Осталось сказать несколько слов о делах домашних. О «внутридомовой звуковой среде».
В квартирах теплостанцев (а может быть, и вообще москвичей 90-х годов) стало гораздо меньше птиц! Раньше их держали многие, и они были обычными мещанскими «птичками»: чижик, канарейка, волнистый попугайчик, снегирь – недорого стоят, ребенку развлечение, взрослым – услада слуха. Наш сосед-строитель держал с десяток кенаров, их заливистое пение проникало сквозь стены – внутрь и наружу дома. Теперь же, можно сказать, произошло обратное. И тут уже надо говорить о том круге (пласте) локальной звуковой среды нашего микрорайона, который каждый сам создавал в своем дому.
Я написал «в дому», имея тайное намерение сравнить звуковой микроклимат своего деревенского дома и тех домов в Москве, где пришлось мне пожить за свои 45 лет. Интереснейшая, однако, проблема! Убежден, что без ее рассмотрения на конкретных, лично прожитых примерах невозможно понять значение звуковой среды для города, горожан и городской культуры. Помните, я сказал, что города в Теплом Стане тогда, в 70-е, не было? Это не совсем точно. Он был: внутри домов.
В новом доме каждый новосел начинал рьяно обустраиваться. О перестройках тогда речи быть не могло, не то что сейчас, когда за деньги снесут все, даже несущие стены, и построят заново, что новый хозяин пожелает. Но и малые дела по обустройству в железобетонной коробочке оборачивались большим шумом. Скажем, для того чтобы навесить полку, или ковер, или картину, фотографию, наконец, требовалось просверлить не одну дыру – победитовым сверлом и только электродрелью. После мягких оштукатуренных стен старых домов в центре Москвы или окраинных бараков это было внове, получалось не сразу. И «сверлеж», дополненный ударами по шлямбуру, пронизывал весь двенадцатиэтажный дом все пять лет нашей в нем жизни! Сверление – это еще и вибрация, с легкостью передающаяся по соединенным, пронизанным железной арматурой плитам. Даже не слыша звука, вы ощущали его присутствие по легкому зуду, который превращался в весьма ощутимый, в зубах отдающийся свербеж. Стоило только выйти на лестницу покурить и прислониться к стене. Однажды я стоял так, покуривал – и вдруг почувствовал толчок в плечо! Потом другой… Мне бы встревожиться, задуматься – а я хоть бы хны. Потому что привык ко всяким здешним «виброэффектам». Но тут открылась дверь и выскочила жена с криком: «Чего стоишь! Землетрясение! Детей спасать надо!» Это действительно были докатившиеся до Москвы отголоски землетрясения в Молдавии. Под окнами дома уже толпились испуганные жильцы, с тревогой поглядывавшие на стены: треснули или нет? Но ничего не треснуло. Все вернулись домой. И сверлеж начался снова.
Впрочем, для испытания действия внутридомовой вибрации, рожденной хозяйственно-ремонтной активностью жильцов и замечательным качеством советских лифтов и санузлов, не обязательно закуривать. Достаточно сесть в кресло или прилечь на диван. И кресло, и диван стоят на полу; пол вибрирует; по каркасу мебели вибрация входит в ее мягкие части и спит, пока не соберетесь спать вы сами. А как соберетесь, ваш собственный скелет («арматура») замкнет на черепушку и слуховые нервы единую вибрационную цепь дома. Спокойной ночи! Вибрируйте с нами!
Вибрация, стукотня, брякотня и прочие «тни» бытового происхождения составляли центр звуковой жизни дома. Помню, как долго не могли мы привыкнуть к тому, что здесь постоянно ходят по головам. Потому что любое хождение по полу не босиком или не в мягких тапочках оборачивалось дробным цокотом, или грузным топотом, или дробью пьяной пляски. Должно быть, это воспоминание сохранилось столь долго оттого, что тогда, в середине 70-х, в моду вошли «сабо» – не деревянные, но очень плотные, массивные «шлепанцы». И многие женщины нашего подъезда (не скажу за весь дом) топали в них по линолеуму, еще не покрывшемуся дефицитными в ту пору коврами-паласами.
Так что «за стенами, под нами, над головами» – не только музыка. Но Музыка!.. Как хорошо, что наша квартира была угловой, и хотя бы с одной стороны мы были лишены музыкальных удовольствий!
Снаружи, понятно, никакой музыки не было: нет двора – нет дворовой музыки, нет улицы – нет уличной…
Пианино (тогда еще престижные, стоявшие в «красном углу»), радиоприемники, магнитофоны, телевизоры пронизывали своими голосами домовую коробку сверху донизу, с утра до вечера. В основном «с утра до вечера», так как постановление Моссовета о запрете на нарушение тишины («общественного спокойствия») с 23.00 до 7.00 опиралось на взаимное уважение людей. Конечно, случались пьянки-гулянки, свадьбы-поминки и прочие домашние праздники. Конечно, мы смотрели мультфильмы Ф. Хитрука «История одного преступления» и горячо сочувствовали его измученному шумом герою. Но в нашем подъезде кооперативного дома, где все были пайщиками или членами их семей (не то сейчас, в эпоху «свободного рынка» жилья), – можно было просто пойти и позвонить в «шумную квартиру» и попросить «потише немного». Можно было. И мы, охраняя сон наших маленьких детей, это делали. Если, конечно, находили ту самую квартиру. В бетонном колодце это не так-то легко сделать. Но – делали. Хотя иногда и сами были «тоже хороши»!
Это надо было сказать сразу, чтобы не выглядеть этаким беспорочным тихоней-тиходомом. Мы были музыкантами, к тому же учащимися, и нам не лень было играть на пианино по нескольку часов в день. Правда, мы поставили прокатный «струмент» на толстые войлочные прокладки, и, как помнится, соседи снизу не досаждали нам жалобами. Сбоку жил Иван-строитель, тот самый любитель канареек. Еще любил он женщин, имел средь них успех. Но строил он что-то такое большое и далекое, что дома бывал редко, наездами. Наконец, сверху никто не ходил к нам потому, что мы сами постоянно бегали к ним с «потише». У них была привычка бренчать на расстроенном пианино – фальшиво, не в такт, одним пальцем – как раз тогда, когда дети или засыпали, или болели. (Удивительно, но и сейчас, 20 лет спустя, пианино наверху все так же расстроено и все так же кто-то внезапно начинает тыкать в него пальцами, хотя рядом другой кто-то вполне профессионально играет и даже импровизирует на классической гитаре… Может, это уже рефлекс? Или затянувшееся сведение счетов с ненавистным, навязанным родителями инструментом?..) Сейчас я думаю, не мстили ли они нам за часовые концерты и выматывающие душу ночные плачи тех же детей? Во всяком случае, мы квиты за те пять лет. Впрочем, Бог с ними, с теми счетами!
Какое счастье, что не было тогда ни мощной квадроаппаратуры, ни электроорганов и синтезаторов-игрушек, ни «хеви-метал»! Государственное ТВ бдительно оберегало не только мышление, нравственность, эстетический вкус, но и покой, ночной покой советских телезрителей. И музыка в доме была не большим бедствием, чем громадная немецкая овчарка на восьмом этаже. Когда хозяева уходили из дому на работу, она принималась выть. И выла целый день до их прихода. Вой был как раз той силы и частоты, которые позволяли ему пронизать толщу четырех этажей: на два вверх и на два вниз. Мы были внизу. Оттого, наверное, так и не завели себе собаки…
Собака, птица в доме были элементом связи внутрии внедомового кругов звуковой среды. Правда, и тогда случались «прорывы», знамения, в которых никто, однако, не угадывал будущего. Имею в виду один жутковатый случай, навсегда вошедший в хроники семьи Румянцевых.
Летом 1980 года, когда Москва была пустынна и празднична по случаю проведению Олимпийский игр, мы с женой мирно сидели на кухне. Вдруг в дверь вбежала девятилетняя дочка Аня, подошла к нам и сказала: «Мам, ты не беспокойся, но я, наверное, скоро умру». Оказалось, ее укусила змея! Два брата-близнеца из соседнего подъезда поймали в лесу маленькую змейку, принесли домой, посадили в трехлитровую банку, насыпали травки, завязали сверху банку марлей и стали любить-холить животину. Что за змея – ни им, ни их родителям и дела не было. Кормили ее, лазали туда руками, играли со змейкой, а потом, конечно, захотели ее прогулять и ребятам показать. Ну и вынесли баночку на улицу, и выпустили змейку. Перед домом гуляло много детей, мал мала меньше. Всем интересно. Но и страшно: большинство людей испытывает при виде змеи страх, во всяком случае – настороженность, тревогу. Самой смелой оказалась наша Аня (она в детстве вообще была отчаянная). Она… схватила малютку за хвост. А та изогнулась и укусила ее. Пока Аня сообразила, что к чему, пока решилась пойти домой и «успокоить» маму, рука опухла чуть не до плеча… Я на такси свез ее в Филатов скую больницу, там долго не хотели мне верить, что змея «настоящая», а потом – «Срочно в операционную! Готовьте „антигюрзин“!» Аня лежала в больнице две недели. А я в зоопарке нашел серпентолога (змееведа), привез его в Теплый Стан – и он рассказал обалдевшей мамаше близнецов, что они приютили у себя дома гадюку. Крики близнецов, которых тут же выпорол на кухне отец, служили аккомпанементом к жутким рассказам Сергея-змееведа о «забытых» или «убежавших» в московских квартирах кобрах и прочих шипящих тварях, которых некоторые любители уже тогда начали привозить из геологических экспедиций, походов и прочих дозволенных тогда путешествий. Но никто, повторяю, еще не слышал в тихом шипе вползающих в дома гадов предвестие скорой шумовой катастрофы. И только «кит» в небесах да «тня», сверлеж-долбеж в квартирах нарушали нашу тихую спальную жизнь в престижном «спальном» районе столицы.
Голос птиц и некоторые вопросы его изученияГ. П. Дементьев, В. Д. Ильичев
В жизни птиц звуки (голос) имеют огромное значение, что отмечено было давно, впервые, по-видимому, Пернау (1716). Естественно, что в первую очередь это относилось к пению. Конечно, многие знали, что речь идет не только о пении, но и о других имеющих определенное значение звуках. Однако до изобретения более или менее удовлетворительной звуковоспринимающей и звуковоспроизводящей аппаратуры разработка вопроса не имела прочных оснований. Выяснилось, например, что нотная запись птичьих голосов невозможна. Попытки Штадлера и других найти какое-то решение путем изобретения условных обозначений пения птиц не дали хороших резу