На основании ст. 111 Кодекса законов о труде производство работ в 1927 г. воспрещается в следующие праздничные дни:
1 января – Новый год.
22 января – День 9 января 1905 г. и День памяти В. И. Ленина.
12 марта – День низвержения самодержавия. 18 марта – День Парижской коммуны.
1 мая – День Интернационала.
7 ноября – День пролетарской революции.
Примечание. День принятия Конституции Союза ССР празднуется в первое воскресенье июля месяца, то есть в 1927 г. – 3 июля.
Помимо указанных выше праздничных дней на основании ст. 112 Кодекса законов о труде на 1927 календарный год устанавливается по краю 8 следующих дополнительных дней отпуска:
23 апреля – страстная суббота. 25 апреля – 2-й день пасхи.
3 июня – вознесение. 13 июня – духов день.
6 августа – преображение. 15 августа – успение.
25–26 декабря – рождество…[88]
Сей любопытный во многих смыслах документ процитирован не только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть сложность праздничного уклада и всей культуры 20-х годов, которую новые мифотворцы пытаются сегодня свести к двум полюсам: разгулу уравнительного тоталитаризма и расцвету свергающего каноны авангардизма[89] А ведь существовало еще все послереволюционное пятнадцатилетие искусство колокольного звона – этот стержень национального звукокосмоса.[90]
Меня интересует здесь та почти провиденциальная связь, которая вдруг обнаружилась между «гудковыми симфониями» и гениальными колокольными композициями Константина Константиновича Сараджева – Котика Сараджева, героя известной книги Анастасии Цветаевой.[91] Невероятно, но факт: никто еще не обратил внимание на ряд красноречивейших совпадений в судьбах двух музыкантов и их потрясающих воображение звуко-музыкальных экспериментов, столь много открывших в звуковой среде современности, в эпохе 1920-х годов, в историко-культурном пространстве XX, а может, и XXI века. Впрочем, неуслышанность созвучия Авраамов – Сараджев, «гудковой симфонии» и «музыки-колокола» легко объяснима. Об Авраамове мало кто знает сегодня, о Сараджеве никто не писал, не шумел в 20-е годы. Для современников их сосуществование в едином поле эксперимента с единой же (хотя и страшно противоречивой) звуковой средой осталось незамеченным – во всяком случае никаких свидетельств противоположного не сохранилось. О последующих поколениях нечего и говорить.
Они совпали во времени – но не для времени. Время поразмыслить об этом наступило только теперь.
При распутывании сложных узлов каждый потяг способен либо запутать окончательно, либо надолго затянуть дело, в обоих случаях превратив его в безнадежное. Но и правильный выбор не бывает абсолютно рациональным: никто не в силах увидеть за внешним хаосом торчащих концов и их хитросплетений «содержание узла», его нутро. Все равно приходится пробовать, полагаться на интуицию и удачу – или на «поэтический инстинкт», который так страстно защищал в своей необычайной «Семирамиде» А. С. Хомяков.[92] Удивительные совпадения, столкновения во времени и пространстве великих чудаков, гениев, авантюристов, уникумов всегда символичны. Особенно если они подвизаются в родственных сферах. «Случайности» такого рода являют Божий промысел и открывают сокровенную логику истории, несводимую к пресловутым «механизмам» прогресса.
Встреча Арса и Котика предварялась монументальной «прелюдией» московских радостей, курьезов и утрат.
…В Пасхальную ночь 1921 года над Москвой в последний раз перед семидесятилетним молчанием звучал «во-вся» – высочайший во всей России, громадный звон «во всю ивановскую», во все 40 колоколов «колокольной фамилии» Ивана Великого в Кремле.[93] И в последний раз москвичи услышали потрясавшую воздух и воображение «колокольную симфонию» города, пережили великую мистерию рожденья светлой Тишины из темного безгласья ночи… Вслед за В. Муравьевым процитирую описание московского пасхального «красного звона» из знаменитой книги Н. И. Оловянишникова «История колоколов и колокололитейное искусство» (М., 1912).
«В ночь под Христово Воскресение „красный звон“ совершается по-особому, исстари существующему в Москве обычаю. Призывный звон к заутрени начинается с колокольни Ивана Великого в Кремле. Для вещего благолепия и торжественности этого великого момента все московские церкви должны ждать, пока ударит громадный Успенский колокол Ивана Великого.
На первый удар его вдали, подобно эху, отзывается колокол Страстного монастыря, и затем уже разом, как будто бы по мановению капельмейстера, начинают гудеть колокола всех сорока сороков московских церквей.
Еще не успели пробить полночи часы на Спасской башне, как задребезжал сигнальный колокольчик „кандия“ от Успенского собора, и, как всегда бывает, многотысячная толпа на площади Кремля стихла; и – вдруг ударили… Дрогнул воздух, рассеченный густым, но мягким ударом Успенского колокола! Торжественно понеслась, разрастаясь, широкая звуковая волна; перекатилась она с Кремлевского холма за Москву-реку и разлилась далеко вокруг.
Как хорошо, как торжественно потрясает ночной, остывший воздух это густое „бархатное“ la bemol! Второй удар еще сильнее, еще могучее, а в отклик ему перекатный звон тысячи колоколов всех церквей слился в один протяжный гул.
Растут все больше и больше радостные звуки, переливаясь, дробясь среди торжественной тишины ночи! Чудится, будто бы не землею порождены они, будто с темного свода небес льется этот могучий, стройный звон колоколов на безмолвную землю, оцепеневшую в немом благоговении.
Этот величавый „красный звон“ московский, этот „язык неба“ – лучше всего слушать с высоты Воробьевых гор, особенно если ветер на Москву. Тогда масса звуков борется с течением воздуха и не сразу, а постепенно наступает на вас, наполняя собою огромное пространство, раскинувшееся между „Воробьевкой“ и городом».
Конечно, 1912 год – не 21-й. Между «прежде» и «теперь» залегла пропасть разрушений, обстрел Кремля и долгая беззвонная пауза: с переездом советского правительства в Москву кремлевские колокола замолчали. А значит, пасхальные звоны лишились главного – того самого «симфонического» момента отклика города на клич Ивана Великого. Того, что производило самое сильное впечатление и в «гудковых» Авраамова. Не те масштабы, иной смысл, иная звуковая материя («черный шум»), иной праздник, не полночь тихая, а шумный день… но колокольные, близкие ощущения-ассоциации рецензентов (вплоть до совпадения выражений: «растут все больше и больше радостные звуки») – тех из них, кто выбрал верную «позицию» и сумел уловить «атмосферную» суть происходящего.[94] Может быть, отсюда и не вызвавший естественных, казалось бы, возражений бредовый проект ночного повторения (на предмет выяснения возможности вытеснения-замены колокольных «симфоний» гудковыми)? Отголоски последней «кремлевской Пасхи» слышатся мне и в поэтических комментариях к очередному проекту «музыки гудков», обнародованном в том же 1921 году:
Артистом 1-й Студии Московского Художественного Академического Театра А. А. Гейротом разработан проект гигантского органа, звучность которого, достигающая необычайной силы, может распространяться на несколько верст в окружности. Орган устанавливается на одном из крупных заводов и приводится в действие путем использования паровой энергии котлов, при которых сооружается специальная система отводных труб, заканчивающихся фабричными свистками, гудками и сиренами соответствующей силы и лада. Электрическая клавиатура может быть установлена в центре города.
Автор проекта называет свое изобретение «Органом Труда» и считает, что он может быть легко осуществлен, и даже в моменты топливного кризиса концерты «Органа Труда», устраиваемые в дни пролетарских праздников, вряд ли будут обременительными.
Говоря о своем проекте, А. А. Гейрот рисует удивительную картину, когда по окончании дневных процессий, митингов и вечерних массовых зрелищ затихающий город наполняется еще неслыханными доселе звуками органа, как бы льющимися из черного пространства ночи и звездного купола. Впечатление должно получиться неизгладимое…[95]
В мае 1923 года навсегда умолк великий, неповторимый голос первого и единственного в истории Русской Православной Церкви Великого Архидиакона Константина Васильевича Розова, любимого всем православным людом легендарного богатыря «дяди Кости».[96] Никак не могу отделаться от ощущения, что это
печальное событие в духовной жизни России, еще одна пустота, образовавшаяся в традиционном звукомире Москвы, – как-то связано с первыми колокольными концертами-импровизациями («симфониями»)[97] Константина Константиновича Сараджева…
В одной анкете конца 20-х годов он писал, отвечая на вопросы:
«Основной язык творчества? – Музыка на колоколах.
Название пьес, опер и оперетт? – Свободные музыкальные произведения для колоколов.
Время написания произведения? – Начиная с 1914 года.
Где и когда впервые исполнялось? – С 1923 года на колоколах церкви св. Марона в составе 12 колоколов».[98]
К. К. Сараджев родился в Москве в 1900-м точно на рубеже веков. Столь же символичен и год начала «музыки-колокола» – 1914-й. Впрочем, ближе к цели, ко времени и месту встречи Авраамова и Сараджева. Произошла она 29 ноября 1923 года в Москве, о чем свидетельствуют обнаруженные в архиве Р. И. Михайловой-Микулинской письма. Других следов их личного знакомства, кажется, не существует, поэтому позволю себе процитировать два фрагмента двух полнощных посланий влюбленного Арса в Ростов.