[77] и код к шифру, а также письмо, где я нашла лишь список цифр, соответствующих сперва страницам романа, затем строчкам и, наконец, словам. У меня ушел не один день на то, чтобы понять смысл письма Теоточчи. Я восстанавливала слово за словом, заполняя пробелы своими догадками. Только прочитав письмо целиком, я перестала проклинать свою сестру на чем свет стоит, потому что поняла, почему она прибегла к такому способу завуалировать его содержание.
В письме были имена и адреса одиннадцати колдуний. Мне предстояло написать им всем, используя тот же шифр, и пригласить их в мой дом.
Согласно письму Теоточчи, каждая новая ведьма должна в течение нескольких лет после обнаружения своей природы пригласить в гости свою мистическую сестру, впервые открывшую ей ее сущность, а также одиннадцать других ведьм по своему выбору, исходя из географической близости, общих интересов или привязанностей. Новая ведьма созывает к себе своих сестер не более чем на день-полтора.
Теоточчи писала, что все одиннадцать сестер (с адресами от Парижа до Анже и Бреста, от Оверни до Камбре, Корсики и Неаполя) будут иметь экземпляры «Поля и Виржини». Мне только нужно написать короткое письмо с сообщением, что Теоточчи – моя мистическая сестра, потом написать одиннадцать шифрованных копий письма и, наконец, сжечь нешифрованный оригинал. Я должна разослать приглашения и продумать церемонию приема гостей. Нет, нет, – тут нужно сказать, что Теоточчи ни разу не назвала этот шабаш ведьм «приемом гостей». Единственное, о чем она сообщила в письме, что цель этого сборища троякая: отблагодарить мою мистическую сестру, познакомиться со своим шабашем и, самое главное, обрести знания. Это я полагала, что будет вечеринка… Ничего подобного.
Теоточчи назначила дату шабаша в своем письме: канун Дня Всех Святых – 31 октября 1788 года.
Когда я наконец разгадала содержание письма Теоточчи, сочинила собственное письмо, зашифровала его и разослала одиннадцать копий, была уже середина сентября. В моем распоряжении оставалось немногим больше месяца! И я про себя решила, что это будет всем шабашам шабаш! (Какая же я была дура !) Я хотела, чтобы мой прием был столь же грандиозен, как любой парижский званый вечер, как какой-нибудь легендарный шабаш эпохи костров инквизиции.
Необходимо было все обдумать не откладывая в долгий ящик. Конечно, я не могла довериться слугам. Что же делать? Мне доводилось принимать у себя глав государств, королей и королев, первоклассных художников, но, конечно, если ты открываешь двери своего дома шабашу ведьм, действуют совсем другие правила. Шабаш ведьм… До сих пор я была знакома только с Теоточчи, а теперь мне предстояло повстречаться еще с одиннадцатью ведьмами.
Недели шли, а у меня по-прежнему не было плана. Проснувшись однажды ночью в начале октября, я обнаружила, что мои голубые шелковые простыни пропитались потом. Я послала за Нарсиссом, своим другом, непременным участником самых роскошных званых обедов, считавшимся в кругах элиты своеобразным талисманом.
Нарсисс, конечно, явился без лишних слов. Милый, темнокожий, миниатюрный Нарсисс…
Давным-давно некий путешественник, возвратившийся из Африки и всячески стремившийся снискать расположение голландской королевы, подарил ей чернокожего младенца, подобранного на сенегальском пляже, словно это была раковина. Этот ребенок был дедушкой Нарсисса. В детстве, да и позже, когда стал взрослым, он странствовал от одного двора к другому с королевой и, не будучи ровней королевским особам, был по своему общественному положению выше всех остальных. Его единственной обязанностью было радовать взор королевы. Его научили читать, и он читал хорошо, став королевским lecteur[78], известным своей необычностью и изяществом, а также чрезвычайно глубоким голосом, плохо сочетавшимся с его телосложением. (Говорили, что королева заставляла этого низкорослого человека стоять рядом с ней на государственных церемониях, так что она могла держать свою украшенную драгоценными перстнями руку на его покрытой тюрбаном голове.) Дед Нарсисса жил и умер при дворе королевства Нидерландов, оставив своим наследникам странную печать, сильно стершуюся за годы, прошедшие после его смерти. Нарсисс, давно покинувший голландский двор, не знал, завещал ли дед им какой-то титул или королевскую пенсию.
Нарсисс был поэтом по призванию, по крайней мере он так говорил. На самом деле он много читал и мало писал: это были, как правило, скучные, короткие, наспех набросанные заметки о его возлюбленных. Будучи полностью зависим от расположения к нему своих любовниц, он ублажал их лестью и, хотя не имел собственных денег, ни в чем не нуждался. Да, жил он безбедно: имел превосходный экипаж, пользовался известностью, его услуг – услуг любого рода – домогались.
– Надо полагать, топ vieux[79], – заметила я, когда он явился, несколько рассерженный, – тебя не в первый раз вызывают в чью-то гостиную посреди ночи?
– Нет, конечно, но всегда для этого были куда более веские причины, чем нервозность перед устроением званого вечера. – Сказав это, Нарсисс извлек две бутылки великолепного красного вина, по его словам, из погребов мадам Н***, а из жилетного кармана – собственный штопор. – Видите ли, моя дорогая, существуют инструменты, помимо собственных, которые светский человек должен носить с собой, – сказал он, откупоривая обе бутылки. – А теперь заклинаю вас, именем Бога распятого, скажите, что вас так беспокоит?
В ту ночь я рассказала Нарсиссу все, что могла, о своем затруднительном положении, пока он мерил шагами комнату. Он хмыкал, чесал свой щетинистый подбородок, вытирал покрытый морщинами лоб розовым шелковым платком, – короче говоря, лез вон из кожи , чтобы помочь мне. Затем он снял жилет, швырнул его в изножье моей кровати, где зеленая и золотая парча светилась в отблесках камина, подобно рыбьей чешуе, и спросил, почему меня так беспокоит этот званый вечер: мне ведь приходилось бывать хозяйкой множества подобных обедов. Я солгала, сказав, что всякий раз так же волнуюсь, поскольку каждый из моих ужинов должен являть собой совершенство (а так оно и было), и он оставил эту тему, сев наконец и обратившись к списку гостей. Взмахом руки я дала знать, что не желаю обсуждать это: «Каждая хозяйка знает, что список приглашенных имеет второстепенное значение, топ petit homme ». [80]
В ту долгую ночь мы с моим компаньоном выдвигали и отклоняли одну идею за другой. В итоге я впала в отчаяние.
Было далеко за полночь, наверно часа два-три, когда мы с Нарсиссом расположились на светло-золотистом плюшевом диване, поскольку постель была усеяна остатками позднего ужина: очистками от яблок, корками сыра, виноградными косточками, наполовину заполнившими маленькую китайскую вазочку, черными оливками. Там же лежали две пустые винные бутылки.
Бледная опаловая луна выскользнула из-за гряды облаков, ее свет был даже ярче света канделябров и камина.
– Спать, – сказала я, – Мне нужно поспать. – Я откинулась на спину, погрузившись в груду подушек. – Прочитай стихотворение, убаюкай меня. – За это я получила щипок.
Нарсисс вытащил из кармана копию «Анахарсиса», и, хотя я уже была в полусне, когда мой друг добрался до того места стихотворения, где описывается греческий ужин и где речь идет о приготовлении соусов, я подскочила, воскликнув:
– Voila! C'est ca![81]
– Послушай, женщина, – спросил удивленный Нарсисс, – что это на тебя нашло?
– Продолжай! – приказала я. – Читай!
И он продолжил чтение, так и не поняв причины моего волнения. Я взяла с ночного столика перо, бумагу, чернила и начала быстро писать.
– Еще раз, – попросила я, когда он дочитал интересующий меня отрывок. – Пожалуйста, повтори! – И он повиновался. Сущий ангел, такой уступчивый! Он, наверно, подумал, что я сошла с ума, пока я не успокоилась и не объяснила ему мой план, который, конечно, состоял в том, чтобы провести шабаш как греческий ужин.
Не прошло и часа, как были продуманы все подробности.
Я размышляла, как мои гостьи воспримут идею афинского вечера, эллинистического чествования нашего союза сестер. Мне казалось, что чего-то менее грандиозного будет недостаточно. Какое я сделаю из этого представление!
За те дни, что последовали за посетившим меня в ту ночь вдохновением, я обошла множество рынков и наконец нашла тринадцать подходящих к случаю простых стульев, которые расставила вокруг стола – семь против шести. За стульями я расположила высокие ширмы, натянув белую ткань в промежутках между ними (такое можно увидеть на картинах Пуссена). Я сплела тринадцать лавровых венков. У соседа, графа де П***, была великолепная коллекция этрусской керамики; я убедила его одолжить мне чашки и вазы, которые расставила на длинном столе из красного дерева. Всю эту сцену освещала висячая лампа.
Я убрала все лишнее с кухни, чтобы всецело отдаться приготовлению соусов. И они были само совершенство: один – для дичи, один – для рыбы, а самый изысканный – для угрей, которых клятвенно обещал привезти мой поставщик рыбы.
Потом я позаботилась о музыке. Я переделала старую гитару в позолоченную лиру. Нарсисс предложил «Бога Пафоса» Глюка. (Но кто исполнит это произведение? Для любого другого вечера я без труда могла бы отыскать прекрасных музыкантов.) Нарсисс помогал мне продумать распорядок приема гостей, и это создавало трудности: я все время помнила, что ему нельзя присутствовать.
Двадцать девятого октября я вызвала Нарсисса к себе.
– Дорогой, – лгала я, сжимая его в своих объятиях, – произошло нечто такое, что я должна была предвидеть, но не сумела. Ты должен помочь мне! Ты должен! – Я рассказала ему, что выполнила заказ некоей миссис Джеймсон из Лондона еще несколько месяцев назад, однако, закончив портрет, забыла организовать его доставку. – И вот теперь ее заново отделанный дом в Лондоне готов принять гостей, но на званом вечере предполагалось впервые показать портрет хозяйки! Эта леди, – поведала я Нарсиссу, – связанная тайными узами с принцем Уэльским, проявила всяческое терпение, но если портрет не будет висеть в ее доме к первому ноября, я буду разорена! Моя репутация среди английской знати будет безнадежно испорчена! – Затем я извлекла туго свернутое, запечатанное полотно (в действительности это был сделанный на скорую руку эскиз к портрету Скавронской) и стала просить,