что абсолютно верных ответов не бывает. Они являются лишь предположениями, мыслями вслух, чем-то, во что мы верим, а…
– А как раз они-то и составляют суть каждого века, любой эпохи, какими бы печальными или дурацкими они ни были. – То был уже другой Асмодей, совсем не тот, каким я его видела прежде, и этот Асмодей продолжал: – И я тебе скажу, что, во-первых, ты недооцениваешь эту новую ведьму, а во-вторых, что весь тот мир, который мы ей можем предложить, держится, пускай не слишком прочно, на этих самых предположениях, мыслях и верованиях. – Он тяжело плюхнулся на свой стул. Похоже, он испытывал раздражение оттого, что ему вообще пришлось заговорить, и потому брякнул нетерпеливо: – Валяй дальше. И нечего миндальничать.
– Хорошо, – согласилась Себастьяна. – Просто дело в том, что в молодости все, – тут она с нежной грустью посмотрела сперва на Ромео, а затем на меня, – всегда так полны надежд.
Асмодей с хрустом вонзил зубы в зеленое яблоко, буквально перекусив его пополам (я прежде видела, что так иногда делают лошади), и, словно сдаваясь, откинулся на спинку стула.
– Колдунья, – обратился он к Себастьяне, – до первых петухов не так уж и далеко.
– Итак, мы поведаем тебе, что знаем, – словно подвела черту Себастьяна, – но мы знаем не все. Никто не знает всего. – Она как бы извинялась за то, что еще ничего не сказала.
Мой кивок дал ей понять, что извинения приняты.
– Пожалуйста, – сказала я, – продолжайте.
Как бы в ответ на мою просьбу, Себастьяна опять взяла в руки латунный колокольчик. Она звонила в него долго, громко, настойчиво. Я посмотрела в угол, на стенную панель, ожидая, что та вновь отойдет в сторону и появится еще один слуга. Но никто не шел. Она звонила без остановки около минуты, не давая никаких объяснений. Когда наконец она перестала, то с удовлетворенным видом произнесла:
– Ну теперь можно приступать.
И мы приступили.
В наступившей после звона колокольчика долгожданной тишине я услышала, как потрескивает огонь в большом камине позади меня. И хоть я не обернулась, чтобы посмотреть на пламя в нем, все же почувствовала его тепло. А ведь я помнила, что, когда вошла в столовую, дрова зажжены не были. Я бы обязательно заметила горящий камин.
Я молча глядела, как Себастьяна внимательно изучает мои вопросы. Пробегая глазами по строчкам, она не проронила ни слова. Лицо ее оставалось бесстрастным. Она брала листок, прочитывала написанное на нем и, не забыв снова сложить, возвращала на поднос, располагая вопросы в известном лишь ей порядке. Белые листки лежали на серебряном подносе, словно собирающиеся взмахнуть крыльями чайки.
Когда мне показалось, что я уже не смогу более выносить это молчание, Себастьяна заговорила:
– Первый вопрос таков, – она так и не оторвала глаза от нехитрых трех слов, начертанных мною, – «Умру ли я?» – Она медленно подняла взор на меня и, глядя в упор своими поразительными синими глазами, произнесла: – Разумеется, да.
– Дурочка. – Асмодей сплюнул, – Неужто ты решила, что будешь жить вечно?
Он грубо ткнул пальцем в сторону своего кубка; Ромео встал, прошел вдоль всего стола и налил вина из графина, стоявшего от Асмодея на расстоянии вытянутой руки.
Услышав слова, сказанные Асмодеем, я вспыхнула от смущения и злости. Действительно, один из вопросов пропал впустую; зачем я его задала? Как я могла вообразить себя бессмертной? Но ведь мелькнула же в голове такая мысль, забрезжила какая-то надежда, будто… Да нет, просто мне захотелось узнать, могут ли ведьмы жить вечно. Теперь я знала: не могут. Они умирают.
– Я знаю совсем немного бессмертных существ, – продолжила Себастьяна. Она решила ответить на заданный вопрос до конца, хотя, по-видимому, также считала его глупым. – Да, такие есть, но мы, ведьмы, не из их числа. Как это ни печально, – заключила она, вздохнув. – Да, милая, ты умрешь. И я тоже. И ни одно колдовское средство из тех, что мне известны, не в силах помочь предугадать, когда этому суждено случиться. По правде сказать, однажды, уже давно, я попыталась узнать с помощью ворожбы дату собственной смерти, но ничего не вышло. Я гадала по полету птиц, как это делали наши сестры еще в Древнем Риме; тщетно вглядывалась в гущу, оставшуюся от бесчисленных выпитых мною чашек кофе; без конца экспериментировала с зеркалами… а однажды… – (Тут Асмодей расхохотался.) – дошла до того, что зарезала свинью, дабы найти ответ по расположению ее внутренностей. И все безрезультатно. Конечно, я смогла бы тебя научить всему этому, если бы ты захотела, но то, что ты смогла бы от меня узнать, лишь слегка выходит за рамки обычного курса античной истории. А кроме того, умение ворожить, гадать всегда представлялось мне талантом в лучшем случае второстепенным .
– Alors, vite, vite, vite![57] Разве там не осталось еще четырех вопросов? – заторопил ее Асмодей.
Себастьяна шикнула на него и проговорила:
– Однако, хоть я и не в силах тебе поведать, когда ты умрешь, я могу предсказать, как это произойдет.
Значение слов ее дошло до меня не сразу: передо мной слишком живо стояло видение Себастьяны, копающейся в окровавленных, еще дымящихся потрохах. Единственное, на что я оказалась способна, – это прошептать:
– Да, конечно, пожалуйста.
Моя реакция на разговоры о предсказании будущего и предопределении была до того наивной, что Асмодей вновь хохотнул, а Себастьяна заметила:
– Я хорошо понимаю, милая, как это трудно, да только не могу придумать другого пути, чтобы подготовить тебя. Предупредить. – Она жестом предложила мне выпить еще вина, и рука моя устремилась к графину, как стрела, пущенная из лука. Перед тем как выслушать во всех подробностях историю моей смерти, я позволила себе выпить залпом еще один фужер. – Твоя мать… – начала Себастьяна.
– Умерла, – сообщила я. – Уже давно.
– Ну да, разумеется. – Себастьяна вовсе не удивилась.
– Вы знали об этом? – спросила я.
– Я лишь знаю, что каждая ведьма рождается от ведьмы и всякая ведьма умирает смертью ведьмы.
– Нет! – вырвалось у меня; только одно слово: нет!
– Я сожалею, дорогая, – откликнулась Себастьяна.
Ромео нервно поигрывал пробкою, то запихивая ее в горлышко покрытого пылью и паутиной штофа из-под «Амонтильядо», то извлекая ее оттуда. Даже Асмодей изобразил нечто напоминающее почтительное молчание.
– Неужели… – начала я. Встав, я разом осушила еще один фужер, а затем не успела продолжить начатую фразу, потому что Себастьяна сказала еще раз:
– Каждая ведьма рождается от ведьмы. И всякая ведьма умирает смертью ведьмы.
Не знаю, что произошло со мной дальше. Может, меня посетило видение, а может, просто нахлынули воспоминания. Как бы там ни было, я закрыла глаза и вновь увидела, как у моей матери кровь сочится из глаз, носа, ушей, рта… Она захлебывается, кровь клокочет во рту, вздувается пузырями и вот уже потоком струится из ушей и носа, стекая по длинной изящной шее. Поразительно, ей удалось заговорить, указать дорогу, велеть идти к «Камню» – без сомнения, единственному пристанищу, до которого можно было добраться пешком от нашего дома, пристанищу, где я смогла бы найти милосердный (во всяком случае, она так полагала) приют. Боясь оставить ее, но еще больше боясь остаться, я убежала прочь. Оставив ее. Чтобы уже никогда не увидеть снова. Чтобы никогда больше не услышать о ней. О, сколько раз я спрашивала о ней монахинь – до тех пор, пока те не запретили докучать им, – но их ответ всегда был одним и тем же: у ручья не обнаружили никакого тела. Все, что они нашли, – это записку, пришпиленную к внутренней стороне моего платья, в которой говорилось: «Во имя Бога, спасите и сохраните это дитя».
Что меня так поразило? Сообщение, что моя мать была ведьмой? Или весть о том, что и я умру, как она, задыхаясь, в муках такой же, как у нее, алой смерти? Что же меня изумило настолько, что я не смогла больше ни о чем спросить, кроме одного:
– Она знала?
– О том, что была ведьмой? Возможно, нет. О том, что должна умереть? Вероятно, да. Но ни в том ни в другом я не могу быть уверена. Я не знала твою мать. Но не многие ведьмы узнают о своей истинной сущности. Разве что им