[101]«…Шум и звон»(из рукописных тетрадей)
<…>
<…> Здесь – как и вообще всегда у Пушкина – объято необъятное, и огромный мир в зерне песка предстоит как округлое, совершенное целое. Как капля, которой столько внимания уделено в одной из версий сотворения мира и человека в Коране, наиболее близкой к современным представлениям о происхождении жизни.[103]
Море и небо сини, и эта синь – живая переливчатость мира, движение и свет. Хлест и блеск оказываются выражением одного и того же, волны подобны звездам – ведь и свет есть волна. Как и звук. Хлест = звук волны, блеск = свет. И звук, и свет – движение жизни мира. <…> Синь моря и неба – звень Мира. Туча по небу идет (как корабль по небу! ай да Пушкин!). Корабли не плавают, а ходят – бесшумно, беззвучно, как свет-блеск звезд. А бочка – она в хлесте волн, в звуке – она плывет. <…>
Туча – облако, оболочка, громадная капля водно-небесной сини (из моря – в небо, с неба – на землю, в море). Бочка [боча – туча – боча (р)(г)] – тоже «капля». Оболочка для тысяч капель, если в ней налита жидкость. А у Пушкина внутри бочки, громко, звучно плывущей в море (водно-небесный звук светосини), – люди. Спасительная капля! Далее, по смыслу сказки: именно промысел Божий. Люди в бочку людей засунули – для смерти. И далее – в четырех строках (в написании Сергея Юрьевича: «В синем море волны хлещут, / В синем небе звезды блещут». – М. Ю.) – начало Мира (звук-свет) и – рождение («второе рождение») человека из капли-бочки – после молитвы и действия волны, вынесшей одну из капель (бочку) на берег… Смерть, уготованная созданиям Божиим людьми, обернулась жизнью. Действительно: Пушкин!
<…> Этот известный всем русским вот уже полтора века простейший стих есть один из величайших (исчерпывающих и одновременно неисчерпаемых в своей глобальной глубине звенящей синевы) образов Тишины. Ибо тишина – тоже оболочка, капля, сосуд, в котором хлещет и блещет живая суть Мира <…>
Тишина, столь зримая в своем переливчатом единстве земного и небесного, человеческого и Божественного – начинаетзвучать смыслами лишь при стремлении вникнуть в пушкинский стих. Музыка его слышна каждому, имеющему уши <…>Шума же нет и в помине, если не считать легких тембровых намеков (щ в хлещут/ блещут) на возможность перерождения звука (звона, звездной синезвени, музыки) – щýка! – в шум.[104]
Опять: извлекаем выгоду из водянистости собственной мысли. Звук = зук = щук (по Далю). И вдруг – в родительном падеже родился новый смысл: щýка – плывет! В том числе – в тишине (нем как рыба). И хлещет хвостом, и блещет чешуей потом, когда ее извлекут, вытащат из тихих глубин и с шумом-гамом отправят в уху. Человек, творящий тишину, волен извлекать из нее:
1. бездну, бесконечность Мироздания, возможность заглянуть в глубины своей души и ощутить красоту творения в любви к Творцу;
2. щýк, множество отдельных щук-звуков, плавающих в капле-море-небе тишины; дробя единство, явленное в тишине, услышать падение капли, и ощутить в душе тягу к творчеству (капля-рождение, оплодотворение!..), и в звуках музыки излить в мир свое слышание его единства и гармонии. Но музык (как и людей) – много. И их многоголосие – шумное, внешнее – не то, что песньсердца или вселенское славословие <…>[105] восходящее как пар (=
волна, излучение, истечение) к престолу Царя Небесного. Музыка прекрасна, но она – творение человеческое, не Божие. Тишина чревата всем, кроме шума (нестроя, нелада, возмущения, хаоса).
Музыка же – чревата шумом и, как мы знаем, сама легко может стать шумом и по сути («авангард», рок, «конкретничество» и «производственничество»), и по функциям (фоном может быть и Моцарт… не по Божьей, но по нашей воле!);
3. шум. В этом есть большая тонкость, как в словах, фонемах.
ЩУК
ШУМ
ТИШЬ
Шум входит в состав тишины, как звук «ш» в состав слов шум и тишь. Звук один – слова разные, и бездны разделяют их. Потому что это генеральная оппозиция мирозвука (мирозвучания = мироздания).
ТИШИНА
лад
гармония
покой
жизнь <хотя и через смерть
ШУМ
разлад, нелад дисгармония, хаос
непокой
смерть <хотя и через жизнь,
ее внешнюю суету>
Но этот соблазн, основанный на скрытом намеке <…> общего звука (еще сильнее – щýка) – или от элементарного непонимания, нечуткости, глухоты – вечен, как первородный грех, начатый шорохом ползущего змия и его шипом-шепотом: «…и будете как Боги…»
И вот – опять вернусь к примеру Башлачева,[106]звонкости русского рока (время колокольчиков), обернувшейся черным шумом крыл смерти над Россией и русским народом. Ужаснувшись обрубленным колокольням и расколотым колоколам – ухватились за обманку – «колокольчики»-гремки и, как кирпичом, двинули по башке, по ушам, по душам, раскололи сосуд веры, уничтожили в душах тишину – а потом и в жизни <…> И – что?
По колено в черепках собственных черепов… Как Башлачев из Череповца – в шлак кочегарки, в кровавый звон своих песен, в черную темь бестишного (бездушного уже?) города…
…«и будете как Боги»…
<…> «Мы требуем перемен!» – Требуете? Нате: «перестройка», «реформы»… Цой – в гроб, Макаревич – в «Смак», БГ – не бог…
«Дороги не разбирает» душа, продавшая дар тишины, обманувшаяся и обманутая. И в этом главный рок-урок, сменившийся рыком и ры́гом урок <…>.
<Писано в бессонницу в ночь на 12 июня 1997 года – «день независимости России»…>[107]
«Бетонный лес гудит в потемках…»
Теперь, после стольких рассуждений и вольных странствий по городам и весям, пришла пора вернуться к «критической точке» этой книги – к первой «сшибке» звона и шума, которая послышалась мне в гудково-колокольной эпопее А. Авраамова и К. Сараджева. Колокольно-звонная развязка уже близка: 1 января 2000 года 10 000 волонтеров только в одной Великобритании готовы ударить во все колокола! Давно объявлено и о панъевропейском благовесте в честь 2000-летия Рождества Христова. И даже в интернете для всех желающих открыт виртуальный колокол… Впрочем, до этого звонимира все же надо дожить. А пока вокруг бушует шум и по-прежнему выделяется в шуме века мелодия «шуморка».
«Шуморк», рок, вектор шума – так звучит эта мелодия для меня. О связи молодежного движения самодеятельных шумовых оркестров 20-х годов (в обиходе – «шумовиков» или «шуморков») и начальных этапов массового любительского ВИА-рок-движения мне уже приходилось писать.[108] Теперь, когда уже и рок-бум стал историей, хочется осмыслить эту тему спокойней, полнее – и попытаться найти достойную концовку, отсутствие которой редко замечаешь в пылу зубодробительных полемик… Начало же по необходимости остается прежним (по-прежнему о «шуморках» 20-х знают лишь немногие специалисты).
Неизвестно, кто и что слышал в Москве 1922 года о первой – бакинской – «гудковой симфонии» Авраамова. Но факт остается фактом: именно осенью 22-го в Москве появились первые «шумовики». Хотя об этом я как раз распространяться и не собираюсь: звукопластических экспериментах Вс. Мейерхольда, Н. Фореггера и других лидерах тогдашнего театра написано достаточно. Гораздо важнее напомнить здесь о том, что буквально сразу, той же осенью, наметилось смешение двух неслыханных еще в России музык: джаза (представленного к тому времени ансамблем В. Парнаха, гордо именовавшимся «Первым в Р. С. Ф. С. Р. эксцентрическим оркестром „джаз-бандом“»[109]) и «шумового оркестра», или «оркестра шумов», котором возвестил миру еще Луиджи Руссоло. Это было, скорее, смешение идей, рожденное действительно эпохальными изменениями звуковой реальности, причем не столько общемировыми (о которых и писал в своем «Искусстве шумов» Л. Руссоло), сколько именно нашими, российскими. Тогда, однако, органичность этого смешения не осознавалась. Напротив, в том же 22-м году появилась декларация В. Парнаха под недвусмысленным названием «Джаз-банд – не „шумовой оркестр“…».[110]
«Появление первого в Р. С. Ф. С. Р. джаз-банда в начале этого сезона вызвало к жизни „шумовые оркестры“ в Москве. <…> Конкурировать с джаз-бандом, показалось в Москве, может собрание шумов. Соперник или двойник, так именно определили, по-видимому, взаимоотношения между джаз-бандом и шумовым оркестром. Незнание А вызвало смешение его с В. Джаз-банд, очевидно, был понят, так сказать, кустарно: „Да, конечно, это фабричный продукт, но давайте сделаем его по-нашему, по-кустарному!“…»
После наглядного сравнения джаз-банда и шумового оркестра (историю которого Парнах вел от опытов Руссоло) следовало заключение: «Если некоторые элементы джаз-банда и шумового оркестра совпадают, то это потому, что мы ждем и желаем неслыханных гармоний и в этой жажде создаем эти оркестры. Конечно, неслыханное становится впоследствии докучным… Но в эти годы джаз-банд является паллиативом, способным хоть отчасти утолить жажду неслыханных музык».