Думаю, что броское определение М. Ф. Гнесина – «коммунистические колокола» – было не только идеологической метафорой, но опиралось на реальные слуховые ассоциации, возникшие не у него одного. Иное дело – выводы и перспективы, о которых писала «Правда»: «Видный музыкальный теоретик тов. М. Ф. Гнесин считает опыт гудковой симфонии неудачным в отношении мелодии вследствие сложности последней; со стороны гармонии результаты получились очень интересные. Он полагает безусловно необходимым продолжение работ в этой области: гудковая музыка может заменить колокольный звон как средство коллективно-организующего воздействия»…[55]
Напомню, что в Баку колокола (корабельные, церковные) были использованы. В колокольной же Москве они молчали. Тем не менее «звончатый» эффект вибрационно-переливчатой «гармонии» был замечен и отмечен. Гудки «гудковых» выступили фоническим соперником колокольного звона. Эта «дикая и радостная симфония»,[56] конечно, не имела ничего общего с традиционным представлением о музыке, мелодии, контрапункте и пр. Восприятие происходившего сводилось к ощущению плотности, объема, интенсивности звукошумовой среды, причем ощущению «изнутри», как бы из-под давившей откуда-то сверху шумовой завесы. Впрочем, многие вообще переставали что-либо слышать, испытывая нечто вроде контузии.
Московские рецензенты зафиксировали общность основных элементов, попавших в фокус восприятия.
«Предварительных репетиций на гудках сделать не могли, сила одновременного звучания нескольких труб была настолько потрясающей в буквальном смысле слова, что не все устаивали на ногах. Мало помогала и запихнутая в уши вата. К тому же некоторые гудки давали при исполнении не те звуки, как при пробе.
Мелодию „симфонии“ наладить не удалось… Неудача первого опыта смущать не должна, но ко второму следует подойти более „опытным“ путем и, может быть отказавшись пока от мелодии, удержать ритм и гармонию».[57]
«Вместо „Интернационала“ были слышны одиночные и аккордные гудки. И в этой чудовищной мелодии трудно было уловить знакомые мотивы».[58]
«Инструменты этого странного небывалого оркестра несколько разбросаны: во дворе Могэса несложная конструкция, на которой укреплено 50 паровозных гудков и 3 сирены. За Москвой-рекой против Дворца Труда „ударный инструмент“, который выполняет роль барабана: батарея орудий. Мелкую дробь дают… красноармейцы из винтовок. Директору симфонии т. Абрамову (опечатка. – С. Р.) приходится стоять несколько выше, чем обыкновенно… на крыше четырехэтажного дома – так, чтобы еговидели на обоих берегах реки…
– По местам!..
Ученики консерватории, среди которых есть и дети,[59] бросаются к проволочным рычагам, соединенным с гудками – каждый гудок нота.[60]На крыше дирижер взмахнул флагом… тяжело бухнул „ударный инструмент“, перекатываясь рычащим эхом через Замоскворечье, и… что было дальше, могли слышать только те, кто находился на приличном расстоянии от „симфонии“; участники же ее и присутствовавшие были озабочены только одним: как бы поплотнее заткнуть уши, чтобы не лопнули барабанные перепонки… Для нас, стоявших у источника этой „музыки“, все – рев сирен, вой гудков, буханье орудий, треск ружейных выстрелов – слилось в одно море оглушительных звуков. Только потом мы узнали, что это были „фанфары“, „Интернационал“ и др.»[61].
Эту крайне неудачную, опасную даже позицию в эпицентре шумового взрыва избрало множество москвичей (а ведь и под колоколами стоять и слушать ох как нелегко!). «7 ноября, к 12 часам дня, к Москве-реке начала стекаться публика; вскоре толпа залила не только обе набережные, но и близлежащие Устьинский и Замоскворецкий мосты. Особенно много собралось народу у самой станции МОГЭСа и на противоположном берегу».[62] Решающую роль сыграла неточная реклама, ориентировавшая людей на «пролетарское чудо» – «концерт фабричных гудков».[63] Вместо музыки люди услышали «сильный гул», «какофонию», месиво тяжелых вибраций…
Сам Авраамов в письме к Р. Жив писал: «С „Гудковой“ произошло вот что: благодаря помещению магистрали не на крыше, а во дворе МОГЭСа, звука на Москву не хватило. С другой стороны, сложность гармоний произвела на массу впечатление фальши – знакомые мелодии не узнали – отсюда страшная противоречивость суждений: одни плохо слышали (в зависимости от „района“), другие не поняли. Все остальное о „неудаче“ – ерунда: мы сами, исполнители, настолько были уверены в успехе, что, кончив, пошли со своим знаменем „Гудсимфанс“ демонстрировать на Красную площадь, а когда я только что спустился с крыши, меня встретили импровизированным приветственным ревом всех гудков и потом принялись качать мои ребята – энтузиазм исполнителей – лучшее доказательство успеха – все остальное было вне нашей воли… Повторение,[64]увы, не состоится за отсутствием специально отпущенных средств – на нем настаивали „Гимн“ и „Акмузо“ Наркомпроса (Красин). Слушал и приходил рассматривать конструкцию М. Ф. Гнесин. Он лично считает многие моменты исполнения изумительными по красоте звучания – его отзыв: „коммунистические колокола“».[65]
Поразительно, конечно, это поддержанное Государственным институтом музыкальной науки (ГИМН) намерение прослушать шумовую «симфонию» вне шума, в тишине ночи… Но ведь и сам ее странный, внутренне противоречивый замысел («аккомпанемент» – «симфония», сонорно-действенная акция – «гармония, контрапункт») зародился ночью, непосредственно из звуковой реальности войны и революции! В преамбуле статьи в «Горне» Арс писал: «Пришла революция. Однажды ночью – незабвенная ночь! – тысячеголосным хором гудков и сирен взревел Красный Питер, и в ответ по глухим переулкам помчались к заставам сотни грузовиков, ощетинившихся штыками винтовок… Красная гвардия летела навстречу корниловским авангардам… Как хотелось, как нужно было в этот грозный момент связать единой волей ревущий хаос и на смену тревоге дать победный гимн Интернационала.
Великий Октябрь. Снова ревут по всей России гудки, бухают орудия… и все еще нет единой организующей воли».
А потом был Нижний Новгород… Да мало ли где еще в те годы, да и раньше, и позднее, звучал в России такой вот страшный, в диком обрамлении выстрелов и взрывов, «хор гудков», вопль города! Кульминационный сгусток взорванной, преображенной тревогой-сполохом, ужасом, праздником (!) городской звуковой среды эпохи великих потрясений. Не один Авраамов воспринял этот ревущий хаос как провозвестье неслыханной, грандиозной музыки будущего. Но лишь он отважился на попытку извлечь конкретный звуковой (ему казалось – и музыкальный, художественный) эффект прямо и непосредственно из среды путем усиления и соподчинения наиболее мощных, громовых элементов шумового пояса.
«Организатор гудковой» – точное самоопределение (в смысле: режиссер, монтажер, оператор звуковой среды). В этом смысле можно говорить и о композиции, хотя, как видно из приведенных выше отзывов, каждый погруженный в «гармонизованную» среду воспринимал «гудковые» по-своему, создавал или не создавал свои «симфонии» или «какофонии». Так, собственно, происходит при погружении в любую среду, будь это, например, праздники или же тишина: их сколько-нибудь целостное восприятие, тем более глубинное постижение невозможно без активного личного «композиторства». С шумом дело обстоит сложнее. Но в любом случае такое «композиторство» не имеет ничего общего с той традиционной логикой гармонизации известных мелодий, попыткой сочинения контрапунктов и пр., на которую «сбивался» Арс. Причины сбоя: профессионализм мышления; идеологическая нагруженность, установка на массовость, доходчивость, однозначность плаката; кустарно-самодельный, авантюрно-самодеятельный способ воплощения грандиозного замысла; смешение множества несовместимых образов, идей, целей. Распутывать этот клубок здесь нет смысла. Для нашей темы наиболее важен исходный мотив рождения «гудковых» из пены дней, звуковых ситуаций войны и революции. Возьмем, к примеру, историю гудкового органа, который почему-то особенно поражал воображение современников.
«В связи с интересом, проявляемым к происхождению идеи „симфонии гудков“, в редакцию „Известий“ доставлены документы, свидетельствующие о том, что идея использования фабричных и паровозных гудков для исполнения музыкальных произведений во время народных празднеств еще в 1919 году была выдвинута архитекторами Райх и Исцеленовым. Они проектировали устроить орган из фабричных гудков…», – сообщали «Известия Отдела управления Моссовета» 10 ноября 1923 года.
«Рабочая газета» уточняла: «В апреле 1919 года двумя архитекторами Я. И. Райхом и Н. И. Исцеленовым в президиум Моссовета был представлен проект нового музыкального инструмента – органа с фабричным гудком. Проект органа был одобрен президиумом Моссовета, и авторам было поручено разработать детальный план устройства. В комитете по делам изобретений ВСНХ тоже был рассмотрен этот проект и признан вполне осуществимым. Но, так как предполагалось „симфонию гудков“ впервые использовать к празднованию 1 мая 1919 года, а времени оставалось немного, вопрос заглох».[66]
Что именно предлагали прогудеть архитекторы? «Исполнение „Интернационала“ на клавиатуре, соединенной с гаммой паровых фабричных гудков, проектировалось уже в одну из последних октябрьских годовщин. Этот оркестрион из гудков предполагалось тогда поставить на крыше Кремлевского здания ВЦИК, но проект не осуществился из-за технических затруднений».